Дикий барин в домашних условиях (сборник)

Продолжаю терзать «Мёртвые души» Н. В. Гоголя. Во-первых, я его люблю. А во-вторых, интересно же.

Затея Чичикова с покупкой формально живых крепостных с целью заклада в опекунский совет по 200 рублей за штуку казалась мне преступно оригинальной и поэтому неотразимой. На уникальности идеи настаивает и известный сюжет, что А. С. Пушкин, подаривший, а отчасти и сам переживший интригу «Ревизора» Гоголю, презентовал Николаю Васильевичу и интригу «Мёртвых душ».

По поводу «Ревизора» Пушкин сокрушался, что подарил. Жене жаловался. Александр Сергеевич бывал иногда удивительно рачительным, особенно в разговорах с женой.

А по поводу «Мёртвых душ» А. С. Пушкин не сокрушался. Не из-за того, что был убит. А из-за того, что идея мутной продажи мутно обретённого для моей страны – это её хлеб, её сон, её воздух, её мечта, её финансовый хребет и надежда на светлое будущее, её интеллектуальный вклад в Давос. На этой идее бюджет формируется у меня в стране. И идёт её, страны, слава богу, великое возрождение. И электрический свет проводят в село Лопатино, что в 18 км от Самары.

Следите за руками. В черновике шестой, «плюшкинской», главы Гоголь описывает деревню, состоящую из убогих домиков, настолько ветхих, что странно, что такие развалюхи не попали в «Музей древностей», «который не так уж давно продавался в Петербурге с публичного торга вместе с вещами, принадлежавшими Петру Первому, на которые, однако ж, покупатели глядели сомнительно».

Чичиков приезжает объегоривать сквалыгу Плюшкина, а при чём тут музей?

А при том. «Музей древностей» – это «Русский музеум» Свиньина. Павел Петрович Свиньин был двоюродным дядей М. Ю. Лермонтова и тестем А. Ф. Писемского, автора романа «Тысяча душ», написанного так, как будто Чичиков переродился и стал вице-губернатором. Этого Павлу Петровичу, наверное, показалось мало, и он обзавёлся ещё одним родственником – пресловутым графом П. А. Клейнмихелем.

Бенкендорф тоже в родственники набивался. Но решили просто дружить.

С такой роднёй заурядностью быть невозможно. Павел Петрович заурядностью и не был. Он был неутомимым собирателем русских древностей и академиком Академии художеств.

И вот тут настала пора рассказать про «трюмо Петра Великого», которое Свиньин нашел в Ропше.

В 1820 году Свиньин в Ропше обнаружил в каком-то мокром погребе «наваленную кучу из обломков орехового дерева». Ропшинский руководитель г-н Лалаев, поднятый по тревоге, сообщил «после долгих раздумий», что обнаруженная куча – это «трюмо работы Петра Первого».

Я могу понять г-на Лалаева. Я тоже всегда отвечаю, что обнаруженная у меня на дворе куча – это проделки пса Савелия Парменыча. Его-то ругать не будут, а на меня закономерных подозрений будет возведено меньше.

Кучу обломков Свиньин увёз в Петербург. Г-н Лалаев провожал исследователя до заставы и благодарил. Дальше Свиньин позвал на восстановление трюмо работы Петра Первого столяра иностранного («кичливого француза») по фамилии Гроссе. Гроссе посмотрел на «груду священных обломков» (по определению самого Свиньина) и от работы отказался, сославшись на невозможность восстановления «эдакой дряни» (определение самого Свиньина).

Павел Петрович огорчился. Но вспомнил, прихлопнувши себя по лбу, про «русского мастера Василия Захарова».

Василий Захаров немедленно приступил к работе. Более недели он прикидывал, «как истинный россиянин, не приходящий ни от чего в затруднение», как, куда и что тут из груды священных обломков взаимно прилагается и совокупно лепится. Свиньину, который прибегал справляться, Василий бодро рапортовал, что «отгадывает форму, которую сии святые щепы имели, выйдя из-под руки державного мастера».

Через неделю Павел Петрович Свиньин съездил сначала в Академию художеств, пошуршал с обучающимися художниками, а потом снова зашел к Василию. И произошло чудо!

«Внезапно мы дошли, – пишет потрясённый Свиньин, – до первоначального его (трюмо) образования и увидели изящнейшую форму!» Мастер угадывания форм Василий стоял рядом и тоже благоговел, потрясённый не менее. За спинами у них стоял ангел, укрыв белоснежными крылами свои глаза. Наверное, плакал от счастья тоже.

От бордюра, который когда-то обрамлял зеркало, в распоряжении компаньонов были обломки максимальной шириной в вершок. Но «мой смышлёный предприимчивый Захаров, – пишет Павел Петрович, – не убоялся сего и взялся всё исправить». В итоге кипучей взаимопомощи академика и столяра подлинное трюмо работы Петра Великого, святые щепы и священные обломки, совокупно объединённые святым прозрением и дополненные подручными материалами, найденными в иных подвалах, стали за деньги показывать всем желающим. А потом решили продать в казну.

Тут в дело зачем-то стал вмешиваться г-н Лалаев, но его утихомирили некоторыми доводами, присовокупив на прощание и маршрутную карту следования на побережье студёного Охотского моря.

Трюмо Петра Великого Свиньин продал в казну вместе с другими реликвиями («обломком инструмента музыкального Петра Великого», «частью токарного станка Петра Великого» и «частью челюсти, прооперированной Петром Великим»).

А куда казне деваться? Казна купила. Свиньин устроил аукцион «в Космораме г-на Палацци на углу Большой Морской и Кирпичного переулка». Нанятый оркестр играл государственный гимн. При дверях стоял караул с ружьями. Флаги реяли по ветру.

Павел Петрович провёл решительную рекламную кампанию. И взывал публично к государству, обрушиваясь на заевшееся барство, «которое торгуется из-за каких-то трёхсот рублей, проев и пропив перед этим у Смурова на пятьсот!». Казна прислала какого-то подьячего для экспертизы. Граф Уваров (министр просвещения) вякал что-то про необходимость проверки подлинности рукописей шестнадцатого века, которые Свиньин продавал там же. Пушкин что-то сомневался и ёрничал. Но подьячему, сказав предварительно и дословно: «Доказательства не продаются», вручили некоторые доводы, присовокупив печальный рассказ про г-на Лалаева. Подлинность была доказана!

Николай Васильевич Гоголь в это время жил на Малой Морской улице, неподалёку от заведения г-на Палацци, и на аукцион заходил неоднократно. И со Свиньиным был отлично знаком. Ведь писал же Н. В. Гоголь своей маме: «Мама, пришлите же мне раритеты для одного вельможи, страстного любителя отечественных древностей, которому я хочу прислужиться» (письмо от 2 февраля 1830 года). Вероятно, мама изыскала на своём хуторе раритеты, но Н. В. Гоголь больше об их судьбе ничего не пишет. Наверное, купила их казна заодно с трюмо Петра Великого. И из шестой главы Гоголь пассаж про музей решительно вычеркнул. Чего там старое ворошить?

Поэтому версию, что идею «Мёртвых душ» подсказал Пушкин, Гоголь не отрицал, а напротив. Пушкин придумал всё! Пушкин, господа! Пушкин!

Опрощение

Какое счастье, какое облегчение испытывает заплаканная женщина, когда понимает, стоя у зеркала, что не морщины это у неё на лице, а следы от чужих вельветовых штанов, на которых она так качественно выспалась у бассейна.

Это не встреча сокурсников была, а какой-то, исусиоборони, панкратион…

Откуда у людей столько прыти, хотелось бы мне узнать?! Откуда столько жизнелюбия? Ходили буквально по краю!

Обратил внимание на тенденцию, начавшую распространяться среди моих знакомых. Опрощение – имя ей. Но какое-то странное это опрощение.

Я могу понять и принять ситуацию, когда мы, босые, в домотканой простоте, идём дымчатым утром, шумно грызя репчатые луковицы, по росной траве на покос, неся на плечах умело оббитые литовки. Бабы наши шустрят перед немцем-управляющим, привставшим в бдительности на дутом тарантасе, поют, сгребают в тугие лохматые увязки снопы, носят нам квасы всяческие в щербатых крынках, счастливо охнув порой, утицами ныряют в рожь – рожать и пуповину перекусывать под тяжкий шмелиный гул.

Или вот мы, поскидавши тесноватые пиджаки, враскачку бичевой идём, тянем хлебную баржу, оступаясь в рыхлом, с прозеленью, волжском песке. Ой-да-да-ой-да! Распляли-ы-ы мы-ы бярозу, распляли-ы-ы мы кудряву! От-наддай! От-наддай! А на барже самоваром вскипает богатей, лается и бесчестит наше обчество… Знай себе бреди, надрывая жилы, член правления!

Такое вот я могу понять в плане возврата к естественности. Закинул айфон в соминый омут, неловко подпрыгивая на одной ноге, стянул с себя ботиночки с капризной перфорацией, рванул махом с шеи галстук, и вон уже бежишь, счастливо хлопая себя по мускулистому телу, к свиноферме, где ждёт тебя новая жизнь. Крутенько присолил крупной солью горбушку аржаную, увязал в тряпицу, идёшь на конюшню баловать Заседателя.

А тут со знакомыми творится не пойми что…

Третьего дня сломалась у меня кофейная машина. Полагаю, что от натуги изошлась. Полюбовался на умершую любимицу (см. блоковское «красивая и молодая»), упал лицом в ладони.

По дому залязгали запоры, застукали ставенки, кто-то счастливо спрыгнул со второго этажа – и зигзагом к забору. Всем известно, что без дозы кофеина по утрам я особенно как-то взыскателен к окружающему миру, начинаю в тягостной ломке задавать всякие неожиданные вопросы, гоняюсь со счётами по помещениям, наматывая на свободный кулак чьи-то русые тугие косы и наступая на кальсонные завязки.

Реанимация кофейной машины ни к чему не привела. Хотя был момент, когда казалось, что всё, заработала, судя по нутряному хрусту и вспыхиванию индикаторов. Ан нет!

В полном обалдении пошёл по гостям, вымаливать себе кофейку. Для того, чтобы пустили, лицемерно улыбался, а бидон прятал за спину, вроде как просто соскучился по общению.

В одном доме меня всё ж пустили.

Играя бровями, выразительно подтолкнул хозяйку на кухню, та аж обмерла. После трудного объяснения недовольная хозяюшка шваркнула передо мной чашку с капучино, к которой я жадно и припал, суча под столом ногами.

Между первой и второй прибежал и хозяин. Говорит:

– Давай я тебе новый гастрономический фокус покажу!

Спихивая хозяйку с колен, говорю весьма бесшабашно:

– А что, час ранний, до больницы не очень далеко. Показывай свой гастрономический фокус!

И протягивают мне тут стакан воды из-под крана. Запивай, мол, наше капучино этой известняковой степной водой с огромным индексом жёсткости, испытаешь удовольствие! Только не перепутай: сначала приторный капучино, а потом вот эту белесоватую воду, которая всё оттенит и подчеркнёт, а иначе, если водицей кофий обгонишь, то может и вывернуть с непривычки.

– И давно вы тут этим занимаетесь? – строго спрашиваю. – Давно вы тут забавам таким отдаётесь?! – А сам к двери, там у них в коридоре я топор видел.

– Давно! – отвечают. – Это нас в Риме научили! Мы теперь к простоте тянемся, к нахождению нового в неожиданном!..

– Вы это… – говорю. – Совсем уж тут!..

Не сразу нашёлся, что сказать. А когда нашёлся и рот уж раскрыл, то понял, что бреду по раскалённой поселковой улице, загребая ногами пухлую пыль.

Сволочи какие! Хорошо, что я у них молочник в суете увёл.

Симпозиум