Вдоль фронта

– Моя мать выткала его для меня, – просто ответил он, – в деревне, где я жил. Она – крестьянка. Мы все в Сербии крестьяне, и это наша гордость. Воевода Путник, главнокомандующий армией, – бедный человек; отец его был крестьянином. Воевода Мичич, одержавший победу и прогнавший австрийцев из нашей страны, – крестьянин. Многие депутаты Скупщины – нашего парламента – крестьяне и заседают там в крестьянской одежде. – Он взглянул на кровать. – Два месяца тому назад я стоял здесь, как стою сейчас, и смотрел, как на этой самой кровати, под этим самым одеялом умирал мой сын от тифа. Что же делать? Мы должны исполнять свой долг…

Он распрямил плечи с видимым усилием.

– Так вы хотите видеть тифозный госпиталь? Теперь в нем нет ничего интересного. Самое худшее уже позади. Но я дам вам письмо к Станойевичу в Чер-Кула.

Мы поехали в Чер-Кула, расположенный в миле от города, в пасмурный день, под проливным дождем. Это название турецкое, что значит – «гора черепов». Здесь в самом деле была башня из сербских черепов, возведенная близ места великой битвы, происходившей более ста лет тому назад, – памятник турецкой победы. Лейтенант Станойевич, заведующий госпиталем, отпер греческую часовню, которую сербы выстроили на этом месте. В тусклом свете возвышалась, совершенно заполняя часовню, большая круглая башня из глины с несколькими оскаленными черепами, еще державшимися в ней и украшенными венками увядших цветов.

Вокруг этого мрачного памятника группировались кирпичные постройки тифозного госпиталя и временные деревянные бараки. Ветер доносил до нас зловоние лихорадочного пота и запах сидевших за едой больных и жарящегося мяса. Мы вошли в барак, по стенам которого стояли кровати, сдвинутые по две, и при слабом свете двух фонарей мы могли разглядеть больных, корчащихся под грязными одеялами, по пятеро и по шестеро на двух кроватях. Некоторые сидели и аппетитно ели: другие лежали, как мертвые; иные издавали короткие мучительные стоны или вдруг вскакивали в припадке бреда. Госпитальные служители, которые спали в той же комнате, были все пленные австрийцы.

– Я вступил в заведывание этим госпиталем всего только три дня назад, – сказал лейтенант. – До моего прихода было гораздо хуже. Теперь у нас только тридцать покойников в день. Здесь восемьсот больных – вы видите, у нас даже не хватает для них места.

Мы проходили одну за другой зловонные палаты, смердящие разложением и смертью, пока нас окончательно не расстроил вид больных, а наши желудки не стали выворачиваться от зловония.

Позднее мы обедали со Станойевичем и его штатом молодых докторов и студентов-медиков. Прекрасное местное красное вино шло в круговую, и в оживленном горячем споре о войне мы забыли на минуту о бедняках, умирающих за стеной. Станойевич, раскрасневшись от вина, хвастался, как сербы разбили австрийскую армию.

– Что сделали французы и англичане? – горячился он. – Почему они не побили немцев? Горсть сербов показала им, как надо вести войну. Мы, сербы, знаем, что нужно одно – готовность умереть, – и войне скоро бы пришел конец!

К фронту

Рано утром на следующий день мы находились уже в пути к Крагуевацу, где стоял главный штаб армии. Наш поезд был нагружен обмундированием и американской мукой для расположенных на фронте частей. С нами шло пять вагонов с солдатами в крестьянской одежде, в овчинах и в австрийской военной форме, захваченной во время декабрьского наступления, на одном была даже германская каска. Они пели бесконечную песню в минорном тоне о сражении на реке Колубаре:

Швабы прошли Крупень,
Их полчища, подобные стремительной Мораве,
Прошли Вальево.

Железнодорожный путь шел вдоль реки Моравы. Здесь все уже зеленело, а на черных глинистых полях женщины пахали на волах. Позади цветущих слив и яблонь виднелись белые, низкие, крытые черепицей дома, над балконами которых нависали изящные турецкие арки, разрисованные на углах цветными ромбами. Вдали тянулись луга, залитые водой, где тысячи лягушек задавали оглушительный концерт своим кваканием, слышным, несмотря на грохот поезда.

Морава разлилась. Мы проехали Тешитцу, Багрдан, Дедреватц, Лапово, пропахшие формалином, забрызганные едкой известью, – очаги заразы.

В Крагуеваце нас встретил делегат от Пресс-бюро, бывший прежде лектором литературы в Белградском университете. Это был широколицый, несколько рассеянный молодой человек с бойким поблескиванием глаз, толстыми икрами, затянутыми в бриджи жемчужного цвета для верховой езды, в широкой зеленой войлочной шляпе набекрень.

Через два часа мы уже называли его «Джонсоном», что было буквальным переводом его фамилии.

Джонсон знал всех, и все знали его. Он беспрестанно задевал своими оскорбительными замечаниями всех встречавшихся и надолго останавливал экипаж, выскакивая из него, чтобы обменяться последней приятной сплетней с кем-нибудь из друзей. Под конец мы кричали ему:

– Эй, Джонсон, скорей, кончайте!

– Извините меня, сэр! – важно отвечал он. – Вы должны запастись терпением. Теперь военное время!

Заведующего Пресс-бюро, бывшего профессора международного права в Белградском университете, мы застали за серьезной работой – он читал повесть Джорджа Мередит. Джонсон объяснил нам, что Пресс-бюро очень важная и деятельная организация.

– Мы сочиняем здесь много шуток о выдающихся лицах, эпиграмм и стихов. Так, например, один из заговорщиков, участник убийства эрцгерцога Фердинанда, был офицером сербской армии во время отступления. Он боялся, что его узнают, если возьмут в плен, и поэтому сбрил себе бороду. В Пресс-бюро мы сочинили на него сонет, в котором говорили, что он напрасно сбрил бороду, если не мог сбрить свой громадный нос! Да, сэр. В Пресс-бюро мы иногда сочиняли до двухсот сонетов в день.

Джонсон был музыкант и драматург. Он старался культивировать на сербской сцене французскую комедию из театра Антуан и был за это изгнан из респектабельного общества. «Потому что, – объяснял он, – моя пьеса оказалась непристойной, но зато она правдиво изображала сербскую жизнь, а это ведь идеал искусства, не правда ли?»

Джонсон был насыщен европейской культурой. Европейское злословие, цинизм, модернизм; но поскребите поверхность – и вы найдете серба: сильный, мужественный побег молодой нации, недалеко ушедший от полудиких горных крестьян, в высшей степени патриотичный и в то же время независимый.

Многие «интеллигентные» сербы похожи на город Белград, где всего три года тому назад ползли по немощеным улицам, утопая в грязи, скрипучие крестьянские телеги, запряженные волами, между одноэтажными, такими же, как в Нише, домиками, и который украшается теперь зданиями, мостовыми, модами и пороками Парижа и Вены. Они восторгаются современным искусством, современной музыкой, танго и фокстротом, высмеивают песни и одежды крестьян.

Иногда это преклонение бывает смешным. Однажды мы целый день проездили верхом по полю сражения на горе Гутчево с молодым офицером, тоже университетским преподавателем, который три года вел жизнь воюющего номада, какой не могли бы выдержать ни англичанин, ни француз, ни немец. Он перенес ужасное отступление и еще более ужасное наступление в зимнюю кампанию, спал под дождем или в лагерях, полных паразитами, ел грубую крестьянскую пищу или совсем ничего не ел – и благоденствовал при этом.

– Я люблю деревню, – говорил он. – Это такая идиллия, не правда ли? Я всегда вспоминаю бетховенскую Пасторальную Симфонию, когда бываю в деревне. – Он насвистал рассеянно несколько тактов. – Нет, я ошибаюсь. Это, кажется, из Третьей.

Оказывается, его отец был крестьянином, и все его предки, с тех пор как сербы впервые пришли с венгерской равнины, были тоже крестьянами и жили в этой деревне, которая напоминала ему только Бетховена!

И в Сербии хорошо знают «Оружие и Человек» Бернарда Шоу.

Мы обедали в общей штабной столовой, в простом тронном зале Милана Обреновича, первого сербского короля. Его пышные красные плюшевые с позолотой троны еще стояли здесь, а на стенах висели портреты Милоша Обилича и других героев бурной сербской истории и главарей сербских комитаджей, которые погибли от турецкой руки в Македонии перед Балканской войной.

– Этот дворец – один из наших старейших национальных памятников, – сказал Джонсон. – Он построен больше чем полсотни лет назад.

Удивительна молодость сербского королевства. Прошло меньше ста лет с тех пор, как оно стало свободным государством после пятисотлетнего владычества Турции – и за это время какую историю оно проделало!

Тайная мечта каждого серба – объединение всех сербских племен в одно большое государство, венгерской Кроации и Далмации – родины сербской литературы, Боснии – источника сербской поэзии и песен, Черногории, Герцеговины и Славонии.

Каждый солдат из крестьян знает, за что он сражается. Еще когда он был маленьким ребенком, мать приветствовала его:

– Здравствуй, маленький мститель за Косово!

(В битве при Косово, в четырнадцатом столетии, Сербия подпала под власть Турции.)

Когда он подрастал, мать попрекала его:

– Ну, так ты никогда не освободишь Македонию!

Церемония перехода из детства в юность, отмечалась пением старинной поэмы: «Я сам сербин». Она начиналась:

Я – серб, рожденный быть солдатом,
Сын Илии, Милоша, Вазы, Марко.
(Национальные герои, подвиги которых
последовательно перечисляются.)
Мои братья бесчисленны, как виноградины
во время сбора,
Но они менее счастливы, чем я, сын свободной
Сербии!
Поэтому мне надо поскорее вырасти, на
учиться петь и стрелять,
Чтобы поспешить на помощь тем, кто ждет
меня!

– Что, если Италия займет Далмацию? – спросил я одного чиновника.

– Это было бы ужасно, – ответил он. – Это значило бы, что нам снова пришлось бы завоевывать то, чего мы добились этой войной!

Старый офицер, которого мы встретили позднее, сказал в каком-то экстазе:

– Мы учили, что эта мечта о великой Сербии несомненно осуществится – но в будущем, через много лет, через много лет. А вот она осуществилась в наше время. За это стоит умереть!