Смерть всё меняет
– Могу я в таком случае говорить откровенно? – поинтересовался доктор Фелл.
– Разумеется.
– Видите ли, – пояснил доктор, вынимая цветастый носовой платок и промокая лоб с такой серьезностью, что даже судья усмехнулся, – требуется немалое усилие, чтобы изложить вам все как есть. Вы же, как известно, видите всех насквозь. Или, по крайней мере, так считается.
– Да, понимаю.
– Так значит, вы помните Доббса, мошенника из Сити?
– Отлично помню.
– Так вот, – признался доктор Фелл, – вы и меня заставили тогда содрогнуться, хотя Доббс, обиравший мелких инвесторов, был тот еще мерзавец. И я с готовностью это признаю. Когда он предстал перед вами, чтобы выслушать приговор, он заслуживал получить по полной и знал, что получит. Но вы заговорили с ним в этой вашей умиротворяющей манере, отчего он едва не сомлел. Потом вы объявили ему приговор – пять лет – и сделали знак конвоирам уводить. Все видели, как он буквально зашатался от облегчения, что получил всего пять лет.
Мы думали, на этом все. И конвоиры думали так же. И даже Доббс. Вы дождались, пока он сойдет по ступенькам от скамьи подсудимых, прежде чем окликнуть: «Минуточку, мистер Доббс. Против вас тут выдвинуто еще одно обвинение. Вернитесь-ка обратно». Он вернулся и получил еще пять лет. А потом, – продолжал доктор Фелл, – когда Доббс уже пришел в отчаяние, а публика в зале хотела провалиться сквозь землю, чтобы не видеть этого, вы повторили все в третий раз. Итог: пятнадцать лет.
Судья Айртон взял с шахматной доски фигуру, повертел в коротких пухлых пальцах и поставил обратно.
– И что же? – уточнил он.
– Не хотите как-то пояснить?
– Максимально возможное наказание за преступления Доббса, – заметил судья Айртон, – составляет двадцать лет.
– Сэр, – произнес доктор Фелл с безукоризненной учтивостью, – надеюсь, вы не станете утверждать, что вынесли мягкий приговор?
Судья чуть улыбнулся.
– Нет, – сказал он, – я и не собирался. Но двадцать лет было бы чересчур – исходя из того, что' я считаю строгими принципами справедливости. Вот потому столько он и не получил.
– Но вся эта игра в кошки-мышки…
– Разве, по-вашему, он этого не заслужил?
– Нет, только…
– В таком случае, мой дорогой доктор, чем же вы недовольны?
Гостиная в «Дюнах» представляла собой просторную вытянутую комнату с тремя французскими окнами по одной стороне, выходившими на море. На стенах тошнотворные обои, а мебель, оставшаяся судье Айртону от прежнего, покойного ныне хозяина, пока он не обзаведется своей, должно быть, не раз причиняла ему эстетические страдания.
На стене напротив окон висело чучело лосиной головы с пристальным взглядом стеклянных глаз. Под чучелом стоял письменный стол в викторианском стиле, дополненный вращающимся креслом, а на столе – телефон. На диване и в одном из просторных кресел лежали подушечки с вышитыми бисером сентенциями типа «Дом, милый дом» и изогнутой курительной трубкой с неубедительным завитком дыма над ней. Присутствие здесь судьи Айртона выдавали лишь стопки книг, рассованные по углам.
Доктору Феллу навсегда запомнился этот момент, когда круглый, гладкий судья в окружении дешевых безделушек говорил с ним своим брюзгливым негромким голосом.
– Мне не нравится эта тема, – признался он. – И честно говоря, сэр, я не люблю, когда меня расспрашивают об этом…
Доктор Фелл пробурчал что-то покаянное.
– Но раз уж вы завели этот разговор, вы все же можете узнать мое мнение. Государство платит за мою работу. Я делаю ее так, как считаю правильным. Вот и все.
– И работа эта состоит в чем?
– В том, чтобы судить, разумеется! – просто ответил его собеседник. – Следить, чтобы присяжных не занесло не туда.
– Но предположим, вы допустите ошибку…
Судья Айртон потянулся, разминая затекшие мышцы.
– По судейским меркам я еще молод, – произнес он. – Всего шестьдесят исполнилось в прошлом месяце. Но, как мне кажется, я весьма крепкий орешек. И еще, мне кажется, меня довольно трудно обмануть. Возможно, это говорит во мне тщеславие. Но тем не менее так и есть.
Доктора Фелла, похоже, терзало какое-то внутреннее непонятное недовольство.
– Надеюсь, вы простите мне подобное прямодушие, – отозвался он, – но меня живо интересует этот ваш несгибаемый древнеримский дух. Это же восхитительно. Ни тени сомнений! Однако – только между нами – неужели вы ни разу не испытывали никаких терзаний? Неужели ни разу не поставили себя на место человека на скамье подсудимых? Никогда не ощущали христианского смирения, чтобы содрогнуться и сказать себе: «Да, все так, но во имя милосердия Божьего…»?
Сонные глаза его собеседника раскрылись шире.
– Нет. С чего бы? Это не моя забота.
– Сэр, – серьезно проговорил доктор Фелл, – вы сверхчеловек. Мистер Бернард Шоу[3] именно вас искал много лет.
– Ничего подобного, – возразил судья. – Я реалист.
И он снова чуть улыбнулся.
– Доктор, – продолжал он, – выслушайте меня. В свое время меня в чем только не обвиняли, но никогда – в том, что я лицемер или напыщенный болван. И потому я прошу: выслушайте меня. Так вот, с чего бы мне изрекать подобные благочестивые банальности? Я же не грабил сейф ближнего своего, не убивал ближнего своего, чтобы заполучить его жену. Мой доход избавляет от первого искушения, а здравый смысл – от второго.
Он подкрепил свои слова одним из тех жестов, сдержанность которых только добавляет им выразительности.
– Но заметьте, я работал – трудился до седьмого пота! – чтобы добиться благосостояния и развить в себе здравый смысл. К несчастью, преступники этого мира не желают утруждаться. А у них не больше моего прав вести себя как заблагорассудится. У них не больше моего прав терять голову. Однако они позволяют себе. После чего умоляют о милосердии. От меня они его не дождутся.
Размеренный голос замолк. Судья Айртон взял с доски фигуру и решительно опустил обратно – как будто поставил печать на подписанный документ и теперь хотел уже покончить с этим делом.
– Что ж, – задумчиво протянул доктор Фелл, разглаживая свои усы, – похоже, так и есть. Значит, вы не можете, скажем, допустить, что способны совершить преступление?
Судья призадумался.
– Ну, при определенных обстоятельствах мог бы. Впрочем, сомневаюсь. Но если бы я на это пошел…
– Да-да?
– Я взвесил бы все шансы. Если бы они наверняка были в мою пользу, я бы рискнул. Если же нет, то нет. И одного я точно не сделал бы никогда. Не стал бы действовать с бухты-барахты, а потом хныкать перед судом, что я невиновен, просто «обстоятельства были против меня». К сожалению, именно так все они и поступают – большинство из них.
– Простите мне мое любопытство, – вежливо произнес доктор Фелл. – Но вам никогда не доводилось судить невиновного?
– Очень даже часто. И я льщу себя надеждой, что таковой всегда слышал от меня оправдательный приговор.
Неожиданно господин судья Айртон хохотнул.
Что-то он сегодня разговорился. Обычно за стенами зала суда он редко произносил хотя бы три предложения подряд. С Гидеоном Феллом они приятельствовали много лет, однако после завершения долгой и утомительной выездной сессии Гораций Айртон сначала не хотел принимать доктора, который отдыхал в Тонише и заехал засвидетельствовать свое почтение. Зато теперь он нисколько не жалел, что доктор заглянул к нему. За время их разговора его настроение заметно улучшилось.
– Ну же! – воскликнул он. – Я вовсе не людоед, дорогой мой Фелл. И вам это известно.
– О да. Это я знаю.
– И я даже надеюсь, что вне присутственных часов я вполне себе добрый приятель. Кстати, чуть не забыл. – Он поглядел на часы. – Чаю я вам не предлагаю, поскольку миссис Дрю сейчас нет, а я терпеть не могу всю эту кухонную возню, но что вы скажете насчет виски с содовой?
– Вот спасибо. Уж от такого предложения, – сказал доктор Фелл, – я редко отказываюсь.
– Ваши взгляды на криминологию, – продолжал судья, живо вскочив с места и затопав к серванту, – ваши взгляды на криминологию в целом весьма здравые. Это я признаю. Но в шахматы вы играть не умеете. Возьмем хотя бы этот гамбит, которым я подловил вас… а?
– Подозреваю, это ваша визитная карточка?
– Можно и так сказать. Суть в том, чтобы позволить противнику поверить, что он в полной безопасности и победит без малейшего труда, а затем загнать его в угол. Вы бы, вероятно, назвали это гамбитом «кошки-мышки».
Судья Айртон поднес к свету два стакана, проверяя, достаточно ли они чистые. Когда он снова поставил их, его взгляд прошелся по комнате. Судья оглядел веселенькую мягкую мебель, вышитые подушки, чучело лосиной головы, и его маленький нос сморщился от отвращения. Однако он явно решил, что все это можно пережить, смирился и поглубже вдохнул морской воздух, врывавшийся в одно из приоткрытых окон. Доктор Фелл так никогда и не узнал, какую сентенцию собирался изречь судья, наполнив виски два довольно вместительных бокала.
– Эй, привет! – прозвучал чей-то голос. – Есть кто дома?
Голос был девичий, и в нем звучала какая-то натужная бодрость. Доктор Фелл пришел в изумление.
– Гости? – вопросил он. – Гостья?
Тень раздражения пробежала по лицу судьи Айртона.
– Подозреваю, это моя дочь. Хотя и понятия не имею, что она здесь делает. Я слышал, она гостит в одном доме в Тонтоне. Да?
Светловолосая девушка, в одной из тех полупрозрачных широкополых шляп, которые были модными в 1936 году, шагнула в приоткрытое французское окно. Она была в тонком цветастом платье и весьма неуверенно теребила в руках белую сумочку. Доктор Фелл с удовольствием отметил, что у нее честные карие глаза, хотя, даже на его невзыскательный взгляд, девушка явно злоупотребляла косметикой.
– Привет! – повторила она с той же натужной бодростью. – Это я!
Судья Айртон напустил на себя сухой и официальный вид.
– Это я уже понял, – произнес он. – И за что же я удостоился столь неожиданной чести?
– Мне пришлось заехать, – пояснила девушка, защищаясь. А затем, словно рубанув сплеча, выпалила одним духом: – У меня поразительная новость. Я помолвлена и выхожу замуж.
Глава третья
Констанция вовсе не собиралась обрушивать на отца это известие вот так. Однако вплоть до самой последней минуты она не смогла решить, как лучше к нему подступиться.
Констанция, жертва романтической литературы, старалась предугадать, как он поведет себя, основываясь на том, что она читала или видела в кино. В романах отцы делились всего на два типа. Либо они были свирепыми и беспощадными, либо почти нереально мудрыми и сострадательными. Они либо вышвыривали тебя из дома в ту же минуту, либо похлопывали по руке и сообщали какие-то замысловатые премудрости. И Констанция (как, вероятно, любая другая девушка на свете) чувствовала, что ее собственный родитель попросту не вписывается ни в одну из этих категорий. Неужели со всеми отцами так трудно? Или только с ее?
Ее отец остановился у серванта, держа в руке сифон с содовой.
– Помолвлена? – повторил он. После чего она с изумлением увидела, как его бледное лицо порозовело, и, услышав его голос, поразилась тому, как он потеплел.
– Помолвлена и выходишь замуж? За Фреда Барлоу? Моя дорогая Констанция! Поздра…
Сердце Констанции упало.
– Нет, папа. Не за Фреда. За… ты его пока еще не знаешь.
– О, – вымолвил судья Айртон.
Доктор Фелл, с присущим ему неуклюжим тактом, в этот момент спас положение. Хотя в любой гостиной он был таким же неприметным, как взрослый слон, девушка умудрилась не заметить его. Он обратил на себя внимание, долго и раскатисто прокашлявшись. Поднявшись с места с помощью трости с загнутой рукоятью, он лучезарно улыбнулся и часто заморгал, глядя сверху вниз на обоих.
– С вашего позволения, – начал он, – я все же откажусь от виски. Обещал инспектору Грэму заглянуть к нему на чай и уже опаздываю. Хм.
Судья Айртон проговорил автоматически:
– Моя дочь. Доктор Гидеон Фелл.
Констанция одарила его улыбкой, вздрогнув от неожиданности, но все равно до конца не осознала его присутствия.
– Так вам действительно надо идти? – уточнил судья, явно испытав облегчение.
– Боюсь, что так. Мы продолжим дискуссию в следующий раз. Продолжим?
Доктор Фелл подхватил с дивана свою клетчатую пелерину, набросил на плечи и застегнул у горла короткой цепочкой. С присвистом дыша после столь тяжких трудов, он нахлобучил и поправил свою пасторскую шляпу. Затем, отсалютовав тростью и поклонившись Констанции, отчего на его жилете прибавилось несколько новых складок, он неуклюже удалился через французское окно. Отец с дочерью наблюдали, как он прошествовал через лужайку и провел настоящую операцию, подобную вскрытию сейфа, отпирая калитку.
Во время долгой паузы судья Айртон прошел по комнате к своему креслу и сел.
Констанции казалось, чья-то рука стискивает ей сердце.
– Папа… – начала она.
– Минуточку, – прервал ее отец. – Прежде чем ты расскажешь мне обо всем, будь добра, убери с лица этот грим. Ты похожа на уличную девку.
Подобного рода отношение всегда доводило Констанцию до бешенства.
– Неужели ты не можешь, – воскликнула она, – неужели не можешь хоть иногда принимать меня всерьез?
– Если кто-нибудь, – бесстрастно отозвался судья, – воспримет тебя всерьез в твоем нынешнем виде, он не удивится, когда ты назовешь его «милок» и попросишь у него соверен. Сотри эту личину, прошу тебя.
Он умел быть терпеливым, как паук. Молчание затягивалось. Констанция в отчаянии выхватила из сумочки пудреницу, открыла, поглядела в зеркальце и принялась оттирать сначала губы, затем щеки носовым платком. Когда она закончила, то ощутила себя растрепанной – и внешне, и внутренне.
Господин судья Айртон кивнул.
– Итак, – произнес он. – Я полагаю, ты отдаешь отчет в своих словах? Ты говоришь об этом серьезно?
– Папа, да я никогда в жизни не была серьезнее!
– И что?
– Что – «что»?
– Кто он такой? – терпеливо продолжал судья. – Что ты о нем знаешь? Каково его происхождение, окружение?
– Он… Его зовут Энтони Морелл. Мы познакомились в Лондоне.
– Да. Чем он зарабатывает на жизнь?
– Он совладелец ночного клуба. По крайней мере, это одно из его занятий.
Судья Айртон на мгновенье зажмурил глаза, затем снова открыл.
– Чем еще он занимается?
– Не знаю. Но денег у него куча.
– Кто его родители?
– Не знаю. Они уже умерли.
– Где ты с ним познакомилась?
– На вечеринке в Челси.
– Как долго вы уже знакомы?
– Не меньше двух месяцев.
– Ты с ним спала?
– Папа!
Констанция была по-настоящему потрясена. Ее шокировало не само предположение, которое она восприняла бы спокойно и даже одобрительно, выскажи его любой другой, а то, что подобное она услышала от отца.
Судья Айртон открыл глаза и поглядел снисходительно.
– Я задал тебе простой вопрос, – подчеркнул он. – Ты наверняка можешь на него ответить. Так что же?
– Нет.
Хотя ни один мускул на лице судьи не дрогнул, он, кажется, выдохнул с облегчением. Немного успокоившись, он опустил руки на подлокотники кресла.
Констанция, хотя и сконфуженная, заметила, что, по крайней мере, самых зловещих признаков надвигающейся опасности пока не наблюдается. Он не стал вынимать из футляра в нагрудном кармане свои очки в роговой оправе, чтобы демонстративно надевать и снимать их, как обычно делал в суде. Однако она поняла, что не в силах выносить эту бесстрастность.
– Скажи уже что-нибудь! – взмолилась она. – Прошу, скажи, что ты не против! Если ты попытаешься помешать мне выйти за Тони, я, наверное, просто умру!
– Тебе уже есть двадцать один год, – заметил судья. Он призадумался. – На самом деле, ты всего полгода назад получила право распоряжаться деньгами, оставшимися от матери.
– Пятьсот фунтов в год! – презрительно фыркнула она.
– Я говорю сейчас вовсе не о том, что этой суммы тебе недостаточно. Я констатирую факт. Тебе двадцать один год, и ты вполне независима. Если ты решишь выйти замуж, я не смогу тебе помешать.
– Да, но ты мог бы…
– Что?
– Ну, не знаю! – с несчастным видом отозвалась Констанция. После паузы она прибавила: – Неужели тебе нечего сказать?
– Ладно, если ты так хочешь. – Он еще немного помолчал. Затем прижал кончики пальцев к вискам, потер лоб. – Должен признаться, я надеялся, что ты выйдешь за молодого Барлоу. Его ждет блистательное будущее, как мне кажется, если он не потеряет головы. Я много лет поддерживал его советом, даже учил…
«Именно, – подумала про себя Констанция, – в этом-то и беда!» Мистер Барлоу – желая проявить особую суровость, она всегда мысленно называла его «мистер» – с каждым днем все больше и больше походил на своего наставника и старился раньше срока. Пусть не в меру жизнерадостная Джейн Теннант, которая явно его обожает, и забирает себе Фреда Барлоу. Перспектива жизни с человеком, которого наставлял ее отец, холодный как рыба, Констанцию вовсе не прельщала.
Судья Айртон все еще размышлял.
– Твоя мать, – произнес он в итоге, – во многих отношениях была очень глупая женщина…
– Как ты смеешь так о ней говорить!
– Действительно. Мне кажется, ты была слишком мала, чтобы помнить мать?
– Да, но…
– В таком случае, будь добра, не высказывай свое мнение, если у тебя нет твердых оснований для суждения. Твоя мать, говорю я, была во многих отношениях очень глупая женщина. Во многом она меня раздражала. Когда она умерла, я скорбел, хотя и не могу сказать, что сходил с ума от горя. Но ты!..
Он поерзал в кресле. Констанция заговорила, задыхаясь:
– Что же? Ты и со мной собираешься играть в свои кошки-мышки? Неужели ты не выскажешься за или против? Или хотя бы не познакомишься с Тони?
Судья быстро вскинул голову:
– О? Так он здесь?
– Он там, на пляже, бросает в воду камешки. Я подумала, пойду к тебе первой, чтобы подготовить, а потом уже он сможет прийти и поговорить с тобой.
– Весьма похвально. В таком случае не пригласишь ли его?
– Но если ты…
– Дорогая Констанция, а какого ответа ты от меня ждешь? Да или нет, «Благослови вас Господь» или «Только через мой труп», когда я ничего толком не знаю? Биографию мистера Морелла в твоем изложении, согласись, нельзя назвать подробной. Сделай уже одолжение, приведи его сюда! Я сумею составить мнение об этом джентльмене, если познакомлюсь с ним.
Констанция развернулась, но затем засомневалась. Ей показалось, отец как-то почти незаметно, но зловеще выделил голосом слово «джентльмен». Как и всегда после встречи с отцом, ее охватило жаркое негодование от ощущения, что все, что она собиралась сказать, вывернуто наизнанку, все прямые вопросы остались без ответов – что она ровным счетом ничего не добилась.
– Папа, – произнесла она отрывисто, взявшись за оконную раму, – есть еще один момент.
– Да?
– Я обязана сказать, потому что хочу попросить тебя – пожалуйста, ради всего святого! – быть справедливым. Честно говоря, я сомневаюсь, что тебе понравится Тони.
– Нет?
– Но даже если он тебе не понравится, то только из-за разных предрассудков, и ничего более. Тони, например, любит шумные вечеринки, и танцы, и все современные штучки. Он ужасно эрудированный…
– В самом деле? – поинтересовался судья Айртон.
– …Но ему нравятся современные писатели и композиторы. Он говорит: все, чем вы с Фредом Барлоу заставляли меня восхищаться, – скучный вздор. И еще одно. У него бывали… назовем это разными проделками, да, и меня это в нем восхищает! Ну разве он виноват, если женщины от него без ума? Разве виноват, если они сами вешаются ему на шею?
– Даже не знаю, – невозмутимо отозвался ее отец. – Но у меня будет возможность выяснить это, если ты все же пригласишь его.
И снова Констанция замешкалась.
– Хочешь, чтобы я присутствовала при вашем разговоре?
– Нет.
– О! Хорошо. Я и сама не хотела бы оставаться. – Она шаркнула туфлей по раме французского окна, с сомнением обернувшись к нему. – Я тогда прогуляюсь поблизости. – Она стиснула кулаки. – Но ты же будешь с ним любезен, правда?
– Я точно буду к нему справедлив, Констанция. Это я тебе обещаю.
Девушка развернулась и убежала.
Тени собирались в комнате, падали на дорогу, пляж и море. Солнце, неистово красное и наполовину стертое, выглянуло из облаков над самой водой. В комнате полыхнуло зарево пожара, а затем солнце снова скрылось, смазанное облаками. Сумерки принесли с собой запах сырости, смешанный с йодистым запахом водорослей, но его тут же унесло прочь южным бризом. В той короткой солнечной вспышке дальние края пляжа показались плоскими и серыми, блестящими там, где вода ушла с отливом, однако бриз уже тянул за собой, на фоне необъятной тишины, мягкое, змеиное шипение надвигавшегося прилива.
Судья Айртон шевельнулся в своем кресле.
Он поднялся на негнущиеся ноги и направился к серванту. Задумчиво постоял над двумя нетронутыми бокалами виски, которые налил раньше. Оценивающе поглядев на них, он взял один бокал, перелил его содержимое во второй и добавил содовой. Из коробки на серванте он достал сигару, сорвал с нее ленточку, обрезал кончик и раскурил. Когда она стала тянуться так, как ему нравилось, он вернулся к своему креслу, прихватив бокал с виски. Поставив виски на край шахматного столика, он принялся мирно курить.
Быстрые шаги прозвучали на плешивой лужайке перед домом.
– Добрый вечер, сэр! – произнес намеренно приглушенный, но энергичный голос мистера Энтони Морелла. – Вот, отважился сунуться в логово льва, как видите!
Коренастый мистер Морелл вошел, сдернув на ходу шляпу и протягивая руку, приблизился, улыбаясь и явно желая понравиться.
Глава четвертая
– Добрый вечер, – ответил судья. Он пожал протянутую руку без особого энтузиазма, не поднявшись с кресла. – Присаживайтесь.
– Спасибо.
– Напротив меня, пожалуйста. Чтобы я мог вас видеть.
– Вот как. Ладненько.
Тони Морелл сел. Слишком туго набитое мягкое кресло заставило его откинуться назад, но он моментально выпрямился снова, словно не желая оказаться в невыгодном положении.
Судья Айртон продолжал курить в безмятежной задумчивости. Он ничего не сказал. Его маленькие глазки были прикованы к лицу гостя. Подобный взгляд мог бы парализовать человека чувствительного, каким, вероятно, и был Морелл.
Морелл прокашлялся.
– Полагаю, – заметил он, заговорив во внезапно наступившей полной тишине, – Конни вам рассказала?
– Рассказала мне что?
– О нас.
– Что именно – о вас? Постарайтесь выражаться точнее.
– О свадьбе!
– О да. Она мне рассказала. Не хотите ли сигару? Или виски с содовой?
– Нет, спасибо, сэр, – ответил Морелл, выпалив ответ сразу же и с нескрываемым самодовольством. – Никогда не употребляю табак и спиртное. У меня другая слабость.
Словно подбодренный или осмелевший от этого предложения, он как будто почувствовал себя свободнее. У него был вид человека, прикрывающего рукой козырного туза, который только и ждет подходящего момента, чтобы выложить его. Но ничего подобного он не сделал. Вместо этого он достал упаковку жевательной резинки и показал хозяину, прежде чем снять бумажную обертку с одной пластинки и с нескрываемым удовольствием сунуть в рот.
Судья Айртон не произнес ни слова.
– Я не то чтобы против всего этого, – заверил его мистер Морелл, имея в виду табак и алкоголь. – Просто не употребляю.
После этого великодушного объяснения он умолк, и молчание показалось ему неловким. И тогда он приступил к делу:
– Теперь насчет нас с Конни. Она немного волновалась по этому поводу, но я сказал: мне кажется, я смогу воззвать к вашему здравому смыслу. Нам не нужны осложнения. Мы бы хотели, чтобы вы были нашим другом, если пожелаете. Вы же не станете чинить препятствий нашей свадьбе?
Он улыбнулся.
Судья вынул сигару изо рта.
– А сами вы не видите препятствий? – спросил он.
Морелл замялся.
– Что ж, – признал он, хмуря смуглый лоб так, что его прорезали горизонтальные морщины, – один момент имеется. Я, понимаете ли, католик. Боюсь, мне придется настоять, чтобы мы венчались в католической церкви, а Конни приняла бы католичество. Вы ведь меня понимаете, не правда ли?
Судья склонил голову набок:
– Да. Вы настолько добры, что готовы жениться на моей дочери, если она сменит веру.
– Нет, послушайте, сэр! Я не желаю, чтобы вы строили предположения…
– Я не строю никаких предположений. Я просто повторяю то, что вы сказали.
Судья Айртон нарочитым жестом сунул руку в нагрудный карман спортивной куртки. Вынул из футляра свои очки в роговой оправе, нацепил на нос и уставился сквозь стекла на Морелла. Затем он снял их и принялся слегка покачивать, зажав дужки в левой руке.
– Но ведь можно было выразиться иначе! – возмутился Морелл. Он разволновался. Настоящая неприязнь отразилась в его темных и живых, немного навыкате глазах. – Все же религия для меня очень важна. Как и для всех католиков. И я всего лишь…