Расцвет и закат Сицилийского королевства. Нормандцы в Сицилии. 1130-1194

Все же королевский дворец, как его до сих пор именуют, не поражает ни взора, ни воображения. В целом эта архитектурная мешанина лишена собственной яркой индивидуальности; даже Пизанская башня кажется помпезной и бездушной, так что не стоит упрекать случайных посетителей, когда они, пожав плечами, направляются к более фотогеничным достопримечательностям, таким, как аббатство Святого Иоанна в Эремити дальше по дороге. Или это простительно, но жаль, что, поступив таким образом, они лишают себя одного из самых сильных эстетических переживаний, даруемых Сицилией, – первого неожиданного знакомства с Палатинской капеллой.

Еще в 1129 г., до того, как стать королем, Рожер начал строить собственную личную часовню на первом этаже своего дворца, выходящую во внутренний двор. Работа двигалась медленно, главным образом потому, что проблемы на континенте оставляли Рожеру только несколько месяцев в году для наблюдения за строительством. Но наконец к весне 1140 г., хотя еще неоконченная, она могла принять священников и верующих; и в Вербное воскресенье 28 апреля в присутствии короля и всех высших представителей сицилийского духовенства греческого и латинского исповеданий часовня была освящена, посвящена святому Петру и формально получила привилегии, соответствующие ее статусу дворцовой церкви.

Рожер любил Византию не больше, чем любой из членов его семьи; но обстановка, в которой он рос и воспитывался, а также сильное восточное влияние, ощущавшееся во всей сицилийской жизни, способствовали тому, что он понимал и принимал византийский идеал монархии – мистически окрашенный абсолютизм, при котором монарх, как наместник Бога на земле, живет в отдалении от своих подданных, ибо стоит выше их в своем величии, отражающем его промежуточное положение между землей и небесами. Искусство нормандской Сицилии, пережившее в ту пору внезапный расцвет, было прежде всего придворным искусством, и очень уместно, что его величайшим достижением – истинной жемчужиной среди творений, порожденных религиозной грезой человеческого ума[19 - «Скитальческая жизнь».], как назвал ее Мопассан спустя семь с половиной столетий, – стала именно Палатинская капелла в Палермо. В этом строении ярче, чем в любой другой из сицилийских реалий, нашло свое зримое выражение сицилийско-нормандское политическое чудо – соединение без видимых усилий самых блестящих достижений латинской, византийской и исламской традиций в одно гармоничное целое.

По форме она представляет собой западную базилику с центральным нефом и двумя боковыми приделами, отделенными от него рядами классических гранитных колонн с богато позолоченными коринфскими капителями. Взгляд скользит вдоль них к пяти ступеням, ведущим на хоры. Также западными по стилю, хотя напоминающими о юге, являются богато украшенные мозаичные полы и сверкающие инкрустации на ступенях, балюстрадах и внизу стен, не говоря уж об огромном амвоне, кафедре, украшенной золотом, малахитом и порфиром и находящейся сбоку пасхального канделябра, пятнадцати футов высотой из белого мрамора[20 - Этот канделябр почти наверняка подарен часовне архиепископом Гуго Палермским, когда он короновал сына Рожера Вильгельма как соправителя отца на Пасху в 1151 г. На нем среди изображений ангелов, поддерживающих распятие, вырезана, прямо на уровне глаз, одинокая человеческая фигура, появляющаяся нежданно из пальмовых ветвей. Эта фигура в митре, подозрительно напоминающая мистера Панча, долго считалась портретом самого Рожера; но, поскольку на ней надет также папский паллий, который король не носил, она, скорее всего, изображает дарителя.].

Но, посмотрев на мозаику, от которой вся часовня горит золотом, мы оказываемся лицом к лицу с Византией. К сожалению, некоторые из этих мозаик, особенно в верхней части северной стены трансепта, исчезли; другие были грубо – а в нескольких случаях плохо отреставрированы в течение последующих веков. В нескольких местах, в частности в нижней половине центральной апсиды и двух боковых апсидах, мы сталкиваемся с уродствами XVIII в., которые более просвещенная администрация давно бы уничтожила. Но лучшие мозаики – Христос Вседержитель, глядящий с благословением со свода, круг ангелов, обрамляющих его своими крыльями, усердствующие евангелисты – все это восхитительнейшая, чистейшая Византия; такими шедеврами гордилась бы любая церковь в Константинополе. На хорах почти на всех мозаиках имеются греческие надписи, сообщающие имя мастера и дату. Пресвятая Дева в северном трансепте[21 - Если смотреть снизу, фигура Девы оказывается смещена относительно центра – из-за чего изображение Иоанна Крестителя сверху слева кажется неуклюжей попыткой придать композиции законченность. Но если смотреть из большого окна в северной стене, она оказывается точно в центре видимого пространства стены. Из этого можно заключить, что окно, которое сообщается со внутренним пространством дворца, использовалось начиная примерно с 1160 г. как королевская ложа. (Об этом и многих других восхитительных исследованиях сицилийских мозаик см.: Демус. Мозаики нормандской Сицилии. Лондон, 1950.)], сцены из Ветхого Завета в нефе и сцены из жизни святых Петра и Павла в боковых приделах добавлены Вильгельмом I примерно через двадцать лет после смерти отца. В этих и других изображениях латинские надписи, предпочтение латинских святых и явные попытки нарушить жесткие каноны византийской иконографии свидетельствуют о том, что Вильгельм приглашал местных умельцев – предположительно итальянских учеников греческих мастеров. Другие итальянские художники в XIII в. создали образ Христа на троне на западной стене над королевским помостом[22 - Согласно надписи на стене северного придела, он был отреставрирован в XIV в.] и изображения святого Григория и святого Сильвестра в арке алтаря, беспардонно заменившие более раннее изображение самого Рожера.

Эти почти антифонные переклички латинского и византийского, оправленные в столь роскошную раму, сами по себе могли бы обеспечить дворцовой часовне достойное место среди самых удивительных храмов мира. Но Рожеру этого оказалось недостаточно. Две великие культурные традиции его страны были блистательно отражены в его новом творении, но как же третья? Как же сарацины, составлявшие большинство среди его островных подданных, честно хранившие ему верность – в отличие от его соплеменников нормандцев – в течение полувека, чья административная деятельность в значительной степени способствовала процветанию королевства и чьи художники и ремесленники были известны на трех континентах? Не должен ли их гений тоже быть представлен? В результате часовня получила украшение, которое поистине увенчало ее славу и совершенно неожиданное для христианской церкви – сталактитовый деревянный свод в классическом исламском стиле, ничуть не уступающий тем, что можно видеть в Каире и Дамаске, затейливо украшенный самым ранним дошедшим до нас образчиком арабской живописи.

И притом не только орнаментальной. К середине XII в. некоторые школы в арабском искусстве отошли – главным образом благодаря персам, которые никогда не разделяли их педантизма, – от древнего запрета на изображение человеческих фигур, а общая атмосфера терпимости, характерная для Палермо, подтолкнула мастеров к дальнейшим поискам.

Стоя внизу, трудно разобрать детали, но, глядя в карманный бинокль, обнаруживаешь среди сплетения звериных и растительных орнаментов и куфических надписей во славу короля бесчисленные очаровательные сценки из восточной жизни и мифологии. Некоторые люди едут на верблюдах, другие убивают львов, а третьи наслаждаются пиршествами в своих гаремах; еды и напитков везде в изобилии. Множество драконов и чудовищ; один человек – может быть, Синдбад? – сидит на спине огромной четырехлапой птицы, прямо как у Иеронима Босха.

И все же самое сильное впечатление на посетителя производит скорее целое, нежели отдельные детали, поэтому Палатинскую капеллу следует оценивать не как собрание разных элементов, но как нечто единое. Это творение несет в себе след глубокого и искреннего благочестия. Ни один другой храм не сияет таким великолепием, и ни один не отвечает настолько полно своему предназначению. Это часовня, построенная королем для королей, чтобы в ней молиться. Однако в первую очередь она является домом Божьим. Королевский помост поднят до уровня хоров, но не алтаря. Ограниченный мраморными балюстрадами, с инкрустациями александрийского стиля на заднем плане, завершающимися огромным восьмиугольником из порфира, который создает нимб вокруг головы сидящего на троне монарха, он находится в западном конце, внушительный и величавый. Но прямо над помостом имеется другой трон; он обрамлен не мрамором, а золотом; и на нем восседает воскресший Христос. Весь блеск, все многоцветье красок, вся игра зелени и алого, все переливы сияющей мозаики на стенах создают не ощущение пышности, но ощущение высокой тайны, говорят не о королевской гордости, но о смирении человека перед Творцом. Мопассан хорошо выбрал метафору: войти в Палатинскую капеллу – все равно что войти в жемчужину. И ему, может быть, следовало бы добавить, что это жемчужина из небесной короны.

Часть вторая

ПОЛДНЕВНОЕ КОРОЛЕВСТВО

Глава 5

РОЖЕР – КОРОЛЬ

Но когда земли приобретены в областях, где имеются различия в языке, обычаях и законах, необходимо везение и много тяжелой работы, чтобы их удержать.

    Н. Макиавелли. Государь. Кн. III

Не только историку, оценивающему прошлое с высоты своего знания и опыта, 1140 г. представляется важным рубежом в царствовании Рожера. Сам король, по-видимому, ясно сознавал, что после десяти лет острейшей борьбы – лет, за которые он изведал множество разочарований, предательств и поражений, – его первая великая задача выполнена. Наконец его королевство принадлежало ему. Самые упорные вассалы, не признававшие его власти, умерли, потеряли свои земли или отправились в изгнание. Мелкие стычки продолжались еще несколько лет, особенно в Абруццо и Кампании, где еще предстояло установить четкие границы с папским государством на севере. Но этим предстояло заняться сыновьям Рожера – Рожеру Апулийскому и Альфонсо Капуанскому; они были уже достаточно взрослыми, чтобы присмотреть за собственными владениями. И при всех обстоятельствах безопасности всего королевства более ничто не угрожало.

Теперь появилась возможность воплотить в жизнь вторую часть грандиозного плана Рожера. Страна была объединена и умиротворена; теперь следовало дать ей законы. Одиннадцать лет назад в Мельфи Рожер связал баронов и церковных иерархов южной Италии клятвой верности, наметив в самых общих чертах контуры той политической и судебной системы, в соответствии с которой он собирался править. Но теперь 1129 г. казался далеким прошлым. Слишком многое с тех пор произошло – слишком много клятв нарушено, слишком много предательств совершено. Лучше было начать с начала.

В первые шесть месяцев 1140 г. Рожер готовил новое законодательство в Палермо. Поскольку оно должно было использоваться во всех частях королевства, Рожер с удовольствием провозгласил бы его в своей столице, но он этого не делал. Самые могущественные и независимые его вассалы жили на континенте. Именно их свободу ограничивала его королевская власть и кодекс законов, с помощью которых он собирался проводить ее в жизнь. В июле Рожер отправился на корабле в Салерно и в конце месяца, после краткого осмотра новых приобретений своего сына в Абруццо, направился через горы в Ариано[23 - Ныне Ариано-Ирпино.], где его ждали все главные его вассалы.

Две сохранившиеся копии арианских ассиз нашлись всего сто лет назад – одна в архивах Монте-Кассино, а другая в Ватикане, – и лишь тогда стало понятно их значение[24 - Оба текста приводятся у Брандилеоне «Римское право и нормандские законы Сицилийского королевства». Ватиканский текст, вероятно, идентичен тому, который Рожер обнародовал в Ариано. Текст из Монте-Касси– но, похоже, сокращен, хотя он содержит несколько позднейших добавлений.]. Более разноплановые и действенные, чем клятва, произносившаяся в Мельфи, эти установления составляют корпус законов, который, хотя многое в нем взято непосредственно из кодекса Юстиниана, остается уникальным для раннего Средневековья в том плане, что охватывает все аспекты деятельности Рожера как правителя. Две особенности поражают с самого начала. Прежде всего, как приличествует властителю многонациональной страны, король указывает, что существующие законы всех подчиненных ему народов сохраняют силу. Все греки, арабы, иудеи, нормандцы, лангобарды, находящиеся под его властью, будут жить, как жили всегда, по обычаям своих отцов, если только эти обычаи не входят в прямое противоречие с королевскими указами.

Вторая идея, которая проходит как лейтмотив через весь кодекс, – абсолютный характер монархии, происходящий, в свою очередь, из божественной природы королевской власти. Закон – выражение божественной воли, и король – единственный, кто может его создавать или отменять и один имеет право на окончательное его толкование, – является потому не только судьей, но и священнослужителем. Оспаривать его решения или решения, принятые от его имени, является одновременно грехом – святотатством и преступлением – государственной изменой. А измена карается смертью. Само понятие измены толковалось пугающе широко. Под эту категорию попадали, например, не только преступления и заговоры против короля, но и заговоры против любого члена его курии[25 - Королевская курия начиная с правления Рожера II являлась главным органом центрального правления. Ее полномочия были значительно шире, чем у современного кабинета министров, поскольку она исполняла отчасти роль органа правосудия, по крайней мере в гражданских делах.]: она включала также трусость в бою, вооружение толпы, отказ от поддержки армии короля или его союзников. Ни один народ, ни один свод законов в средневековой Европе не расширял понятие измены до таких пределов. Но также ни одно другое европейское государство, за одним исключением, не поднимало на такую высоту идею королевской власти. Этим исключением была Византия.

В Византии следует искать истоки политической философии Рожера. Феодальная система, которая являлась основной формой государственной организации в его континентальных владениях, принадлежала Западной Европе; гражданские службы в Палермо и сицилийских провинциях, которые Рожер унаследовал от отца, базировались в значительной степени на арабских институтах; но сама монархия, как она была им задумана и лично создана, полностью соответствовала византийским образцам. Король Сицилии не был, подобно своим меньшим собратьям на севере и западе, просто вершиной феодальной пирамиды. До коронации, подобно императорам Древнего Рима и их преемникам в Константинополе, он должен был добиться одобрения и признания у своего народа; но во время самой церемонии он обретал мистическую благодатную сущность, которая ставила его вне и выше человеческого сообщества. Эту отстраненность Рожер преднамеренно культивировал в течение всей жизни. Его биограф Александр из Телезе пишет, что, невзирая на быстроту и блеск его речей, «он никогда не позволял себе публично или в приватной обстановке быть слишком любезным, или веселым, или откровенным, чтобы люди не перестали его бояться». И когда мы узнаем, что спустя несколько лет во время переговоров с Константинополем он потребовал, чтобы его признали равным императору Византии, равноапостольному, наместнику Бога на земле, это едва ли может удивлять[26 - Тот факт, что Рожер именовал себя королем, а не императором, не ослабляет его притязаний. Титул «король» был принятым переводом греческого «василевс»; это слово, между прочим, использовано для именования императора Нерона на мозаике в дворцовой часовне.].

Эта идея, хотя она несомненно и постоянно проводилась в законодательстве, дипломатии и иконографии Сицилийского королевства, никогда не высказывалась на словах, по-видимому, из-за некоей практической трудности, которую она порождала. Куда в таком случае поставить папу? На этот вопрос не было найдено удовлетворительного ответа – чем и объясняется любопытная двойственность в отношении Рожера к Святому престолу. Как папский вассал, он был готов исполнять свои обязанности по отношению к папе как законному сюзерену; как христианин, он был готов выказать ему все подобающее уважение, но как король Сицилии он не потерпел бы никакого вмешательства в дела церкви в пределах его королевства. Его притязания подкреплялись наследственным правом на полномочия папского легата, которое его отец вытребовал у Урбана II за сорок два года до этого; но, как мы увидим, он проявил в церковных делах упрямство и своеволие, далеко выходившие за рамки того, что папа Урбан или его преемники могли стерпеть.

Те из Арианских ассиз, которые относились к делам подобного рода, намеренно подчеркивали роль короля как покровителя христианской церкви и защитника индивидуальных прав и привилегий ее представителей. Еретики и отступники (от христианской веры) наказывались лишением гражданских прав, и суровые наказания назначались за симонию. В то же время епископы освобождались от гражданского суда, и младшие клирики получили сходные привилегии соответственно своему рангу. Все эти меры вполне могли найти одобрение в Риме; но – и этот пункт несомненно вызывал разные реакции – любое решение и норма могли быть отменены королем, суждение или указ которого становился последним словом. И что касается Рожера – папа мог думать как угодно – по его мнению, эта власть держалась не на дарованных некогда легатских полномочиях; вместе с высшими знаками отличия – митрой и далматиком, посохом и пастырским кольцом, которые король надевал на время важных церемоний, – она давалась самим Богом.

Подобным же образом прямой контроль осуществлялся над вассалами. После десяти лет измен и восстаний они наконец успокоились, но подобное положение вряд ли могло сохраняться в течение неопределенно долгого времени. Законодательная политика Рожера по отношению к ним, и в Ариано и позже, представляет собой любопытную попытку приспособить чисто западный институт к преимущественно византийской политической системе. Для этого прежде всего требовалось установить максимальную дистанцию между королем и вассалами – задача, существенно осложнявшаяся тем, что многие из баронских нормандских родов Апулии обосновались в Италии тогда же или даже раньше, чем Отвили, и не видели причины, почему внук безвестного и небогатого рыцаря из Котентина присваивает право властвовать над ними и еще расширяет свои права до пределов, не доступных никому из западных монархов.

Имелась еще одна проблема, которая так и не была до конца решена, хотя Рожер в последующие годы делал все возможное, чтобы уменьшить ее разрушительные последствия, перераспределяя большинство существующих фьефов. С этого времени его вассалы владели своими землями не на том основании, что их предки захватили или получили их во время завоевания Италии в предыдущем столетии, но дарственной короля и с момента выпуска новой королевской грамоты. Одновременно численность и, соответственно, могущество рыцарского сословия еще более ограничились посредством превращения его в некое подобие закрытой касты. Например, согласно ассизе XIX, никто не может стать рыцарем или сохранить достоинство рыцаря, если он не происходит из семьи рыцаря. Другие распоряжения обязывали феодалов и других властителей – включая церковников, – которые имели власть над горожанами или селянами, обращаться с ними по-человечески и никогда не требовать от них ничего, что выходит за рамки разумного и справедливого.

До того как покинуть Ариано, король объявил о еще одном новшестве – введении единой монеты для всего королевства. Его монеты назывались дукатами и стали прообразами тех золотых и серебряных монет, которые в следующие семь веков служили основным мерилом богатства в большей части мира. Первые образцы, отчеканенные в Бриндизи, кажется, были неважного качества – они содержали «более меди, чем серебра», как ехидно отмечает Фалько[27 - Первые золотые дукаты появились не ранее 1284 г. – в Венеции, где серебряные имели хождение с 1202 г.]; но они служат прекрасной иллюстрацией тех представлений о королевской власти, которых придерживался Рожер. На одной стороне этих монет – типично византийских по форме – изображен король на троне, в короне и при всех византийских императорских регалиях, с державой в одной руке и длинным крестом с двумя перекрестьями в другой. Сзади него, положив руку на крест, стоит его сын, герцог Рожер Апулийский в воинском облачении. Реверс монеты еще более показателен. На реверсе старых апулийских монет, отчеканенных в правление герцога Вильгельма, неизменно изображался святой Петр, чтобы подчеркнуть вассальную зависимость Вильгельма от Святого престола. Теперь эти дни миновали. На реверсе новых монет был помещен не святой Петр, но Христос Вседержитель – в знак того, что король Рожер не нуждается в посредниках[28 - Утверждение, содержащееся в одиннадцатом издании Британской энциклопедии – в более поздних изданиях эта статья перепечатана слово в слово, – что дукат получил название по имевшейся на нем надписи – «Sit tibi, christe, datus, quem tu regis, iste ducatus» – «Тебе, о Христос, который правит этим герцогством, дается сие» – безосновательно. На маленькой монете не было места для такой надписи даже в сокращенной форме. Единственная надпись на этих самых первых дукатах, обозначающая лиц, изображенных на портретах, являла собой сокращение «AN. R. X» – десятый год царствования. Это был еще один вызов папе, который, естественно, считал годы Сицилийского королевства от момента признания прав Рожеера в Миньяно в 1139 г. Другая монета ценой в треть дуката была выпущена в «зекке» в Палермо. Исключительно удачный пример сицилийской просвещенности, она имела на аверсе латинскую надпись вокруг греческого креста, а на реверсе – арабскую, гласившую: «отчеканено в столице Сицилии (!) в 535 г.» – то есть в 535 г. Хиджры, мусульманского летосчисления, что соответствует 1140 г. от Рождества Христова.].

Весной 1140 г. король Рожер послал своему другу папе подарок – несколько балок для крыши церкви Святого Иоанна в Латеране, которая, как и многое другое в Риме XII в., категорически нуждалась в ремонте. Если Иннокентий воспринял этот жест как знак того, что Отвили более не доставят ему хлопот, он ошибся; в ближайшие месяцы два сына короля по ходу того, что они именовали «восстановлением» прежних апулийских и капуанских границ, дошли до Чепрано в Кампании и Тронто в северном Абруццо и совершали частые разрушительные набеги на папские земли. Но два брата просто разминали мускулы, занимаясь тем, чем всегда занимались и должны были заниматься полные сил молодые нормандские рыцари. Им, наверное, нравилось злить папу, но по-настоящему они не проявляли к нему никакой враждебности. Их отец, хотя предоставил сыновьям относительную свободу, искренне стремился наладить отношения с церковью и стереть, насколько возможно, неприятные воспоминания последнего десятилетия.

Хотя Иннокентия, все еще переживавшего свое поражение в Галуччо, не так легко было задобрить, его главный союзник проявил удивительную способность к хамелеонству. Уже на разбирательстве в Салерно святой Бернар, кажется, счел, что Рожер не такой людоед, каким он его всегда изображал, и решил пересмотреть свои позиции. Кажется удивительным, что человек, чьи гневные обличения «сицилийского тирана» гремели во всех уголках Европы, в 1139 г. начинает письмо к своему давнему врагу словами:

«По всей земле распространяется молва о Вашем величии; в каких только краях не прославилось Ваше имя?»[29 - Тремя годами позже друг Бернара Петр Достопочтенный из Клюни, остававшийся непримиримым врагом Анаклета, а соответственно и Рожера, в течение всех лет схизмы, адресовал «славному и великому королю Сицилии» еще более впечатляющее послание: «Сицилия, Калабрия и Апулия, области, которые до Вас были преданы в руки сарацин или служили прибежищем разбойников, ныне – по милости Бога, который помогает Вам в исполнении Вашей задачи, стали обителью мира и спокойствия, мирным и счастливейшим королевством, управляемым вторым Соломоном. Пусть земли несчастной нашей Тосканы и соседние провинции присоединятся к Вашей державе!» (Кн. IV, письмо 37).]

Король, хотя втайне его наверняка развлекла неожиданность перемены, был всегда готов пойти навстречу прежнему врагу.

Вскоре после церемонии в Миньяно, устранившей последнее препятствие к установлению хороших отношений, он написал Бернару, что тот может приехать на Сицилию, чтобы обсудить, помимо прочего, вопрос об основании монастырей в королевстве. Постоянное напряжение, слабое здоровье и истерический аскетизм превратили Бернара к пятидесяти годам в дряхлого старика, поэтому он отвечал с искренним сожалением, что не сможет сам принять приглашение Рожера, но тотчас пошлет в Палермо двух самых надежных из своих монахов, чтобы они вели переговоры от его имени. Монахи путешествовали в составе свиты, сопровождавшей Елизавету, дочь Теобальда, графа Шампаньского, ехавшую из Франции, чтобы стать женой герцога Рожера Апулийского, и прибыли на Сицилию в конце 1140 г. Результатом стало основание, спустя небольшое время, первого цистерцианского монастыря на юге – почти определенно это был монастырь Святого Николая из Филокастро в Калабрии.

Местоположение новой обители может служить еще одним свидетельством отношения Рожера к церкви в это время. Хотя цистерцианцы стремились строить свои монастыри в отдаленных и уединенных местах, святой Бернар безусловно предпочел бы основать аббатство на Сицилии, неподалеку от столицы, чтобы настоятель монастыря мог следить за действиями короля в отношении церкви, а возможно, и влиять на них. Рожер, по тем же соображениям, отказывался от подобных вариантов. Как ни искренни были его религиозные чувства, он интуитивно не доверял большим могущественным континентальным монастырям. Установив твердый контроль над латинской церковью на Сицилии, он не собирался терять завоеванные позиции. Характерно, что за все время своего правления он разрешил строительство только одного крупного латинского монастыря в Палермо – бенедиктинского аббатства Святого Иоанна в Эремити – и пригласил туда монахов не из Монте-Кассино или большого аббатства Ла-Кава под Салерно, а из маленькой, довольно захудалой общины аскетов в Монте-Верджине, около Авеллино. Поступив так, король многим жертвовал; казалось бы, ничего не стоило отдать монастырь Святого Иоанна, расположенный около королевского дворца и получивший щедрые пожалования, цистерцианцам или клюнийцам, зато его немедленно провозгласили бы самым благочестивым и щедрым монархом христианского мира. Перед таким соблазном мало кто из Отвилей – и, уж конечно, не Роберт Гвискар – мог устоять. Но Рожер был более тонким политиком. Он слишком сильно пострадал от римской церкви и, в частности, от святого Бернара. На этот раз он не желал случайностей.

Ныне монастырь Святого Иоанна в Эремити представляет собой фактически пустую оболочку. Ничто не напоминает о том, что в самые блистательные годы нормандского королевства это был самый богатый и привилегированный монастырь на всей Сицилии. Датой его основания считается 1142 г., и в грамоте, выпущенной спустя шесть лет, Рожер объявил, что его настоятель является официально священником и духовником короля с саном епископа и должен лично служить мессу в праздники в дворцовой часовне. Он далее установил, что все члены королевской семьи, за исключением самих королей, и все высшие сановники должны быть похоронены на монастырском кладбище – которое и теперь можно видеть к югу от церкви[30 - Это распоряжение в общем не исполнялось. Почти вся королевская семья похоронена в церкви Святой Марии Магдалины рядом со старым собором. Когда через сорок лет собор перестраивали, все могилы, включая могилы королев Эльвиры и Беатрисы и четырех сыновей Рожера – Рожера, Танкреда, Альфонсо и Генриха – перенесли в другую церковь, названную так же. Эта церковь до сих пор стоит во дворе карабинерских казарм в Сан-Джакомо. Однако от самих могил не осталось никаких следов (Аир. Династические королевские захоронения нормандского периода на Сицилии. Кембридж (Масс). 1959).].

Сама церковь, ныне не освященная, удивительно мала. Ее построили на месте бывшей мечети, часть которой сохранилась как продолжение южного трансепта. Но внутреннее убранство, несмотря на останки изразцов, мозаики, фресок – и даже сталактитового потолка мечети, – не представляет интереса для неспециалиста. Очарование церкви Святого Иоанна – в нее внешнем облике. Из всех нормандских церквей на Сицилии она наиболее характерна и наиболее поразительна. Пять ее выкрашенных киноварью куполов, каждый из которых расположен на цилиндрическом барабане, чтобы сделать их выше, выглядывают из окружающей зелени, как гигантские плоды граната, и словно бы объявляют во всеуслышание, что их возводили арабские мастера. Они не красивы, но отпечатываются в памяти и остаются там как живые, когда большинство шедевров забывается.

В нескольких ярдах к северо-западу располагается небольшая открытая галерея с изящной аркадой, поддерживаемой парами тонких колонн. Галерея построена на пятьдесят лет позднее церкви и в полном контрасте с ней. Сидя там жарким полднем, вглядываясь то в возвышенную строгость королевского дворца, то в агрессивную вычурность колокольни Святого Георгия в Кемонии, вы все же помните постоянно о восточных куполах-луковицах, полускрытых за пальмовыми деревьями, и понимаете, что ислам никогда не покидал Сицилию. И возможно, в архитектуре церкви и галереи некогда важнейшего христианского монастыря королевства это чувствуется острее всего.

Это противостояние мусульманского Востока и латинского Запада настолько поражает посетителя монастыря Святого Иоанна в Эремити, что он может забыть о третьем важнейшем культурном влиянии, которое сделало нормандскую Сицилию тем, чем она была. В Палермо нет сейчас ни одного здания, чей облик напоминал бы о Византии. Несмотря на большое количество видных греческих чиновников в курии и при том, что при дворе Рожера в последние годы его правления жили греческие ученые и мудрецы, в самой столице доля греческого населения всегда была невелика. Палермо был в целом арабским городом, мало затронутым византийским влиянием в сравнении с теми областями, где греки жили со времен античности, – такими, как Валь-Демоне в восточной Сицилии, или некоторыми уголками Калабрии, где до сих пор в отдаленных деревнях говорят на диалекте греческого.

И все же со времен завоевания Сицилии и до момента, о котором мы сейчас рассказываем, греки играли жизненно важную роль в формировании новой нации. Прежде всего, их присутствие способствовало поддержанию равновесия сил между христианами и мусульманами, от которого зависело будущее нормандской Сицилии. Отец Рожера, великий граф, поощрял переселение на остров людей латинского вероисповедания – и мирян и клириков, но следил за тем, чтобы оно происходило не очень интенсивно, дабы не испугать и не оттолкнуть от себя арабов и греков. Кроме того, массовая иммиграция с континента таила в себе определенную опасность. Если не держать ее под суровым контролем, толпы знатных нормандских баронов наводнили бы Сицилию, потребовали себе фьефы, соответствующие их титулу и положению, и ввергли остров в хаос, который они всегда с собой несли. Таким образом, не будь греков, горстка христиан-латинян просто затерялась бы в общей массе мусульманского населения. Но им также отводилась другая важная роль. Они создавали альтернативу притязаниям латинской церкви и тем самым давали Рожеру I и его сыну возможность торговаться с Римом, а то и шантажировать Святой престол. Слухи, распространившиеся в 1090-х, что великий граф подумывает о переходе в православие, едва ли имели под собой хоть какие-то основания; гораздо более правдоподобным кажется предположение, что Рожер II в период своей длительной ссоры с папой Иннокентием размышлял над тем, не отвергнуть ли ему папскую власть вообще ради некоего цезаропапизма по византийскому образцу. Во всяком случае, известно, что в 1143 г. Нил Доксопатриос, греческий архимандрит Палермо, посвятил Рожеру – с полного согласия короля – «Трактат о патриарших престолах», в котором доказывалось, что после перенесения столицы империи в 330 г. в Константинополь и признания на Халкедонском соборе в 451 г. его «Новым Римом» папа потерял право на главенство над церковью, которое теперь принадлежит византийскому патриарху.

Но к середине XII в. ситуация изменилась. Сицилия богатела, процветала, политическая обстановка становилась более стабильной. В противоположность Италии с ее непрерывными смутами, остров стал образцом страны, где под властью справедливого и просвещенного правителя царит мир и почитаются законы; а смешение народов и языков придает ей силу, а не оборачивается слабостью. По мере того как репутация Сицилии укреплялась, все больше священнослужителей и государственных мужей, ученых, торговцев и бесстыжих авантюристов отправлялись из Англии, Франции и Италии в это, как казалось многим из них, истинное Эльдорадо, Солнечное королевство. В результате греческая община утратила свое влияние. Это было неизбежно. Она практически не увеличивалась за счет переселенцев, и латинская община все больше превосходила ее по численности. В атмосфере религиозной терпимости от нее уже не требовалось исполнять роль буфера между латинским христианством и исламом. Наконец, Рожер установил твердый контроль над латинской церковью и больше не нуждался в альтернативе.

Но никакой дискриминации греков не замечалось. Учитывая, что Отвили всегда испытывали смешанные чувства по отношению к Византийской империи – восхищение ее институтами и искусством сочеталось с недоверием (в котором присутствовала немалая доля ревности), – для них было бы простительно рассматривать чужеродное меньшинство, чьи политические и религиозные симпатии казались откровенно сомнительными, как людей второго сорта. Но они никогда так не поступали. Рожер и его преемники поддерживали своих греческих подданных, когда они в этом нуждались, и заботились об их благоденствии и благополучии их церкви. В течение целого столетия на Сицилии были греческие адмиралы, и по крайней мере до окончания правления Рожера вся фискальная система оставалась в руках греков и арабов[31 - Как отмечает мисс Эвелин Джемиссон («Адмирал Евгений Сицилийский», с. 40), «ни один человек латинской культуры до этого времени не занимал должности – высокой или скромной – в казначействе».]. Акценты сместились вполне закономерно. Хотя и подчинявшиеся формально латинским церковным властям василианские монастыри продолжали в большом количестве возникать в течение пятидесяти лет. Особой известностью пользовался монастырь Святой Марии, около Россано в Калабрии[32 - Посетители Россано обычно довольствуются тем, что осматривают византийскую церковь Святого Марка и дворец архиепископа, по праву знаменитый тем, что в нем хранится пурпурный кодекс VI в. Но я бы посоветовал им совершить небольшую прогулку в монастырь Святой Марии, лежавший выше в холмах по дороге на Корильяно. Монастырские здания разрушены, но сама церковь цела, и хотя бы ради ее великолепного мозаичного пола стоит сюда приехать.], основанный в период регентства Аделаиды в начале века, и дочерний ему монастырь Спасителя в Мессине, построенный на тридцать лет позже. Он вскоре стал главным греческим монастырем на Сицилии, но он же оказался последним. С тех пор королевские благодеяния изливались на новые латинские обители – монастырь Святого Иоанна в Эремити, а позже – Маниаче и Монреале.

К счастью, оставалась такая возможность, как личное покровительство, и кажется очень правильным, что самая прекрасная греческая церковь на всей Сицилии, единственная способная до сих пор соперничать в красоте с дворцовой часовней и собором в Чефалу, была выстроена и одарена самым блистательным из всех греков, вписавших свои имена в историю королевства.

Хотя изначальное и правильное имя этой церкви Святая Мария Адмиральская[33 - Возможно, стоит напомнить в этой второй книге то, что сказано в первой, а именно что слово «адмирал», вошедшее с небольшими вариациями во многие европейские языки, пришло из нормандской Сицилии и происходит от арабского слова «эмир», а в частности, от выражения «эмираль-бахр», «повелитель моря».] остается вечным памятником ее основателю, Георгий Антиохийский не нуждался в таких мемориалах, чтобы обеспечить себе место в истории. Мы уже рассказывали об одаренном юном левантинце, который, прослужив какое-то время у султанов из династии Зиридов в Махдии, бежал на Сицилию и в 1123 г. использовал свои великолепные познания в арабском и доскональное знакомство с тунисским побережьем, чтобы обеспечить единственную победу в первой злополучной африканской экспедиции Рожера. С тех пор он, как командующий сицилийским флотом, служил своему королю верой и правдой, на море и на суше, сделавшись в 1132 г. первым обладателем самого гордого титула, который могла ему дать его приемная родина, – эмир эмиров, верховный адмирал и первый министр королевства. Строительство церкви отнюдь не было тихой радостью его преклонных лет, а тем более – утешением после ухода в отставку. В 1143 г., когда она была основана, ему, по-видимому, было пятьдесят с небольшим; спустя несколько недель он отправился со своим флотом в новую североафриканскую экспедицию, на сей раз более успешную; а до своей смерти ему еще предстояло водрузить силицийский флаг на берегах Босфора и вернуться в Палермо со всеми секретами – и многими ведущими мастерами – византийского шелкового производства.

Однако при том, что великий адмирал и без того обеспечил себе бессмертие, все же кажется немного несправедливым, что сокращенное и более известное название его церкви увековечивает не его память, а некоего Жоффрея де Марторану, основавшего в 1146 г. поблизости бенедиктинский женский монастырь, к которому спустя примерно три века церковь Георгия была присоединена. К сожалению, изменения не ограничились именем. По внешнему облику Мартораны – таким образом, несмотря на высказанные возражения, нам придется ее называть – невозможно догадаться о ее происхождении. Некогда ее внешний облик также поражал. В Рождество 1184 г. ее посетил арабский путешественник Ибн Джубаир, возвращавшийся из паломничества в Мекку. Он писал: «Мы видели самое замечательное строение, которое нам не под силу описать, и потому мы вынуждены молчать, ибо это самое красивое здание в мире… У него есть колокольня, поддерживаемая колоннами из мрамора и увенчанная куполом, покоящимся на других колоннах. Это одна из самых чудесных построек, виденных нами когда-либо. Пусть Аллах по милосердию и доброте почтит это здание призывами муэдзина».

Глядя сейчас на Марторану, можно пожалеть, чтобы мольбы Ибн Джубаира не были исполнены. Его единоверцы едва ли общались с ней хуже, чем христиане. Само здание он бы не узнал; в отличие от соседней церкви Сан Катальдо, чьи три тяжелых купола безошибочно, хотя излишние навязчиво, выдают в ней нормандскую постройку середины XII в., эта подлинная жемчужина среди сицилийских церквей одета мрачным барочным декором. Только романская колокольня, купол которой провалился во время землетрясения в 1726 г., привлекает взоры путешественников своими совершенными пропорциями и заставляет их войти внутрь.

Внутри тоже все не так, как было. В конце XVI в. церковь перестроили и расширили, чтобы она могла вмещать всех монахинь, а в течение XVII в. эти прискорбные деяния продолжались. Западную стену снесли, прежние атриум и притвор включили в основное пространство церкви. Еще труднее смириться с тем, что в 1683 г. была разрушена главная апсида со всеми ее мозаиками и на ее месте возвели маленькую, украшенную фресками часовенку, уродство которой, несмотря на все старания реставраторов XIX в., невозможно скрыть.

Такова нынешняя Марторана. Восточная ее оконечность разрушена, западные помещения никогда не удастся восстановить в первозданном виде. Чудесным образом, однако, в центральной части старинная церковь Георгия все еще выглядит так же, как в момент ее освящения или в тот день, сорок лет спустя, когда она произвела такое впечатление на Ибн Джубаира.

«Стены внутри позолочены – или, скорее, сделаны из одного большого куска золота. Плиты из цветного мрамора, подобных которым мы никогда не видели, покрыты золотой мозаикой и увенчаны зелеными мозаичными ветвями. Большие солнца из золоченого стекла, расположенные в ряд наверху, сверкают огнем, который ослепил наши глаза и породил в нас такое смятение духа, что мы молили Аллаха сохранить нас. Мы узнали, что основатель, который дал свое имя этой церкви, пожертвовал много квинталов золота на ее строительство и что он был визирем у деда нынешнего короля-многобожца»[34 - Ибн Джубаир писал в царствование внука Рожера Вильгельма Доброго. Для убежденного мусульманина христиане являлись многобожцами. Кем еще они могли быть, веря в Троицу?].

Как большая часть мозаик в Чефалу и лучшие работы в дворцовой часовне, мозаики в Марторане созданы артелью великолепных художников и ремесленников, приглашенных Рожером II из Константинополя и трудившихся на Сицилии в период между 1140-м и 1155 гг. В отличие от декора других церквей в убранство этой части Мартораны не вносили никаких позднейших дополнений. Мозаики трех знаменитейших сицилийских храмов близки по стилю, но сохраняют определенное своеобразие. Доктор Отто Демус, наиболее уважаемый из ныне живущих специалистов по мозаикам нормандской Сицилии, пишет так:

«Перед мастерами, работавшими в Чефалу, стояла задача украсить высокую главную апсиду большого собора, и они добились спокойного величия, которое требовалось; художники, которые должны были украшать дворцовую часовню, выразили себя в изысканном и праздничном убранстве, исполненном королевского блеска, но лишенном отчасти классической красоты и простоты, характерных для мозаик Чефалу. А умельцы, украшавшие церковь, построенную адмиралом, приспосабливались к уютной, домашней атмосфере маленькой церкви, упрощая свои образцы, и достигли самого совершенного очарования, какое только можно обнаружить среди сохранившихся образцов средневекового декора на итальянской земле. Их достижения вовсе не умаляют того факта, что они иногда следовали примеру своих сотоварищей, трудившихся в двух королевских церквях. Они создали как бы квинтэссенцию всего нежного, чарующего и уютного в великом искусстве комнинианских мозаик».

Только мозаика купола вызывает легкое разочарование. Изображенный в полный рост сидящий на троне Вседержитель уступает в величии изображению в дворцовой часовне, не говоря о Чефалу; а тела четырех архангелов под ним, изображенных в позах, которые, как уверяет доктор Демус, «не имеют параллелей в византийском и вообще в средневековом искусстве, столь фантастически искажены, что граничат с карикатурой. Но теперь бросьте свой взгляд на стены. Посмотрите на восток, на Благовещение с Гавриилом в вихре движения и Марией, держащей веретено, когда Священный голубь подлетает к ней. Взгляните на запад, на Введение во Храм, на простертые руки младенца Спасителя с одной стороны и руки святого Симеона – с другой, обрамляющие вход в неф подобно арке, на которой они расположены. На ее своде Христос рождается, а напротив умирает Дева – Ее душу, как другого спеленатого младенца, благоговейно несет Ее Сын. Потом устройтесь где– нибудь в углу и посмотрите на все сразу, пока темное мерцание золота озаряет душу, словно нежный и благородный огонь.

Узкий деревянный фриз, тянущийся вдоль основания купола под ногами странных архангелов, едва различим среди всего этого золота. Когда в результате реставрационных работ, проведенных в конце XIX в., свет вновь проник в купол, после веков забвения обнаружились следы нанесенной на фриз надписи – старинного византийского гимна в честь Богородицы. Поскольку Марторана – греческая церковь, ничего удивительного в этом не было бы, если бы надпись не была выполнена на арабском. Почему ее перевели, мы не узнаем никогда. Возможно, деревянный фриз сделали арабы-христиане – арабы всегда считались лучшими плотниками, могли таким образом внести свой вклад в строительство церкви. Но имеется другое, более интересное объяснение – что этот гимн был особенно любим Георгием Антиохийским и что он больше всего нравился ему на языке, на котором он впервые услышал его в детстве – полвека назад, в Сирии.