Смерть всё меняет
– Давайте, с вашего позволения, оставим пока этот вопрос. Вы не видите препятствий к этому браку, насколько я понимаю?
– Нет, в самом деле не вижу.
– Вы совершенно в этом уверены?
– Ну, может быть, есть одно… мне стоит сказать вам…
– В этом нет нужды. Я все знаю.
– Что вы знаете?
Судья Айртон пристроил свою сигару на край шахматного столика. Переложил очки в правую руку, продолжая так же покачивать ими, хотя внимательный наблюдатель заметил бы, что рука его слегка дрожит.
– Антонио Морелли, – начал он. – По рождению – сицилиец. Принял британское подданство… не помню когда. Пять лет назад на сессии в Кингстоне этот самый Антонио Морелли предстал перед моим другом, судьей Уитом.
Повисло молчание.
– Не знаю, – медленно начал Морелл, – где вы раскопали эту грязь. Однако если вам хоть что-то известно о том деле, то вы понимаете, что жаловаться должен я. Это я был пострадавшей стороной. Я был жертвой.
– Да. Не сомневаюсь. Посмотрим, смогу ли я припомнить факты. – Судья Айртон поджал губы. – Случай заинтересовал меня, потому что любопытным образом перекликался с делом Маделен Смит и Пьера Ланжелье; впрочем, вы, мистер Морелл, выкрутились гораздо удачнее Ланжелье.
Этот Антонио Морелли обручился тайно с девушкой из зажиточной и влиятельной семьи. Ходили разговоры о свадьбе. Она написала ему несколько писем того свойства, что некоторые юристы склоны именовать скандальным. А затем страсть девушки начала угасать. В связи с чем Морелли дал понять, что, если она не выполнит своего обещания, вернув ему честное имя, он покажет эти письма ее отцу. Девушка потеряла голову и пыталась застрелить Морелли. Она обвинялась в попытке убийства и была оправдана.
– Это ложь, – произнес Морелл, привстав с кресла и выдохнув эти слова прямо в лицо судье.
– Ложь? – повторил судья Айртон, надевая свои очки. – Ложь, что девушку оправдали?
– Вы знаете, о чем я!
– Боюсь, не знаю.
– Я не хотел этой женщины. Она сама бегала за мной. Я никак не мог от нее отделаться. А потом, когда эта маленькая идиотка попыталась меня убить, чтобы я не достался больше никому, семейству пришлось состряпать целую историю, выставляя ее в выгодном свете. Вот и все, что там было. Никогда я не угрожал ей, никогда не думал ей угрожать. – Он помолчал и прибавил многозначительно: – Между прочим, Конни об этом знает.
– Не сомневаюсь. Так вы отрицаете правдивость доказательств, представленных в суде?
– Да, отрицаю. Это были косвенные улики. Это… Да что с вами такое? Почему вы так смотрите?
– Ничего. Прошу, продолжайте. Все это я слышал уже не раз, но все равно продолжайте.
Морелл откинулся на спинку кресла, дыша медленно и тяжело. Провел рукой по волосам. Жвачка, которую он во время разговора на всякий случай передвинул за щеку, снова явилась на сцену. Его квадратная, чисто выбритая челюсть двигалась в ровном ритме, жевательная резинка щелкала.
– Вы считаете, что видите меня насквозь, не так ли? – спросил он.
– Да.
– А что, если вы ошибаетесь?
– Я готов рискнуть и поспорить, мистер Морелл, однако разговор наш уже достаточно затянулся, и мне едва ли стоит говорить вам, что он был самым неприятным в моей жизни. Я должен задать вам всего один вопрос. Сколько?
– Что?
– Какую сумму, – пояснил судья терпеливо, – вы возьмете, чтобы убраться куда подальше и оставить мою дочь в покое навсегда?
Тени сгустились в комнате, и воздух похолодел. Странная улыбка промелькнула на лице Морелла, блеснули крепкие белые зубы. Он сделал глубокий вдох. Он как будто выходил из трудной для себя роли, словно человек, избавляющийся от тесной одежды. Он снова поудобнее уселся в кресле, передернув плечами.
– В конце концов, – улыбнулся он, – дело есть дело. Не так ли?
Судья Айртон прикрыл глаза:
– Именно.
– Но я очень люблю Конни. Так что предложение должно быть щедрым, очень щедрым. – Он щелкнул жвачкой. – Сколько вы готовы заплатить?
– Нет, – бесстрастным тоном отозвался судья. – Назовите вашу сумму. Нельзя требовать, чтобы я определял вашу стоимость. В конце концов, я ведь не жду, что вы согласитесь на два шиллинга или полкроны.
– А, как раз здесь вы ошибаетесь! – заметил его собеседник. – К счастью, тут вопрос не моей стоимости. Это вопрос стоимости Конни. Она, как вы знаете, чудесная девушка, и вам, ее отцу, будет просто стыдно мелочиться, недооценивая ее. Да. Вы должны быть готовы дать за нее разумную цену плюс еще законную надбавку за мое разбитое сердце. Давайте, скажем… – он призадумался, проведя пальцами по подлокотнику кресла, затем поднял глаза, – пять тысяч фунтов.
– Не валяйте дурака.
– Неужели она не стоит для вас столько?
– Вопрос не в том, сколько она стоит для меня. Вопрос, сколько я смогу дать.
– В самом деле? – с интересом переспросил Морелл, глядя на него сбоку. Снова сверкнула улыбка. – Ладно, я свое предложение сделал. Если желаете продолжать этот разговор, боюсь, вам придется выступить со своим.
– Тысяча фунтов.
Морелл засмеялся:
– Это вы валяете дурака, мой дорогой сэр. Конни сама имеет в год пятьсот фунтов.
– Две тысячи.
– Нет. Этого недостаточно. Если вы сейчас скажете: три тысячи, наличными, – я могу подумать. Я не говорю, что приму предложение, но я могу.
– Три тысячи фунтов. Это мое последнее слово.
Наступила тишина.
– Ладно, – произнес Морелл, передернув плечами, – хорошо. Плохо только, что вы не цените ее выше, и позже вы это поймете, однако я вижу, когда клиент достиг своего предела.
(Тут судья Айртон слабо шевельнулся.)
– Соглашусь на три тысячи, – подытожил Морелл, решительно жуя резинку. – Когда я смогу получить свои деньги?
– Придется соблюсти условия.
– Условия?
– Я хочу быть уверенным, что вы больше никогда не потревожите мою дочь.
Для хорошего бизнесмена Морелл как-то странно не заинтересовался этими условиями.
– Как вам будет угодно, – согласился он. – Я желаю лишь увидеть на столе мои деньги. Наличными. Итак… когда?
– Я не держу на текущем счету таких сумм. Мне потребуется двадцать четыре часа, чтобы достать деньги. И один маленький момент, мистер Морелл. Констанция сейчас там на пляже. Что, если я позову ее сюда и расскажу об этой сделке?
– Она вам не поверит, – тут же отозвался Морелл, – и вы это знаете. На самом деле она ожидала, что вы попытаетесь выкинуть какой-нибудь трюк. И подобное обвинение уронит вас в ее глазах. Даже не пытайтесь, мой дорогой сэр, а не то я поломаю вам всю игру и женюсь на ней завтра же. Вы сможете рассказать ей о моем… э… вероломстве после того, как я увижу цвет ваших купюр. Но не раньше.
– Что ж, – произнес судья каким-то странным тоном, – это мне подходит.
– Итак? Когда обмен?
Судья задумался.
– Вы, как я понимаю, все еще гостите там в Тонтоне?
– Да.
– Сможете приехать сюда завтра вечером часов в восемь?
– С удовольствием.
– У вас имеется автомобиль?
– Увы, нет!
– Не важно. Между Тонтоном и Тонишем каждый час ходит автобус. Семичасовой доставит вас на Маркет-сквер в Тонише как раз к восьми. Оставшиеся полмили придется пройти пешком. Просто выйдете из Тониша и пойдете вдоль моря, пока не придете сюда.
– Знаю. Мы с Конни уже проделали этот путь сегодня.
– Но раньше не приезжайте, потому что я еще не успею вернуться из Лондона. И… вам придется придумать какое-то объяснение для Констанции, почему вы уходите с вечеринки.
– В этом я мастер. Не опасайтесь. Что ж…
Он поднялся, смахнув невидимые пылинки с пиджака. В комнате царили сумерки, так что вряд ли кто-то из собеседников сумел разглядеть выражение лица другого. Оба, кажется, прислушивались к слабому, мягкому шуму надвигавшегося прилива.
Из жилетного кармана Морелл выудил какой-то мелкий предмет и подержал на ладони. Было слишком темно, чтобы судья сумел разобрать, что это такое, а это был патрон для мелкокалиберного револьвера, тот самый, который Морелл носил в качестве талисмана. Он любовно погладил патрон, словно тот принес ему сегодня удачу.
– Это ваше шоу, – заметил он не без ехидства, – желаю вам получить от него удовольствие. Однако… Конни ждет там на пляже. Нам надо прийти к какому-то решению. Что вы собираетесь ей сказать?
– Скажу, что одобряю ваш брак.
– Вот как? – оцепенел он. – Зачем?
– А разве вы оставили мне выбор? Если я запрещу, она спросит о причинах. Если я изложу ей причины…
– Да, так и есть. – Морелл задумался. – И она вся засветится – я так и вижу это, – и еще двадцать четыре часа она будет абсолютно счастлива. А потом – раз, и отрезать напрочь с улыбочкой. Несколько жестоко, вам не кажется?
– Это вы говорите о жестокости?
– Как бы там ни было, – произнес Морелл не утратив своего хладнокровия, – я буду счастлив услышать, как вы благословляете нас, и увидеть, как вы пожимаете мне руку. Я буду настаивать на рукопожатии. И еще пообещайте закатить шикарную свадьбу. Само по себе скверно, что вы готовы подвергнуть Конни такому испытанию, но, пожалуйста, развлекайтесь. Так что же, мне пойти и позвать ее?
– Да.
– Тогда я пошел. – Морелл опустил патрон в карман и надел свою щегольскую шляпу. Он остановился, обрамленный бледным светом из окон, в светло-сером костюме, слишком сильно приталенном. – И когда увидите меня в следующий раз, будьте добры, называйте меня «мальчик мой».
– Минуточку, – произнес судья, не шевельнувшись. – Допустим, по какой-то непредвиденной случайности я не смогу достать денег?
– А вот это, – с нажимом ответил Морелл, – будет очень скверно. Прощайте.
Он щелкнул жвачкой напоследок и вышел.
Судья Айртон сидел неподвижно, словно погруженный в размышления. Он протянул руку, взял со стола так и не тронутый двойной виски и осушил стакан залпом. Его сигара, отложенная и забытая, успела погаснуть. Он с усилием поднялся на ноги и медленно подошел к письменному столу у стены. Отодвинув в сторону телефон, он открыл верхний ящик и вынул сложенное письмо.
Было слишком темно, чтобы читать письмо, но он и так помнил в нем каждую строчку. Оно было от управляющего его отделением «Городского и провинциального банка». Хотя и облеченное в высшей степени вежливую форму, письмо ясно давало понять, что банк не собирается и дальше обслуживать и без того уже ощутимо превышенный кредит господина судьи Айртона. Что же касается вопроса по закладным на дома по Саут-Одли-стрит и во Фрее, Беркшир…
Он разложил письмо на столе. Затем передумал, зашвырнул его обратно в ящик и закрыл.
Со стороны моря доносились ночные шорохи. Где-то вдалеке проехал автомобиль. Любому, кто увидел бы его сейчас (но никто его не увидел), перемена в поведении Горация Айртона показалась бы почти шокирующей. Его упитанное тело обмякло, словно мешок с грязным бельем. Он шлепнулся во вращающееся кресло и уперся в письменный стол локтями. Сняв очки, он закрыл глаза ладонями. Один раз вскинул оба кулака, словно в бессловесном крике, который так и не прозвучал.
Затем послышались шаги, голоса, вымученный смех Констанции, предупредившие его о том, что парочка приближается.
Он снова, с особым тщанием, надел очки и развернулся вместе с креслом.
Был вечер пятницы, 27 апреля. Вечером следующего дня мистер Энтони Морелл приехал в Тониш не на автобусе, а восьмичасовым поездом из Лондона. На Маркет-сквер он спросил, как выйти на шоссе вдоль моря. Еще один свидетель подтвердил, что дома судьи он достиг в двадцать пять минут девятого. В половине девятого (время зафиксировано на телефонной станции) раздался выстрел. Мистер Морелл погиб от пули, пробившей мозг, и убийца так и не узнал, что лежало в кармане его жертвы, пока не стало слишком поздно.
Глава пятая
Девушка на коммутаторе читала «Правдивые истории из сексуальной жизни».
Флоренс иногда задавалась вопросом, а в самом ли деле эти истории правдивые. Но ведь иначе журнал не рискнул бы их печатать, кроме того, они и звучали вполне правдиво. Завистливо вздохнув, Флоренс подумала, что девушки из этих историй, пусть даже безнадежно загубившие свою жизнь, всегда умудрялись хорошо проводить время. Никто ни разу не предложил ей загубить свою жизнь таким множеством интересных способов. А в этой торговле «белыми рабынями», несомненно во всех смыслах ужасной, все же…
Коммутатор загудел, и загорелась красная лампочка.
Флоренс, еще раз вздохнув, воткнула штекер. Она понадеялась, что этот звонок будет не похож на предыдущий, несколько минут назад, когда женщина, звонившая из телефонной будки, хотела говорить по межгороду без денег. Флоренс вообще недолюбливала женщин. Хотя девушки из тех историй уж точно повидали жизнь, пусть даже потом им приходилось раскаиваться, они бывали в модных казино, они встречались с гангстерами и оказывались замешанными в убийствах…
– Номер, пожалуйста, – произнесла Флоренс.
Ответа не последовало.
В маленьком помещении громко тикавшие часы показывали половину девятого. Флоренс их звук казался умиротворяющим. Они так и тикали во время затянувшейся паузы, пока Флоренс предавалась мечтам, а линия оставалась открытой.
– Номер, пожалуйста, – повторила Флоренс, очнувшись.
И потом случилось это.
Мужской голос, очень тихий, зашептал с отчаянной поспешностью:
– «Дюны». Дом Айртона. Помогите! – И за этими неясно прозвучавшими словами раздался револьверный выстрел.
В тот миг Флоренс не поняла, что это револьверный выстрел. Она лишь знала, что в наушниках треснуло, больно отдавшись в ушах, и показалось, что стальные иголки впились прямо в мозг. Вскочив со своего места перед коммутатором, она услышала стон, какое-то шарканье и громкий стук.
А потом тишина, только тикали часы.
Несмотря на охватившую Флоренс панику, она не растерялась. Она секунду постояла, держась за стол, и поглядела на часы, словно ища в них поддержки. Кивнула самой себе. Ее пальцы воткнули штекер перед другим номером.
– Полицейский участок Тониша, – ответил молодой, но весьма уверенный в собственной важности голос, – констебль Уимс на проводе.
– Альберт…
Тон голоса изменился.
– Разве я не говорил тебе, – торопливо забормотал он, – не названивать сюда, когда я…
– Но, Альберт, я не за этим! Случилось что-то ужасное! – Флоренс рассказала ему, что услышала. – Я подумала, лучше я…
– Очень хорошо, мисс. Спасибо. Мы все проверим.
На другом конце провода констебль Уимс положил трубку на рычаг, встревоженный, но полный сомнений. Он повторил услышанное сержанту, который в задумчивости поскреб массивный подбородок.
– Судья! – произнес он. – Может, и пустяки. Однако если кто-то пытался пристрелить старика, нам же достанется на орехи! Седлай свой велик, Берт, и дуй туда. Да побыстрее!
Констебль Уимс так и сделал. От полицейского участка Тониша до летнего домика судьи было примерно три четверти мили. Уимс преодолел бы их за четыре минуты, если бы кое-что его не задержало.
Уже давно стемнело. В начале вечера прошел дождь, и, хотя теперь прояснилось, теплый весенний вечер был безлунным и влажным. Черная асфальтовая дорога вдоль моря блестела в свете фонарика на руле велосипеда Уимса. Уличные фонари, отстоявшие друг от друга на двести ярдов, лишь подчеркивали и искажали темноту. Казалось, они клонятся в одну сторону, словно прибрежные деревья под постоянным морским бризом; в воздухе сильно и остро пахло морем, а в ушах Уимса стоял неумолчный грохот накатывавших приливных волн.
Он уже видел свет в окнах домика судьи чуть дальше впереди и справа от себя, когда вдруг заметил, что прямо на него светят фары автомобиля. Машина стояла на обочине встречной полосы.
– Констебль! – окликнул его мужской голос. – Послушайте, констебль!
Уимс автоматически затормозил, поставив на землю одну ногу, чтобы не упасть.
– Я как раз ехал к вам, хотел сообщить, – продолжал голос. – Тут один бродяга… пьяный… мы с доктором Феллоузом…
Теперь Уимс узнал голос. Он принадлежал мистеру Фреду Барлоу, у которого тоже был здесь коттедж, чуть дальше по дороге в сторону залива Подкова. К мистеру Барлоу молодой Уимс питал безграничное, необыкновенное почтение, глубже которого оставалось лишь его благоговение перед судьей.
– Сэр, не могу сейчас задерживаться, – выговорил он, едва не задыхаясь от волнения. Преисполненный чувства собственной важности, он решил выказать доверие мистеру Барлоу как человеку, его заслуживающему. – Какая-то беда в доме господина судьи Айртона.
Голос из темноты переспросил резче:
– Беда?
– Стрельба, – уточнил Уимс, – как показалось телефонистке. Кого-то застрелили.
Берясь за руль и надавливая на педаль, Уимс увидел в свете фар, как мистер Барлоу обежал вокруг машины. Позже ему пришлось припомнить, какое выражение было на худощавом лице адвоката, освещенном с одной стороны: рот полуоткрыт, веки сощурены. Мистер Барлоу был в спортивной куртке, заляпанных грязью фланелевых брюках и без шляпы.
– Поезжайте! – угрюмо произнес Барлоу. – Гоните как дьявол! А я следом за вами.
Изо всех сил нажимая на педали, Уимс увидел, что его попутчик несется рядом длинными прыжками, дающимися ему как будто без усилий. Уимсу показалось, негоже, что кто-то вот так бежит наравне с представителем закона. Это даже его потрясло. Он поднажал, чтобы вырваться вперед, однако Барлоу и не думал отставать. Уимс, задыхаясь, соскочил с велосипеда у калитки судьи Айртона, чтобы наткнуться на еще одну помеху.
Прямо перед калиткой стояла Констанция Айртон, смутный белый силуэт в темноте. Ее фигура колыхалась на фоне деревянного забора – ветер ерошил ей волосы и приклеивал к телу платье. В свете велосипедного фонарика Уимс увидел, что она плачет.
Барлоу просто стоял и смотрел на нее, и молчание нарушил констебль.
– Мисс, – произнес он, – в чем дело?
– Я не знаю, – ответила Констанция. – Не знаю! Вам лучше войти. Нет, не ходите туда!
Она протянула руку в тщетной попытке задержать его, но Уимс уже открыл калитку. В гостиной летнего дома горел свет: занавески на французских окнах были раздвинуты, и одно стояло приоткрытое. В этом свете было видно клочковатую траву и сырую землю перед домом. Уимс побежал к приоткрытому окну, Барлоу за ним следом.
Полицейский констебль Альберт Уимс был человек ответственный и трудолюбивый, но время от времени и ему доводилось вообразить себе что-нибудь несусветное. По дороге к дому он успел мысленно нарисовать картину произошедшего. В основном все сводилось к попытке покушения на жизнь судьи, и он оказывался на месте как раз вовремя, чтобы стать тем героем, который застигает преступника врасплох, одолевает его врукопашную и пожимает руку жертве, обязанной теперь протянуть достаточно долго, чтобы выразить свою благодарность через соответствующие инстанции.
Однако увидел он вовсе не это.
Покойник – мертвее не бывает – лежал лицом вниз на полу перед письменным столом у дальней стены комнаты. И это был вовсе не судья Айртон. Это был черноволосый мужчина в сером костюме. Убитый выстрелом в затылок, прямо над правым ухом.
В свете настольной лампы, желтом и ярком, было видно аккуратное отверстие рядом с линией роста волос и немного запекшейся крови. Пальцы покойного вцепились в ковер, словно когти хищника, и кожа на запястьях собралась складками. Стул рядом с письменным столом был опрокинут. Телефонный аппарат сбит на пол – он лежал рядом с жертвой, и снятая трубка сердито пищала рядом с ухом мертвеца.
Но не это заставило констебля Уимса оцепенеть от ужаса, словно он не мог поверить собственным глазам. А вид судьи Айртона, сидевшего в мягком кресле в какой-то полудюжине футов от мертвеца с револьвером в руке.
Судья Айртон дышал медленно и тяжело. Лицо его приобрело оттенок квашни, хотя маленькие глазки смотрели спокойно и как будто отрешенно. Револьвер, совсем маленький, был из полированной стали с черной прорезиненной рукоятью – он сверкал в свете настольной лампы и люстры под потолком. Словно только что осознав, что держит оружие, судья Айртон вытянул руку и с грохотом выронил его на шахматный столик рядом с собой.
Констебль Уимс услышал этот звук, как слышал грохот и шорох приливной волны за окном. Но все это не имело значения. Все это происходило где-то в пустоте. А первые слова, которые он выпалил, еще долго потом вспоминались всем остальным.
– Сэр, что же вы натворили?
Судья сделал глубокий вдох. Он сосредоточил взгляд маленьких глаз на Уимсе и кашлянул.
– В высшей степени неуместный вопрос, – заявил он.
Облегчение нахлынуло на Уимса.
– Знаю! – сказал Уимс, обратив внимание на цвет лица и черты человека, прижатого к ковру, и на его безукоризненный костюм. Он шагнул вперед. – Криминальный мир. Гангстеры. Ну, вы понимаете, что я имею в виду! Он пытался убить вас. А вы… ну, это же более чем естественно, сэр…
Судья поразмыслил над его словами.
– Вывод, – отозвался он, – необдуманный и необоснованный. Мистер Морелл был женихом моей дочери.
– Это вы убили его, сэр?
– Нет.
Это односложное слово было произнесено особенно отчетливо и категорично. И окончательно выбило из колеи Уимса, который совершенно искренне не знал, что ему делать. Если бы это был кто угодно, только не судья Айртон, Уимс зачитал бы ему его права, а потом забрал в участок. Но тащить в полицейский участок судью Айртона равносильно тому, чтобы попрать сам закон. Так не поступают с судьями Высокого суда, в особенности с теми, чей взгляд холодит тебя прямо сейчас. Уимс начал покрываться испариной. Он молил Господа, чтобы здесь сейчас же оказался инспектор: он мечтал снять с себя ответственность.
Вынув блокнот, констебль принялся вертеть его в руках и уронил на пол. Он рассказал судье о прервавшемся телефонном звонке, пока судья с недоумением взирал на него.
– Не хотите ли вы сделать заявление, сэр? Например, рассказать мне, что здесь произошло?
– Нет.
– Вы имеете в виду, что отказываетесь?
– На данный момент. Не сейчас.
Уимс ухватился за надежду:
– А инспектору Грэму расскажете, сэр, если я попрошу вас отправиться со мной в полицейский участок и встретиться с ним?
– Здесь, – произнес судья Айртон, слабо кивнув и не расплетая рук, сложенных на животе, – имеется телефон. Будьте так любезны, позвоните инспектору Грэму и попросите его прийти сюда.
– Но я не имею права трогать телефон, сэр! Это же…
– В кухне есть отводная трубка. Звоните оттуда.
– Но, сэр!..
– Звоните, прошу вас.
Уимсу показалось, кто-то толкнул его под лопатку. Судья Айртон не шелохнулся. Руки были по-прежнему сложены на животе. Однако же он так владел ситуацией, словно кого-то другого застали с оружием в руке рядом с трупом, а он, судья Айртон, бесстрастно взирает на все это со своего возвышения. Уимс не стал спорить, он просто пошел.
Фредерик Барлоу шагнул в комнату через французское окно, упираясь руками в бока. Если судья и удивился, увидев его, то ничем этого не выдал, просто смотрел, как Барлоу закрывает за Уимсом дверь.
Вокруг глаз Барлоу собрались короткие тонкие морщинки. Подбородок агрессивно выдвинулся вперед, когда он пристально взглянул в ответ на судью Айртона, держась за отвороты своей старой спортивной куртки и широко расставив ноги, словно готовый к драке.
– Вы можете проделывать подобные штуки с Уимсом, – заметил Барлоу, такой же бесстрастный, как и сам судья. – Но, мне кажется, с инспектором Грэмом такое не пройдет. И с начальником полиции тоже.
– Скорее всего.
Барлоу ткнул большим пальцем в сторону тела Энтони Морелла, подурневшего после смерти:
– Это вы сделали?
– Нет.
– Вы в сомнительном положении. Вы это осознаете?
– Это я-то? Ну, мы еще посмотрим.
Подобное проявление чванливого самодовольства было особенно удивительно, поскольку исходило от Горация Айртона. Барлоу успел выработать у себя защиту от такого непоколебимого высокомерия, однако оно нервировало его, поскольку он сознавал заключенную в нем опасность.
– Что произошло? По крайней мере, мне-то вы можете сказать.
– Я не знаю, что произошло.
– Да ну, какого черта!
– Будьте добры, – произнес судья, прикрывая глаза ладонью, как козырьком, – умерьте тон, разговаривая со мной. Я не знаю, что произошло. Я не знал даже, что этот парень у меня в доме.
Он говорил без всяких эмоций, но его живые глазки метнулись по комнате к закрытой двери, а ладони медленно и мягко погладили подлокотники кресла – этот жест подсказал Барлоу, что разум судьи лихорадочно работает.
– Я ждал прихода мистера Морелла сегодня вечером, – продолжал он, – чтобы разрешить один деловой вопрос.
– И?..
– Но я не знал, что он уже пришел. Сегодня суббота, у миссис Дрю свободный вечер. Я был в кухне, готовил себе ужин. – Его рот искривился от отвращения. – Это случилось ровно в половине девятого. Я как раз открывал банку со спаржей – да, такая забавная подробность, впрочем, вы не улыбаетесь, – когда услышал выстрел и грохот, вероятно вызванный падением телефона. Я поспешил сюда и застал мистера Морелла в том виде, в каком вы его наблюдаете. Вот и вся история.