Жемчужною росой обрызгав землю, —
Как уж Адам проснулся, ибо сон
Имел он легкий, порожденный чистым
Пищевареньем, испареньем нежным
От скромной пищи; шелеста листов
Иль шепота ручья под нежной дымкой
Тумана предрассветного, когда
Аврора хочет распустить свой веер,
Иль пенья пташек утренних в кустах
Довольно было, чтобы он проснулся.
Тем более он удивлен был, видя,
Что Ева не проснулась: беспокойно
Она дышала, кудри разметав,
С горящими щеками. Приподнявшись,
Влюбленным взором, с нежностью сердечной,
Смотрел Адам на эту красоту,
Которая и в сне и в пробужденьи
Была особой прелести полна.
Затем он кротким голосом, подобно
Зефиру, обвевающему Флору[113 - Флора – римская богиня цветов, отождествляется с греческой Хлоридой, супругой Зефира, бога западного ветра.],
Ее руки коснувшися, сказал:
«Проснись, моя красавица-супруга,
Последняя, бесценная находка,
Последний, самый лучший дар Небес,
Мой друг и вечно новая мне радость!
Проснись! Смотри: уже сияет утро,
И нас зовут уж свежие поля;
Встань, чтобы нам не пропустить восхода,
Чтоб посмотреть, как пышно уж взошли
Посадки наши нежные, как дивно
Лимонная вкруг роща расцвела,
Что каплет с мирры и с травы душистой,
Как все природы краски хороши,
Как на цветке пчела уже уселась
И сладкий сок старается извлечь!»
Так он шептал – и разбудил супругу;
Она же, взор со страхом на него
Уставив и обняв его, сказала:
«О ты, один, в ком думы все мои!
В ком слава вся моя, все совершенства!
Как рада видеть я твое лицо,
Как рада я, что утро возвратилось!
Ах, в эту ночь (такой еще доныне
Не знала ночи я) не о тебе
Я грезила, как прежде, – если точно
Все то, что мне приснилось, были грезы;
Я грезила не о работах дня
Минувшего, не о труде на завтра, —
Обида и смятенье снились мне,
Каких до этой ночи беспокойной
Не знала я. Послышалось мне вдруг,
Что кто-то, наклонясь мне близко к уху,
Зовет меня – так ласково – гулять;
Я думала, что это твой был голос.
Он говорил: встань, Ева; что ты спишь?
Так хорошо теперь, прохладно, тихо;
Молчанье нарушает лишь одна
Ночная птица нежная, что в сладком
Томленьи песню страстную поет;
Луны лик полный царственно сияет
И теням ночи прелесть придает.
И для чего? Никто того не видит;
Лишь небо смотрит тысячью очей;
Но на кого смотреть природа жаждет
Всего охотней, как не на тебя,
Чей вид – всем радость, всем очарованье,
Чья красота влечет к себе весь мир?
На этот зов – как будто твой – я встала,
Но не нашла тебя; и я пошла
Тебя искать; одна блуждала долго
И по путям каким-то вдруг пришла
Я к Дереву запретному познанья.
Оно прекрасным показалось мне —
Прекрасней, чем я днем его видала,
И я смотрела на него, дивясь.
Тут кто-то рядом стал со мной – крылатый,
Подобный видом жителям Небес,
Которые являлись нам с тобою;
С его кудрей струился аромат
Амброзии. И он смотрел на древо.
– О дивное растенье, – молвил он, —
Как ты плодами чудными богато!
Ужель никто тебя не облегчит
От бремени такого – не захочет
Никто отведать сладости твоей?
Никто – ни Бог, ни человек? Ужели
Познанье так должны мы презирать?
Что тех плодов вкусить мешает? Зависть
Иль осторожность тот запрет внушила?
Но запрещай кто хочет: никому
Не дам я отстранить меня отныне
От благ, тобой предложенных, – затем
Ты и растешь. И тут, не медля боле,
Отважную он руку протянул
И, плод сорвав, его отведал. Ужас
Сковал меня при дерзких тех словах,
Поддержанных таким же дерзким делом,
А он возликовал: о дивный плод