Полная история Китая
Фицджеральд писал об императрице У Цзэтянь (690–705), отнюдь не единственной женщине, пользовавшейся безграничной властью, однако единственной, обладавшей титулом императора. Его книга была, возможно, самой ранней англоязычной биографией китайского правителя до эпохи Цин, и в ней до сих пор есть некоторая новизна. В китайских исторических хрониках биографическим материалам отводится немало места. Как правило, в первой половине любой государственной или официальной истории содержится хронологическое описание царствования правителей, о которых идет речь, а во второй половине – подборка кратких биографий основных участников событий. Сведения нередко изложены по одной и той же схеме: предки, рождение, благоприятные встречи в молодости, продвижение по службе, кончина, суммирующее поучение, что совсем не похоже на тонкие характеристики, блестящие догадки и захватывающие повороты повествования, которых ждут от современных биографов.
Хронологические разделы с такой же аккуратностью излагают факты, не увлекаясь домыслами, и демонстрируют образцовую точность в отношении дат, однако им решительно не хватает интриг, драматических намеков и причинно-следственных связей, из которых складывается захватывающая история. Многие современные книги по истории Китая как на английском, так и на китайском языках, написанные на основании древних хроник, неизбежно заимствуют у них эти особенности. «Неутомимо собирая и записывая факты», они тоже порой превращают знакомство с этими «богатейшими материалами» в довольно «затруднительное и неблагодарное» дело. Важные события и императорские распоряжения следуют одно за другим в упорядоченной последовательности, без отдельного указания на их значимость или стоявший за ними ход мысли. Не слишком захватывающие биографии приберегаются под конец каждого царствования, а поскольку каждое царствование, каким бы коротким оно ни было, часто рассматривается отдельно, читателю порой нелегко увидеть более широкую картину политических и экономических процессов, социальных изменений и внешнеполитических проблем.
Кроме того, бросается в глаза стремление современных авторов подражать многоречивости официальных историй. «Кембриджская история Китая», еще не оконченная ко времени написания этой книги, уже состоит из шестнадцати объемных томов (и чтобы отразить все существенные события, ей, пожалуй, потребуется еще больше), а «Наука и цивилизация в Китае» Джозефа Нидема преодолела двадцатитомный рубеж.
Разумеется, Китай полностью заслуживает подобного торжественного отношения. Огромную страну с бесконечными династическими родословными, экзотической культурой, трагическим недавним прошлым и захватывающим будущим вряд ли можно изучить беглым поверхностным взглядом. Но не стоит предполагать по стонущим под тяжестью книг полкам, что история Китая сильно отличается от истории других стран. Это не так. В Китае точно так же, как и везде, возвышаются и рушатся империи, блистают отдельные личности, прогресс движется скачками, мир непрочен, а социальная справедливость эфемерна. Разница заключается не в качестве, а в степени, не в характере, а в масштабе происходящего. Поэтому предупрежденный о трудностях читатель найдет историю Китая столь же поучительной и полезной, как и любую другую, – только в большей степени.
Численность населения в Китае на сегодняшний день составляет 1,4 миллиарда человек – около пятой части всего населения мира. Вскоре они могут поглотить примерно пятую часть мировых ресурсов. Однако вся история Китая доказывает, что ничего особенного в этом нет[47]. Существующая статистика позволяет предположить, что даже во времена империи Хань (ровесницы Римской империи) население Китая было огромным и составляло, вероятно, ненамного меньше пятой части всего тогдашнего населения мира. Китайские города были и долго оставались самыми густонаселенными, а земли – самыми плодородными. Китай опережал другие страны в развитии науки, техники и промышленности. Случись подобное снова, это означало бы возврат к былому величию, которое демография вполне оправдывает, а история подтверждает, и которое может оказаться сравнительно благотворным для всего остального мира.
Численность населения Китая не раз резко падала в результате стихийных бедствий и жестоких конфликтов, но не менее драматичным было и восстановление. Богатство и техническое превосходство Китая не раз оказывались под вопросом, очевиднее всего в XVIII и XIX веках, и все же это никогда не останавливало изобретательный, трудолюбивый и традиционно многочисленный китайский народ.
В других государствах подобные преимущества вполне могли подстрекнуть развитие глобальных амбиций. В VIII–X веках почти полностью буддийский Китай знал, что буддизм в Индии, святой земле, на которой возникла эта религия, переживает кризис. Но если аналогичный кризис в христианской Святой земле принес из Европы в Палестину несколько волн крестоносцев, в Северную Индию из Китая не отправилось ни одного рыцаря-«буддоносца»[48]. И это несмотря на душераздирающие сообщения, что буддийские святыни в Индии приходят в упадок и разрушаются, а также продемонстрированную Китаем способность к успешной военной экспансии к югу от Гималаев.
Пятьсот лет спустя китайцы, так же как их испанские и португальские современники, имели достаточно ресурсов и достаточно развитые технологии, чтобы отправить корабли через океан. И они действительно это сделали – достигли Юго-Восточной Азии и переплыли Индийский океан, но не с целью отыскать «христиан и пряности», как Васко да Гама, или добывать золото и серебро, или эксплуатировать чужой труд и чужие земли. Их главной целью было, как ни странно, пропагандировать и распространять «во всей Поднебесной» жизненно важную космическую гармонию[49].
Поскольку, согласно мировоззрению китайцев, император Китая считался Сыном Неба, для других народов это действительно подразумевало определенную степень подчинения. Но подчинение не означало порабощения или расхищения ресурсов[50]. Оно могло приносить пользу. Причина той благосклонности, с которой Васко да Гаму встретили на юге Индии в 1498 г., заключалась, по мнению одного из его спутников-португальцев, в том, что индусы ожидали уважительного отношения и пышных даров от всех бледнолицых моряков – как следствие встреч с китайскими мореходами. Впрочем, китайские контакты не оставили в дальних землях постоянных посольств или поселений: вместо того чтобы искать способ окупить плавания, императоры Мин прекратили их. Китайская империя по-прежнему ограничивалась Китаем и его ближайшими соседями. Пятая часть населения мира не выдвигала никаких претензий на пятую часть сельскохозяйственных земель мира.
Однако отношения Китая с азиатскими соседями нельзя назвать полностью безоблачными. Военные походы китайцев достигали территории современных Бирмы, Индии, Непала, Пакистана, Афганистана, Таджикистана, Узбекистана, Киргизии и Казахстана. Но, как и большие морские путешествия, эти походы крайне редко, практически никогда не заканчивались колонизацией; кроме того, их обычно предпринимали в ответ на иноземное вторжение, часто имевшее серьезные и длительные последствия.
Ближайшие соседи – корейцы, вьетнамцы и монголы, не говоря уже о некитайских народностях, в настоящее время проживающих на территории Китая (жителях Тибета, Синьцзяна и южных областей), – несомненно, могли бы поспорить насчет добрососедских качеств Китая. Но агрессия Китая обычно была ответной. Обладатель одной из самых длинных и наименее защищенных сухопутных границ в мире, Китай был вынужден постоянно давать отпор грозным противникам. Оседлому населению Северного и Западного Китая угрожали бесконечные вереницы кочевых и полукочевых народов, среди них самые воинственные союзы в истории Азии – сюнну, тюрки, тибетцы, мусульмане, монголы и маньчжуры. Позднее к этому списку присоединились незваные гости из-за моря – европейские державы в XIX веке и японские империалисты в XX веке[51]. Хотя никакие провокации не могут оправдать, например, недавнее угнетение Тибета, китайский народ гораздо больше пострадал в военном отношении и претерпел в отношении культурном и экономическом от других, чем наоборот[52]. И если идея Великой стены как оборонительного рубежа пользуется такой популярностью, то лишь потому, что она настолько удачно согласуется с этим фактом. Но, как мы убедимся далее, в те моменты, когда история кажется особенно сговорчивой, историк должен проявлять максимальную бдительность.
И наконец, обещанные извинения. В обзорных исторических трудах приоритет обычно отдается недавнему прошлому. Приближаяськ настоящему, повествование замедляется, словно подходящий к станции поезд. Заметно сбросив скорость в XIX веке, оно осторожно ползет через весь XX век до буферов XXI столетия. Возможно, эта книга, в которой древней истории отведено куда больше места, чем новой и новейшей, впадает в другую крайность. Но поскольку китайской культуре свойственно исключительно серьезное отношение к прошлому, отдаленное здесь часто представляется более важным. Для китайцев Первый император Цинь Ши-хуанди (правивший в 221–210 гг. до н. э.) остается колоссальной фигурой, в то время как последний император Пу-и (правивший в 1909–1911) почти никому не известен. То, что он окончил свои дни, возделывая цветники в пекинском парке, пожалуй, оправдывает подобное невежество. Столетия, представляющие самый большой интерес для иностранцев (начиная с XVI века для европейцев и с середины XVIII века для американцев), всего лишь отражают их собственную историческую перспективу. И как вам, дорогой читатель, прекрасно известно, поезд истории ни на мгновение не останавливается ради удобства книги. «Настоящее» этой книги для вас уже превратилось в «минувшее». История успевает стать историей еще до того, как попадет на полку. То, что казалось свежим и злободневным в момент написания, уплывает вперед, словно свет задних фар, исчезающий на дороге в будущее.
1
От обрядов к письменности
(до 1050 г. до н. э.)
Великое начало
Хотя древних китайцев вряд ли можно назвать безбожниками, они никогда открыто не приписывали своим богам (или Богу) столь малоправдоподобное деяние, как сотворение мира. Поэтому в начале времен не Бог создал небеса и землю – они появились сами собой. История Китая начинается не с мифа о творении, а с мифа о происхождении, в котором место создателя занимает событийная ситуация. Это событие, имеющее довольно наукообразные черты (что-то от черной дыры, что-то от Большого взрыва), называется Великим Началом.
«До того как Небо и Земля обрели форму, все было неопределенным и беспорядочным [говорится в «Хуайнань-цзы», II век до н. э.]. И посему оно получило имя Великого Начала. Великое Начало породило пустоту, а пустота породила Вселенную. Вселенная породила ци [жизненную силу или энергию], имевшую пределы. То, что было светлым и легким, поплыло вверх, чтобы стать Небом, то, что было тяжелым и мутным, уплотнилось, чтобы стать Землей… Совокупные сущности Неба и Земли стали инь и ян»[53].
Более поздняя и популярная версия мифа о происхождении мира называет первозданную среду не только аморфной, но и «непрозрачной, как содержимое яйца». Это действительно было яйцо – ведь когда оно разбилось, белок отделился от желтка. Прозрачный белок, или ян, поднялся и стал Небом, а мутный желток, или инь, опустился и стал Землей. Между ними находился инкуб яйца, дух по имени Пань-гу, который в момент разделения прочно стоял ногами на земле, а головой касался небес. «Небеса были чрезвычайно высоко, а Земля чрезвычайно глубоко, а Пань-гу был чрезвычайно длинен», – говорит «Хуайнань-цзы»[54]. Хотя Пань-гу нельзя назвать создателем Вселенной, он явно способствовал ее формированию.
Новые сведения о тех, кто помогал упорядочить самозародившуюся Вселенную, стали известны совсем недавно, после того, как шелковый манускрипт, похищенный из захоронения близ Чанша в южной провинции Хунань в 1942 г., перешел во владение галереи Саклера в Вашингтоне, округ Колумбия. Рукопись состоит из текста и рисунков, представляющих собой схему общего устройства Вселенной. Подобные схемы были довольно широко распространены, они помогали наблюдать за фазами Вселенной и вычислять оптимальное время для тех или иных действий. Шелковый манускрипт, датированный 300 г. до н. э., был аккуратно уложен в бамбуковую шкатулку, но значительно пострадал от времени и в некоторых местах оказался порван. Не весь текст разборчив, и не все разборчивое понятно. Но в одном из разделов, очевидно, изложена еще одна версия происхождения Вселенной. Здесь за ее упорядочивание берется целая семья – муж, жена и умело помогающие им четверо детей. Сначала они «приводят предметы в движение, вызывая преобразования», затем, после заслуженного отдыха, вычисляют границы времени, отделяют небо от земли и дают имена горам («поскольку горы были не в порядке»), а также рекам и четырем морям[55].
В то время на земле царил мрак, поскольку солнце и луна еще не появились. Упорядочить горы и реки удалось лишь благодаря просвещенному руководству четырех богов, олицетворявших четыре времени года. В следующий раз богам пришлось вмешаться «через сотни и тысячи лет», когда родились солнце и луна. Ибо в их свете стало очевидно, что с девятью областями[56] что-то не так: их поверхность неровная, а сверху на них падают горы. Чтобы защитить землю, боги изобрели полог, или небесный купол, а чтобы удерживать его, воздвигли пять столбов, каждый своего цвета. Эти цвета (зеленый, красный, желтый, белый и черный) соответствуют пяти фазам, или пяти стихиям – важной, хотя не всегда последовательной концепции, которая встречается в китайской истории и философии почти так же часто, как неразделимые противоположности инь и ян.
Упомянутый раздел шелкового манускрипта из Чанша заканчивается словами: «Затем Бог наконец создал движение солнца и луны». Из всех китайских текстов это загадочное утверждение стоит ближе всего к креационизму. Однако китайские духи, боги и даже сам Бог никогда ничего не создавали: они лишь приводили предметы в движение, поддерживали, располагали в определенном порядке, исправляли и давали имена. В китайской традиции происхождение Вселенной всегда считалось менее важным вопросом, чем ее упорядоченность и налаженная работа, поскольку именно от последних зависело измерение времени и пространства и результаты любых человеческих дел.
Не столь важным в китайской традиции считается и происхождение человека. Существует еще одна версия истории Пань-гу, где основную роль в процессе творения сыграл не его исключительный рост, а его посмертное разложение. В этом мифе (в противовес распространенным мифам о творении этот вполне можно назвать мифом о разложении) говорится, что, когда Пань-гу лежал при смерти, «его дыхание стало ветром и облаками; его голос стал громом; его левый глаз стал солнцем, а правый глаз – луной; его четыре конечности и пять частей тела стали четырьмя полюсами и пятью горами; его кровь стала реками; его сухожилия стали возвышенностями и долинами; его мышцы стали почвой в поле; его волосы и борода стали звездами и планетами; его кожа и волоски на ней стали травами и деревьями; его зубы и кости стали бронзой и нефритом; его семя и костный мозг стали жемчугом и драгоценными камнями; его пот стал дождем и озерами; а населявшие его тело черви, когда их тронул ветер, стали черноволосыми простолюдинами»[57].
В индийской мифологии есть похожий сюжет. Из тела жертвы – первочеловека Пуруши – ведические боги создали варновую иерархию: священнослужители брахманы родились из уст Пуруши, воинственные кшатрии – из рук, рачительные вайшьи – из бедер, а жалкие шудры – из стоп. Но даже брахманам, в чьем тщеславном воображении родился этот миф, не приходило в голову возвести зарождение части человеческой расы к кишечным паразитам[58]. Пожалуй, лишь знать, вознесенная так высоко, как в Китае, могла приписать своим черноволосым соотечественникам настолько отвратительное происхождение. В более поздние времена иностранцы возмущались высокомерием китайских чиновников, но их поводы для негодования не шли ни в какое сравнение с тем, что мог бы рассказать на этот счет простой народ Китая.
Из обоих примеров можно сделать вывод, что настойчивое стремление к социальной стратификации – деление на высокопоставленных «нас» и низших «их» – зародилось в самые древние времена, и в Китае это дополнительно подтверждают многочисленные мифы о физическом отделении неба от земли. Пань-гу мог преодолеть это расстояние, поскольку он был «чрезвычайно длинен», позднее люди и боги тоже могли совершать прогулки туда и обратно, но в конце концов расстояние между небом и землей стало слишком большим, и только те, кто обладал магическими силами или имел возможность поставить обладателя таких сил на службу своей семье, мог надеяться совершить подобное путешествие. Другими словами, общение с небесами стало привилегией немногих избранных, и в этом заключалось еще одно их отличие от трудящегося простонародья.
В «Шан шу» («Записи о прошлом» VIII–VI веков до н. э., которая дала этимологам XX века китайское слово «панда») мифы постепенно начинают складываться в историю. Здесь отделение Неба от Земли приписывается вполне конкретному «императору»[59], который приказал положить конец всем самовольным контактам между ними. Связь неба и земли была должным образом разорвана парой богов, состоявших у него на службе. По распоряжению императора «следовало прекратить все восхождения и нисхождения», и, как нас уверяют, после того как это свершилось, «порядок восстановился, и люди вернулись к добродетели».
Этим императором был Чжуань-сюй, второй из мифических Пяти императоров, которых традиция помещает во главу великого древа законных государей Китая[60]. Все Пять императоров соединяли в себе божественные и человеческие качества. Их величие потрясало, а деяния отличались такой безупречностью, что еще много тысячелетий служили примером для потомков. В сущности, безупречный пример добродетельного объединяющего правления и был их основной функцией. Первым из Пяти императоров был досточтимый Желтый император (Хуанди), вторым Чжуань-сюй, третьим и четвертым – Яо и Шунь, чьи изречения цитируют особенно часто, и последним был Юй[61]. В отличие от предшественников Юй положил начало принципу передачи власти по наследству[62] и сделал преемником собственного сына, тем самым основав первое в Китае государство Ся[63].
Правители Ся были царями. Императорский титул в их отношении не употреблялся, появившись лишь спустя 1400 лет. Однако удалось приблизительно установить даты (традиционно ок. 2100 – ок. 1600 г. до н. э., но, возможно, на несколько столетий позже) и местоположение государства Ся – в нижнем течении Хуанхэ либо в районе Чжунъюань (Великая Китайская равнина, которая простирается в Северном Китае от провинции Шаньдун до провинции Шэньси). В отличие от Пяти императоров Ся не считаются полубожествами. Они не оставили никаких документальных или материальных свидетельств, которые можно было бы уверенно соотнести с ними, и даже специалисты по древнейшей истории Китая могут рассказать о них сравнительно немного. Но археологи обнаружили культуры, одна из которых могла принадлежать Ся, и есть доказательства того, что одна из ранних форм письменности могла использоваться при дворе Ся[64].
В то же время раскопки не смогли подтвердить существование единого царства или культуры, соответствующих той уникальной, широко распространенной, влиятельной и просуществовавшей достаточно долго культуре, которую позднейшая текстовая традиция связывает с Ся. С некоторыми важными оговорками[65] то же можно сказать и о более знаменитых государствах Шан (ок. 1750–1046 гг. до н. э.) и Чжоу[66] (ок. 1050–256 гг. до н. э.)[67], которые вместе с Ся составляют первые Три династии (эпохи). Все материальные источники на сегодняшний день подтверждают, что на территории Великой Китайской равнины и далеко за ее пределами возникало и сосуществовало множество местных культур неолита и бронзового века с более или менее выраженными особенностями. Таким образом, начало китайской истории омрачает серьезное противоречие: письменные свидетельства классических текстов IV и III веков до н. э., долгое время считавшиеся абсолютной истиной, не всегда подтверждаются археологическими материалами, изученными по высочайшим стандартам современной науки в XX веке.
Это противоречие крайне важно для общего понимания китайской цивилизации, ее развития и даже национального характера китайцев в прошлом и настоящем. Ставки настолько высоки, что краски порой намеренно сгущают, подрывая беспристрастность научной мысли политической ангажированностью. Все письменные источники утверждают, что существовала единая линия правления, которая складывалась из сменяющих друг друга «династий», географически сосредоточенных на Великой Китайской равнине, откуда распространялась в разные стороны превосходящая соседей и «в основном китайская» культура. Хронологически эта линия правления тянулась, словно апостольская преемственность римских пап, от Пяти императоров к Трем династиям / эпохам (Ся, Шан и Чжоу) и далее, в гораздо лучше изученные времена. Но археологические данные не поддерживают эту стройную теорию. Представляется куда более вероятным, что с хронологической точки зрения периоды правления трех древних династий частично совпадали, а с географической точки зрения царства Великой Китайской равнины не имели того центрального положения и влияния, как принято считать[68]. Что касается обстоятельств, которые привели к формированию обособленной и «в основном китайской» культуры, то она не распространялась в разные стороны от Великой Китайской равнины, а зарождалась и развивалась на гораздо более широкой территории и среди народов, отнюдь не отличавшихся этническим единообразием.
Чтобы лучше понять сущность этого противоречия, представьте себе две группы ученых, которые стоят у ворот Запретного города или любого другого традиционного китайского архитектурного комплекса. Одна группа ученых вглядывается внутрь, в торжественную перспективу выложенных серым камнем дворов, воздушных залов и величественных симметричных лестниц. Другая группа смотрит в противоположную сторону и видит пестрый и в равной степени интригующий реальный мир с типичной городской мешаниной не сочетающихся между собой перспектив, плотными потоками транспорта и хаотичной архитектурой. Согласие между этими двумя группами вряд ли возможно, хотя недавние шаги в этом направлении дают некоторую надежду.
Археологи постепенно приходят к мысли, что их наука не всесильна, поскольку новые находки порой опровергают их собственные ранние гипотезы. И они признают, что сохранение реликвий отдаленного прошлого – такая же случайность, как их зачастую непредвиденное открытие; если на данный момент доказательств недостаточно, это не значит, что нечто никогда не существовало или что в один прекрасный день оно не может быть обнаружено. Между тем ученые, работающие с текстами, соглашаются, что их источники могут быть не вполне объективными, и те, кто писал эти тексты спустя долгое время после описанных событий, возможно, преследовали собственные интересы. Например, название первого государства Ся совпадает с самоназванием группы народностей[69], населявшей Великую Китайскую равнину в последние столетия до н. э. (как раз в период формирования историографической традиции), подчеркнуто отделявшей себя от других, менее «китайских» народов (их называли ди, мань, жун или и – все эти слова переводятся как «варвары»). Возникшее гораздо позднее название Хань аналогичным образом превратилось из обозначения государства в наименование народности и в настоящее время используется как официальное обозначение условно моноэтнического китайского большинства. Оба примера говорят о том, что обоснованность этнических наименований непосредственно связана с выдающимся положением одноименного государства. Таким образом, восхваление государства Ся в текстах, возможно, должно было дополнительно укрепить привилегированное положение тех, кто считал себя наследниками царства Ся, а также «народа ся»[70].
Современная наука хорошо понимает, с чем связаны эти претензии на обособленность и особость. Вряд ли можно считать простым совпадением, что в националистическую и коммунистическую эпохи сторонники линейной текстовой традиции жили и работали в Китае, а те, кто выступал за региональную и плюралистическую интерпретацию китайской идентичности, как правило, были иностранцами, часто жителями Запада, японцами или китайцами, проживающими за пределами Китая[71]. Деконструкция истории Китая, сомнения в ее целостности и попытки проколоть пузырь традиционного высокомерия имеют собственную историю, но это не значит, что все это опровергает результаты и делает недействительными выводы китайских ученых.