Полная история Китая

Следы сандалий Чжоу

Чжоу, последнее из трех великих доимператорских государств (Ся, Шан, Чжоу), вытеснило Шан из нижнего течения Хуанхэ приблизительно в 1046 г. до н. э. Восемьсот лет спустя династия по-прежнему правила в этом регионе. В ходе этого династического марафона один за другим успели смениться тридцать девять правителей, в основном передававших власть от отца к сыну. Ни одна из правивших позднее династий Китая не продержалась больше половины этого срока. Можно сказать, Чжоу принадлежит мировой рекорд по продолжительности династического стажа[118].

Восемь веков правления одной династии едва ли могли пройти без фундаментальных перемен. В течение этого долгого времени наука и культура пережили расцвет, благодаря которому появились первые классические тексты Китая. Значительные изменения претерпели общественный уклад, управление государством и военное дело. История постепенно выбралась из темных погребальных камер и наполненных костями жертвенных ям на задокументированный свет дня. Даты перестали быть приблизительными, территории – разрозненными, места сражений можно указать, а за поворотами военной фортуны – проследить. Появились монеты, строились общественные сооружения – оборонительные стены, системы орошения полей и защиты от наводнений[119]. Горизонты расширились. Возникли новые города, возделывалось больше земель. В лаконичных текстах появились узнаваемые личности, которые строили карьеру. Родство и происхождение больше не служили необходимым условием для государственной службы: профессиональные стратеги и дипломаты активно предлагали свои услуги и склоняли чаши весов власти в свою пользу. Зародившиеся при дворе бюрократические порядки распространились на гражданскую и военную администрацию. Ритуал пережил своего рода революцию. Подчиненные территории подражали могущественной Чжоу, одновременно агрессивно конкурируя друг с другом. Процесс формирования государственности шел, пожалуй, даже слишком успешно.

Самые славные достижения Чжоу сосредоточены в начале ее исторического пути. На первых государей взирали как на идеальный образец справедливого и добродетельного правления, их деяния изучали внимательнее и приводили в пример чаще, чем деяния любых других правителей в истории Китая. Последних царей Чжоу вспоминают обычно только в связи с их великими современниками. То была эпоха Конфуция и других мудрецов, время рождения китайской философии, плодотворная пора абстрактных рассуждений и рационального анализа. Долгие столетия правления Чжоу делятся, как в Древней Греции, на героический и классический период. Для китайской цивилизации это были судьбоносные времена.

Тем не менее в некоторых исторических трудах с ними расправляются довольно быстро. Одна солидная и уважаемая книга умудрилась втиснуть восемь столетий истории Чжоу ровно в столько же страниц, из которых большая часть отведена объяснению китайской письменности и экскурсам в мировую историю[120]. Чжоу заслуживает гораздо большего, хотя следует признать, ее история действительно недостаточно документирована сохранившимися текстами. «Это лишь слабые следы сандалий правителей древности, – сказал Лао-цзы, родоначальник даоского учения, в беседе с Конфуцием, записанной в IV веке до н. э. в книге притч «Чжуан-цзы». – Они ничего не расскажут нам о той силе, что направляла их [древних правителей] стопы… Следы, оставленные сандалиями, ничтожнее, чем даже сами сандалии»[121].

Это далеко не единственная проблема, встающая перед историками. Появились тексты, и вместе с ними у китайских летописцев – привычка именовать, а затем переименовывать («исправлять имена») или вторично присваивать те или иные наименования людям, понятиям и явлениям. Редкий иностранный читатель не отшатнется при виде нагромождения одинаковых имен, титулов и географических названий. И, увлеченный мыслью, что Китаю предначертано стать единой империей, он будет стараться побыстрее проскочить загадочную Чжоу и скорее встретиться с уничтожившей ее соперницей – империей Цинь и триумфатором Цинь Ши-хуанди, Первым императором.

Справедливости ради следует отметить, что правление Чжоу, несмотря на протяженность, не всегда было славным. Далеко не все правители Чжоу отличались предприимчивостью, поражений на их счету в целом было больше, чем побед, а расширение довольно быстро сменилось отступлением. Можно сказать, что из восьми столетий правления Чжоу лишь одно пришлось на утверждение занятых позиций, а остальные семь веков они постепенно утрачивали приобретенное. Неуклонно теряя территории, подданных, ресурсы и влияние, Чжоу в конце концов сохранили за собой лишь свой законный титул. Если бы государство Чжоу было империей, его затянувшийся упадок можно было бы сравнить с падением Рима[122]. Возможно, Китаю нужен был хаос последних столетий Чжоу, чтобы оценить преимущества порядка и согласиться на жертвы, которых требовала предпринятая царством Цинь попытка объединить страну. Хотя не исключено, что многовековое правление Чжоу рассказывает иную, пусть и более спорную историю: беспрецедентно долгое правление одной династии, расцвет философии и интеллектуальной деятельности и довольно слабая внутренняя борьба никак не доказывают необходимость срочной централизации. Напротив, они говорят о том, что конгломерат местных союзов, развивавших локальные культурные традиции, отличался жизнеспособностью. Отклонением была империя, а не конкуренция множества царств.

По иронии судьбы сами цари Чжоу, стремясь закрепить первоначальный успех, подготовили почву для своего окончательного падения. Их происхождение не вполне ясно, но в XII веке до н. э. они утвердили свою власть на территории провинции Шэньси в долине реки Вэйхэ, притока Хуанхэ, окруженной плодородными землями и дорогами (в наше время вдоль Вэйхэ проложены главные ветки железной дороги с востока на запад) и пробивающейся через равнины и пустыни Шэньси. Некогда это были западные границы владений Шан, и здесь Чжоу, вероятно, контактировали с приграничным прототибетским народом цян[123]. Правители Чжоу выбирали невест из народа цян, и при поддержке цянов предводитель Чжоу (посмертно получивший титул вана и храмовое имя Вэнь) бросил вызов государству Шан. Во время третьей вылазки на восток в долине Хуанхэ сын и наследник Вэнь-вана У-ван вступил в битву с правителем Шан в месте под названием Муе. Согласно последним расчетам, это произошло в 1046 г. до н. э. Силы Чжоу одержали победу, царство Шан было разгромлено, и его правитель покончил жизнь самоубийством. Подавив остатки сопротивления, чжоуский У-ван вернулся к себе домой, в долину Вэй (близ Сианя, на сегодняшний день еще одного города с шестимиллионным населением) и скончался там через два года после одержанной победы.

Позднейшие комментаторы, оглядываясь назад во всеоружии ретроспективного анализа и, разумеется, кое-где избирательно прикрывая глаза в интересах современности, нашли удобное объяснение этого успеха. Государство Чжоу заслужило благорасположение Неба своей выдающейся добродетелью, в то время как царство Шан утратило его в силу крайнего упадка нравов. Пьянство, кровосмесительные связи, каннибализм, похабные песни и изуверские наказания наполняют список ритуальных нарушений и правительственных упущений, вмененных впоследствии в вину последнему правителю Шан. Добродетель, которая некогда привела к возвышению Шан, покинула его, и вместе с ней династия лишилась права на власть. Государства совершают циклическое движение, подобно временам года и планетам: они возвышаются и приходят в упадок согласно высшей воле Неба. Царство Шан было обречено, поскольку Небо передало его земной «мандат» более достойной и более добродетельной династии. Поражение в Муе было неизбежно – и, вероятно, выиграть эту битву действительно ничего не стоило.

Впрочем, концепция Небесного мандата, или Небесного повеления (тянь мин) для Шан оказалась новостью. Судя по надписям на гадальных костях, жители Шан считали верховным божеством сурового и внушающего трепет Ди. О Небе как безличной и непогрешимой верховной власти в надписях ничего не говорится. Очевидно, именно чжоусцы, некоторое время еще почитавшие Ди, положили начало этой новой «зачаточной историософии», которая впоследствии обрела большое значение для легитимации каждой следующей династии и стала краеугольным камнем существования Китайской империи[124]. Согласно толкованию Чжоу-гуна, младшего брата покойного правителя У-вана, земную власть даруют Небеса – безличная высшая сущность. Право на власть подтверждается вручением Небесного мандата, срок действия которого конечен и в определенной степени зависит от добродетельного поведения его обладателя.

Сама эта фраза – «Небесный мандат» – впервые прозвучала в ходе полемики, освещенной в «Шу цзине» и развернувшейся после скоропостижной кончины У-вана около 1043 г. до н. э. Старший сын У-вана, будущий правитель Чэн-ван, в тот момент был слишком молод и неопытен, чтобы немедленно принять бразды правления. Поэтому был собран регентский совет, и Чжоу-гун, многоопытный политик и брат покойного У-вана, принял назначение при поддержке одного из своих единокровных братьев и молодого правителя. Но это тройственное соглашение возмутило других братьев царя Чжоу, которые вступили в сговор с недовольными представителями побежденного царства Шан и отказались признать законность нового правления. Государство Чжоу, стоявшее на пороге власти над огромными новыми территориями, вполне могло обойтись без кризиса престолонаследия, хотя он в конечном итоге стал «судьбоносным не только для Западного Чжоу, но и для истории китайской государственности в целом»[125].

В свете надвигающейся междоусобицы молодой правитель Чэн-ван, несомненно, под присмотром доблестного Чжоу-гуна решил посоветоваться с предками и обратился к гаданию на черепашьем панцире. Дед Чэн-вана Вэнь-ван поступил так, когда чжоусцы впервые выдвинули претензии на власть. Тогда Небо улыбнулось «нашему стремлению возвысить нашу маленькую землю Чжоу». Другими словами, гадание подтвердило правильность намеченных действий. В этот раз ответ тоже оказался обнадеживающим: на вопрошание, следует ли выступить против повстанцев, трещины ответили утвердительно. «А посему я уверенно поведу вас воевать на восток, – заявил молодой правитель. – На Небесный мандат не следует слишком полагаться, однако гадание указывает на благоприятный исход дела»[126].

Война началась, и, поскольку мятежным братьям принадлежали земли, когда-то составлявшие центральную область государства Шан, войска правителя Чжоу снова прошли маршем на восток вдоль Хуанхэ, обращая врага в бегство, и на этот раз не остановились, пока не дошли до моря в провинции Шаньдун. Так в распоряжении Чжоу оказалась территория длиной более 1600 километров и шириной несколько сотен километров – фактически почти весь северный район колыбели китайской цивилизации.

Победители раздали эти земли сородичам и военачальникам в виде феодальных наделов и вотчин. Раздел добычи положил начало возникновению территориальных единиц, которые при позднем Чжоу превратились в царства, а еще позднее стали для государств императорского Китая удобным источником наименований. Среди них были, к северу от Хуанхэ, Янь (около современного Пекина) и Цзинь, которая распалась на Хань, Вэй и Чжао, а также Ци и Лу в Шаньдуне (первое досталось цянскому союзнику Вэнь-вана[127], второе – сыну Чжоу-гуна), и множество более мелких образований, таких как Тан и Сун (где позволили остаться раскаявшемуся предводителю шанской оппозиции).

История и география этих государств для нас сейчас не имеют большого значения, но примечательно, как долго удалось просуществовать в веках их именам. Множество поздних империй оглядывались на Чжоу и нечаянно созданные ими княжества для узаконения собственных позиций. Они не только присваивали их имена[128] – так, столетия спустя появились великие империи Цзинь, Вэй, Тан, Сун и т. д., но и претендовали на региональную связь с их правителями. Так или иначе, Чжоу и подчиненные княжества стали символом древней истины, сияние которой решительно затмевало их действительные достижения. Их воспринимали как непревзойденный образец, их имена придавали неоспоримый престиж, и неудивительно, что их эксплуатировали самым бесстыдным образом.

Можно отметить лишь одно исключение. Основанное сразу после бегства чжоуского двора на восток в 771 г. до н. э. на степных границах провинции Ганьсу княжество коневодов под названием Цинь редко привлекало благожелательное внимание гигантов будущего[129]. Хотя Цинь было княжеством, царством, а затем империей, его имя мало кто стремился присвоить, и до XX века ни один китайский правитель по доброй воле не согласился бы признать свою связь с ним[130]. Почти на всем протяжении китайской истории царственная династия Чжоу настолько превосходила в небесной благодати императорскую Цинь, что их считали абсолютными противоположностями. Правители Чжоу, несмотря на свою терпимость к «феодальному» федерализму (а может быть, как раз благодаря этому), считались воплощением добродетели, а правители Цинь с их агрессивным стремлением к централизации – вовсе нет. Только когда националисты оживили память о первом объединении Китая под властью Цинь, а марксисты и маоисты обнаружили в деспотичном характере инициатора объединения определенные революционные качества, не говоря уже о терракотовых доказательствах его огромного могущества, Цинь перестало быть бранным словом.

После своей окончательной победы триумвират во главе с Чжоу-гуном основал новую столицу близ Лояна в провинции Хэнань, которая, с точки зрения Чжоу, была тогда отдаленной восточной областью. Там приблизительно в 1035 г. до н. э., после семи лет фактического правления, многомудрый Чжоу-гун отошел от дел государства, отказался вернуться в столицу предков на западе и вернул бразды правления законному государю Чэн-вану. За это отречение регента превозносят больше всего. Он управлял Чжоу во времена величайшего кризиса, стоял у истоков нового государства и многое сделал для его божественного обоснования и легко мог бы узурпировать трон. То, что он этого не сделал, служило убедительным доказательством его высочайшей добродетели и принесло ему славу, почти затмившую первых правителей Чжоу – Вэнь-вана, У-вана и Чэн-вана. Все историки без исключения превозносят его память, а нравоучители неизменно ставят его в пример. В «Беседах и суждениях» Конфуция стареющий философ вздыхает: «О, как я опустился! Уже давно не вижу во сне Чжоу-гуна»[131] (VII.5)[132].

Но действительно ли Чжоу-гун добровольно отказался от власти, или его вынудили это сделать, до конца неясно. По-видимому, его мнение о Небесном мандате несколько отличалось от мнения его коллег по триумвирату. В другой дискуссии по этому вопросу он настаивал, что мандат перешел от Шан не к государю, а к «людям Чжоу», и это в особенности касалось тех людей Чжоу, кто мог советовать правителю и наставлять его на путь добродетели. Фактически это был призыв к меритократии – правлению людей, доказавших свои способности и таланты, и к расширению прав и возможностей бюрократов и пожалованного землями чиновничества. Но этот призыв не нашел понимания у коллег Чжоу-гуна, сославшихся в качестве неоспоримого контраргумента на предсказательную практику. Если напрямую обращаться к Небу мог только правитель, значит, пользоваться Небесным мандатом тоже мог только он. Как избранный сын древнего рода Чжоу, он уже в некотором смысле воплощал собой «людей Чжоу». С точки зрения семейных отношений, столь дорогих конфуцианцам, он был отцом своего народа и Сыном Неба, и эту формулировку, как и сам Небесный мандат, в дальнейшем принимали все следующие правители.

Вопрос, следует ли рассматривать однозначно привилегированный статус правителя как оправдание или как препятствие самодержавной власти, оставался и до сих пор остается не до конца решенным. Если Сын Неба держал ответ только перед Небом, он мог позволить себе не прислушиваться ни к чьим советам. Но если обладание Небесным мандатом напрямую зависело от добродетельности его осуществления, правителю следовало быть более осмотрительным. Добродетельность правления оценивалась с точки зрения благосостояния государства и народа. «Любовь Неба к людям очень велика, – говорит герой «Цзо чжуань» (III век до н. э.). – Разве позволят они одному человеку руководить остальными, превозносясь и самодурствуя, предаваясь излишествам и попирая достоинства, которыми их наделили Небо и Земля? Разумеется, нет!»[133] Следовательно, если правитель, даже получивший предупреждение в виде военных поражений, гражданского недовольства или стихийных бедствий, отказывался взяться за ум, Небесный мандат автоматически выскальзывал из его рук, и на него мог предъявить законные права кто-то другой. При таких условиях Небесный мандат можно истолковать не как обоснование абсолютизма, но как приглашение к восстанию. Намеренно или нет, Чжоу-гун поднял крышку бронзового сосуда и выпустил из него конституционных червей.

Чэн-ван, избавленный наконец от интриг своего дядюшки, вполне мирно правил более тридцати лет (примерно 1035–1003 гг. до н. э.). В качестве завещания он оставил слова, которые бережно передавали из поколения в поколение и которые вполне могли бы послужить эпитафией раннего Чжоу: «Сделайте сговорчивыми тех, кто далеко, приближайте к себе тех, кто обладает способностями. Усмиряйте и поощряйте земли большие и малые»[134]. Кан-ван (ок. 1003 – ок. 978 гг. до н. э.), сын Чэн-вана и современник библейского царя Давида, прислушался к этому совету, и хотя проявлял больше склонности к поощрению, чем к усмирению, правил обширным и процветающим государством. Лишь в царствование его сына Чжао-вана (ок. 977–957 гг. до н. э.) и внука Му-вана (ок. 956–918 гг. до н. э.) власть Чжоу столкнулась с первыми неудачами[135].

К большому сожалению историков, хотя чжоусцы активно практиковали гадания, они редко давали себе труд записать на растрескавшихся от огня черепашьих панцирях краткое содержание полученного предсказания – вопрос и ответ. Возможно, их записывали отдельно на менее прочных материалах – как почти наверняка поступали с результатами нового, набирающего популярность и более дружелюбного к черепахам способа гадания по случайному расположению палочек. Эти палочки (стебли тысячелистника) бросали одновременно по шесть штук, и они падали, образуя гексаграммы (шестичленные фигуры), которые предсказатель затем интерпретировал, опираясь на свод примет, каплю искусства и толику математики. Можно с уверенностью предположить, что результаты гаданий записывали, поскольку именно благодаря работе с гексаграммами появилась «Книга перемен» («Чжоу И» или «И цзин»). Этот классический текст, записанный в IX веке до н. э., состоит из афоризмов, разъясняющих значение фигур, и изображений, руководствуясь которыми предсказатель, вероятно, читал по гексаграммам[136].

В «Книге перемен» активно используется прием, типичный для китайского стихосложения и вообще литературы и искусства – сопоставление человеческих переживаний и забот с образами природы в восхитительно тонкой, хотя порой довольно туманной манере. Тот же прием можно найти еще в одном, более близком к современности (не гадательном) классическом тексте – «Ши цзин», или «Книге песен», над составлением которой, согласно позднейшим предположениям, работал Конфуций. Сборник состоит из ритуальных гимнов, героических стихотворений и пасторальных од, и первая песня в нем дает типичный пример использования этого приема. Негромкий крик птицы автор уподобляет брачному предложению, а лаконичные выразительные образы, звукоподражания и игра слов (в значительной степени утраченная при переводе) передают насыщенное чувство любовного предвкушения.

Спустя две с лишним тысячи лет это стихотворение по-прежнему входило в обязательный культурный багаж образованного человека. В пьесе «Пионовая беседка», написанной в 1598 г. Тан Сяньцзу, наставник скромной и серьезной героини знакомит ее с этим стихотворением, и она вдруг ощущает в себе тягу к любовным приключениям; как сообщает наставнику служанка героини в восхитительном английском переводе: «Ваша классическая экзегеза / Разбила ее сердце на куски»[139].

«Ши цзин», «И цзин» и другие классические тексты раскрывают аспекты ритуальной практики и общественного уклада в Китае в начале 1-го тысячелетия до н. э. и рассказывают о распространении и развитии литературной культуры. Историки, конечно, предпочли бы более основательный фактографический материал, и словно для того, чтобы сделать им приятное, Чжоу компенсировали молчаливость гадательных черепашьих панцирей многочисленными надписями на бронзовых сосудах. Некоторые из этих надписей достаточно длинны и рассказывают о событиях и людях, известных по письменным источникам. Они оказались огромным подспорьем в расширении хронологии Чжоу, отправной точкой которой, как широко известно, является затмение, зафиксированное в текстах и астрономически соотнесенное с 841 г. до н. э. – «первая точная дата в истории Китая».

Большинство надписей на бронзовых сосудах перечисляют или просто фиксируют передачу подарков, наград, должностей или земель. Рассматривая их в совокупности со стилистическими изменениями бронзовых изделий, археологической обстановкой, широтой их распространения и данными позднейших текстов, вполне можно согласиться с утверждением Джессики Роусон, считавшей, что «достижения Чжоу действительно примечательны, и хотя им уделяют слишком мало внимания… [они] тем не менее оставили заметный отпечаток не только в своем времени, но и в жизни следующих поколений»[140].

Скорее осень, чем весна

Подробный анализ гробниц и кладов Чжоу, изобилующих бронзовыми изделиями, позволил Джессике Роусон сделать еще один вывод: в первые годы IX века до н. э. в ритуальных практиках Чжоу произошли радикальные перемены – самая настоящая революция. Неожиданно бронзовые сосуды стали крупнее и приобрели стандартизированную форму. Среди них стали часто встречаться одинаковые наборы предметов, очертания которых выдавали интерес к воссозданию архаичных форм, а надписи на бронзовых сосудах стали более единообразными. Кроме того, в захоронениях появился новый арсенал бронзовых колоколов и изделий из нефрита.