Мельница на Флоссе

Мэгги чувствовала, что никогда не могла бы она быть королевой у этих людей, не могла бы просвещать их занимательными и полезными рассказами.

Теперь мужчины, по-видимому, расспрашивали о Мэгги. Они смотрели на нее, и разговор приобрел мирный характер, как это бывает, когда одна сторона проявляет любопытство, а другая в состоянии его удовлетворить. Наконец молодая женщина сказала своим прежним, подобострастным тоном:

– Эта славная маленькая барышня пришла, чтобы жить с нами. Вы рады, правда?

– Да, очень, – отозвался мужчина помоложе, рассматривая серебряный наперсток Мэгги и прочие мелочи, извлеченные у нее из кармана. Все это, за исключением наперстка, он, что-то сказав, вернул молодой женщине, и та немедленно положила обратно в карман Мэгги, а мужчины сели на землю и рьяно принялись за тушеное мясо с картофелем, которое старуха, сняв котел с огня, вывалила на желтое деревянное блюдо.

Мэгги подумала, что Том, вероятно, был прав насчет цыган: они, конечно, воры, если только мужчина не собирается впоследствии вернуть ей наперсток. Она охотно подарила бы его, она вовсе не так уж привязана к своему наперстку, но мысль, что она находится среди воров, испортила ей все удовольствие от того, что к ней вновь стали выказывать внимание и уважение. Все воры, кроме Робин Гуда, гадкие люди.

Женщины заметили, что она напугана.

– У нас нет ничего вкусного, чтобы дать барышне, – сказала старая цыганка льстивым тоном. – А она так голодна, сахарная моя.

– Ну-ка, ягодка, попробуй: может, съешь немного вот этого, – проговорила молодая, протягивая Мэгги коричневую тарелку с тушеным мясом и железную ложку.

Мэгги, помня, что старуха рассердилась на нее за хлеб с грудинкой, не посмела отказаться, хотя от страха у нее пропал аппетит. Ах, если бы отец проехал мимо в своей двуколке и забрал ее! Или хотя бы Джек Истребитель Великанов[21 - Герой английской народной сказки.], или мистер Великодушное Сердце[22 - Герой английских баллад.], или святой Георгий[23 - Христианский святой Георгий Победоносец изображался на английских монетах достоинством в полпенни в единоборстве с дьяволом, принявшим облик дракона.], поражающий копьем дракона, как это нарисовано на полупенсах, случайно оказались здесь! Но, подумала Мэгги, совершенно упав духом, этих героев ни разу не встречали в окрестностях Сент-Огга… там никогда не случалось ничего чудесного.

Мэгги Талливер, как вы видите, отнюдь не была такой высокообразованной молодой особой, какими неизбежно становятся восьми-девятилетние маленькие женщины в наши дни. Она всего один год ходила в школу в Сент-Огге, и у нее было так мало книг, что иногда она читала словарь. Рассматривая, что содержится в этой головке, вы столкнулись бы с самым неожиданным невежеством наряду с самыми неожиданными познаниями. Она могла бы сообщить вам, например, что существует такое слово, как «полигамия», а поскольку она была также знакома со словом «полисемия» – «многозначность», то вывела заключение, что «поли» означает «много»; но ей и на ум не приходило, что цыгане могут испытывать нужду в бакалейных товарах, и вообще голова ее была набита забавнейшей смесью самых разумных понятий и самых безумных фантазий.

Ее взгляд на цыган претерпел за последние пять минут разительные изменения. Если ранее она считала, что они станут почтительно к ней относиться и с удовольствием будут внимать ее поучениям, то теперь у нее возникла мысль – не хотят ли они ее убить, как только стемнеет, и, разрубив на куски, пустить потом на жаркое. У нее вдруг появилось подозрение, что старик со свирепыми глазами на самом деле – нечистый дух и может в любую минуту, сбросив свою прозрачную личину, превратиться в ухмыляющегося кузнеца или в огнеглазое чудище с крыльями дракона. Нечего было и пытаться проглотить хоть кусочек тушеного мяса, а вместе с тем больше всего на свете она боялась обидеть цыган, обнаружив свое крайне нелестное о них мнение; с интересом, в котором ее не мог бы превзойти даже самый ревностный богослов, она раздумывала над тем, угадал бы нечистый ее мысли, если бы он действительно был среди них.

– Что, тебе не нравится, как это пахнет, душечка? – сказала молодая цыганка, заметив, что Мэгги не прикоснулась к еде. – Съешь немножко, ну постарайся.

– Нет, благодарю вас, – с принужденной улыбкой промолвила Мэгги, призывая все свое мужество для отчаянного шага. – Боюсь, у меня больше нет времени: кажется, уже темнеет. Думаю, я пойду сейчас домой и приду снова в другой раз, тогда я смогу принести вам корзину пирожков с вареньем и еще разных разностей.

Выдвинув этот невероятный проект, она встала, всем сердцем надеясь, что Аполлиона можно провести, но надежда ее угасла, когда старая цыганка сказала:

– Подожди-ка, подожди, маленькая барышня, мы сами отвезем тебя домой в целости и сохранности, когда поужинаем. Поедешь верхом, как настоящая леди.

Мэгги снова села, не очень-то полагаясь на это обещание, однако вскоре она увидела, как высокая девочка надела на осла уздечку и кинула ему на спину пару мешков.

– Ну-ка, маленькая мисс, – обратился к ней мужчина помоложе, поднимаясь с земли и подводя к ней осла, – скажи нам, где ты живешь. Как называется ваше место?

– Я живу на Дорлкоутской мельнице, – волнуясь, проговорила Мэгги. – Мой отец – мистер Талливер; там наш дом.

– Что?! Большая мельница, не доезжая Сент-Огга?

– Да, – сказала Мэгги. – Далеко это? Я бы лучше пошла пешком, если можно.

– Нет, нет, скоро стемнеет, нужно торопиться. А на осле тебе будет очень удобно, вот посмотришь.

И, подняв Мэгги, он посадил ее на осла. Она почувствовала облегчение при мысли, что с ней, по всей видимости, поедет не старик, но боялась даже надеяться, что везут ее действительно домой.

– Вот твой хорошенький капор, – сказала молодая цыганка, надевая ей на голову этот прежде презираемый, а теперь столь желанный предмет туалета, – и ты расскажешь, как хорошо мы с тобой обращались, правда? И называли тебя славной маленькой барышней.

– О да, благодарю вас! – воскликнула Мэгги. – Я вам очень обязана. Но мне бы хотелось, чтобы вы тоже поехали со мной. – Она подумала – все лучше, нежели остаться с глазу на глаз с одним из этих ужасных мужчин; куда приятней, если тебя зарежет целая компания.

– Так, значит, я тебе больше нравлюсь? – улыбнулась женщина. – Но я не могу с вами идти, мне за вами не угнаться.

Оказалось, что и мужчина едет на том же осле, позади Мэгги, и, хотя даже самый страшный сон не мог бы привести ее в больший трепет, она была столь же бессильна воспротивиться этому, как и сам осел. Женщина, похлопав ее по спине, сказала «до свидания», и серый, сразу уразумев, на что намекает палка хозяина, мелкой рысцой пустился по проселку в ту сторону, откуда Мэгги пришла за час до того, а высокая девочка и растрепанный мальчишка, тоже вооруженные палками, услужливо сопровождали их первую сотню шагов, визгом и ударами понукая осла.

Даже Ленора[24 - Ленора – героиня одноименной баллады немецкого поэта Бюргера (1747–1794).] во время своей фантастической полночной скачки с призраком-возлюбленным не была так напугана, как бедняжка Мэгги во время совершенно прозаической поездки на трусящем рысцой осле, с цыганом, рассчитывающим заработать полкроны. Красный свет заходящего солнца, чудилось ей, таил в себе что-то зловещее, с чем, безусловно, был связан тревожный крик второго осла, того, что с колодкой на ноге. Две низкие, крытые соломой хибарки – единственное жилье на этом проселке – казалось, только усиливали мрачность картины. У них были крошечные оконца и двери на запоре. Вполне возможно, что там жили ведьмы, и Мэгги вздохнула с облегчением, когда осел проехал мимо.

Наконец – о радость! – этот проселок, самый длинный на свете, стал подходить к концу и уперся в широкую дорогу, по которой как раз проезжал дилижанс! А на перекрестке стоял столб – она, несомненно, видела его раньше – с дощечкой: «До Сент-Огга две мили». Значит, цыган действительно везет ее домой. Возможно, он, в конце концов, неплохой человек и, вероятно, обиделся, что она не хотела с ним ехать. Мысль эта все сильнее овладевала Мэгги, по мере того как она с несомненностью убеждалась в том, что дорога ей хорошо знакома; она ломала себе голову, как бы ей начать разговор с оскорбленным ее недоверием цыганом и не только ублаготворить его, чтобы он перестал обижаться, но стереть даже самую память о своей трусости, и тут – они как раз подъезжали к перекрестку – Мэгги увидела мужчину верхом на лошади с белой мордой.

– Остановитесь, остановитесь! – закричала она. – Это мой отец! О, отец, отец!

Внезапная радость обожгла ее, как боль, и, прежде чем отец успел подъехать, она разрыдалась. Можно представить себе удивление мистера Талливера: он ехал кружным путем из Бассета и дома еще не был.

– Как, что это значит? – спросил он, придерживая лошадь.

Мэгги, соскользнув с осла, подбежала к нему и ухватилась за стремя.

– Маленькая мисс, верно, заблудилась, – сказал цыган. – Она пришла к нашему шатру в конце Данлоу-лейн, и я вез ее домой. Немалый путь, после того как пробудешь на ногах весь день.

– Да, отец, он такой добрый, он повез меня домой, – подхватила Мэгги, – очень добрый, хороший человек.

– Что ж, держи, любезный, – сказал мистер Талливер, вынимая пять шиллингов. – Ты честно заработал эти деньги. Что бы я делал без моей дочки! Ну-ка, подсади ее в седло… Что же это, Мэгги, как это ты? – начал он, когда они снова двинулись к путь и Мэгги, тихо всхлипывая, прижалась к груди отца. – Как это вышло, что ты заблудилась?

– Ах, отец, – всхлипнула Мэгги, – я убежала, потому что была так несчастна: Том на меня сердился. Я не могла этого вынести.

– Фу, фу! – произнес мистер Талливер, успокаивая ее. – Разве можно убегать из дома? Что станет делать отец без своей дочки?

– О, я никогда больше не убегу, отец, – ни за что!

Когда мистер Талливер добрался в тот вечер домой, он без обиняков выразил свое мнение о случившемся, и это привело к удивительному результату: Мэгги не услышала по поводу этой глупой истории – побега к цыганам – ни одного упрека от матери, ни одной насмешки от Тома. Она была потрясена, даже несколько испугана таким непривычным обхождением. Наверно, она поступила так дурно, что об этом и упоминать нельзя.

Глава XII

Мистер и миссис Глегг у себя дома

Для того чтобы увидеть мистера и миссис Глегг у них дома, мы должны перенестись в Сент-Огг – этот освященный веками город с крышами из красной черепицы и широкими фронтонами портовых складов, где черные корабли разгружаются от привезенных с дальнего севера товаров, а взамен увозят драгоценные изделия из внутренних графств – плотно спрессованный сыр и шелковистую овечью шерсть, с которыми мои благородные читатели, несомненно, знакомы по античным буколикам.

Это один из тех старых-старых городков, которые кажутся нам таким же феноменом природы, как гнездо райской птицы или извилистые галереи муравейника, – город, где следы роста, следы его долгой истории запечатлелись, как кольца тысячелетнего дерева, – город, который возник между рекой и низким холмом и уже стоял там в те далекие времена, когда римские легионы поспешно покидали раскинутый на косогоре лагерь и свирепые длинноволосые викинги поднимались по реке, жадными глазами глядя на тучные земли. Это город, «знакомый с давно забытыми годами». Здесь время от времени является тень саксонского короля-героя[25 - Подразумеваются король англосаксов Альфред (король Англии с 871 г.), героически боровшийся с набегами данов, и один из вождей нашествия скандинавов на Британские острова в IX в.], обозревающего места своих юношеских забав и любовных приключений, здесь встречает его мрачный дух грозного вождя язычников-скандинавов, заколотого в кругу своих воинов мечом невидимого мстителя, – дух, который осенними вечерами поднимается белым туманом с могильного кургана на холме и парит во дворе Старого замка у реки – место, где вождь был таким таинственным образом убит в те дни, когда Старого замка и не существовало. Строить этот прекрасный Старый замок начали еще норманны. Как и самый город, он рассказывает нам о замыслах и мастерстве разделенных веками поколений; там все – седая старина, и потому мы смотрим со снисходительной улыбкой на разнобой в отдельных его частях и благодарны творцам каменного крытого балкона, и зодчим готического фасада, и создателям башен искуснейшей кирпичной кладки с орнаментом из трилистника, и окон с каменными наличниками, и каменных зубцов на стенах – за то, что они не совершили святотатства – не снесли древних, наполовину бревенчатых стен, за которыми помещался пиршественный зал с потолком из дубовых балок.

Но возможно, еще более древнего происхождения кусок стены, сейчас вмурованный в колокольню приходской церкви, который, как считают, остался от самой первой часовни, построенной в честь святого заступника этого старинного городка, Огга, чья история известна мне в нескольких версиях. Я склоняюсь к самой краткой, поскольку если и не все в ней истинная правда, то, по крайней мере, меньше выдумки. «Огг, сын Беорла, – повествуется в одном из имеющихся у меня манускриптов, – был лодочник; он зарабатывал свое скудное пропитание тем, что перевозил людей через реку Флосс. И случилось однажды вечером, когда дул сильный ветер, что на берегу реки сидела женщина с младенцем и тяжко вздыхала; и одета она была в рубище, вид имела измученный и изнуренный и умоляла перевезти ее через реку. И мужчины, которые там были, так ее спрашивали: „Почему желаешь ты пересечь реку? Подожди утра, пробудь ночь под кровом, и ты поступишь мудро, а не глупо“. Но она продолжала сетовать и умолять их. И Огг, сын Беорла, подошел к ним и сказал: „Я перевезу тебя, если этого жаждет твое сердце“. И он перевез ее через реку. И случилось так: когда ступила она на берег, рубище ее превратилось в ниспадающие белые одежды и лицо засияло неземной красотой, а вокруг него встал нимб и осветил воду, как луна в полнолуние. И она сказала: „Огг, сын Беорла, будь благословен за то, что не спрашивал ни о чем и не спорил с желанием сердца, но покорился жалости и облегчил чужую боль. Отныне и до века тот, кто ступит в твою ладью, не погибнет от бури; и когда она пустится на помощь погибающим, она спасет жизнь и людям, и животным“. И вот, стоило воде подняться, многих спасало это благословение, данное лодке. Но когда Огг, сын Беорла, умер, в тот миг, заметьте, когда душа его расставалась с телом, лодка сама снялась с якоря, и была тут же унесена отливом в океан, и пропала бесследно. Однако говорят, что в позднейшие годы во время наводнения Огг, сын Беорла, с наступлением вечера всегда появлялся на широко разлившихся водах, и Святая Дева сидела на носу лодки, освещая все вокруг, как луна в полнолуние, и гребцы, заметив ее в сгущающемся мраке, укреплялись духом и с новым рвением брались за весла».

Как видите, из этой легенды явствует, что уже в стародавние дни людям ниспосылалась эта «Божья кара» – наводнения, которые, даже если не губили человека, были роковыми для беспомощного скота и сметали с лица земли всю мелкую тварь. Но город знал и более тяжкие бедствия, чем наводнения, – бедствия гражданских войн. Долгие годы он был полем боя, где сперва пуритане возносили хвалу Господу за кровь роялистов, а затем роялисты – за кровь пуритан. В ту пору не один честный горожанин лишился всего своего достояния, не желая поступиться совестью, и нищим покидал родные места. Еще и сейчас стоят многие дома, из которых с грустью уходили эти честные горожане, – дома с причудливыми крышами и окнами на реку, сжатые портовыми складами более поздней постройки, дома со множеством самых удивительных переходов, которые то и дело круто заворачивают, пока наконец не выведут вас на топкий берег, постоянно заливаемый бурным приливом. Кирпич домов давно потемнел, и во времена миссис Глегг вы нигде бы еще не нашли неуместного новомодного щегольства, никаких зеркальных стекол в витринах лавок, никакой штукатурки на стенах или иной ложной попытки придать превосходному старому красному Сент-Оггу вид города, возникшего только вчера. Витрины были маленькие и без претензий, так как жен и дочерей фермеров, приезжавших за покупками раз в неделю, ничто не могло заставить изменить хорошо известным им лавкам, куда они ходили из года в год, а лавочники не интересовались покупателем, который заглянет разок по пути – и поминай как звали. Ах! Даже времена миссис Глегг кажутся сейчас давним прошлым; происшедшие перемены отодвинули их далеко назад. Война и толки о войне ушли уже тогда из памяти людей, и если фермеры в выгоревших коричневых куртках, стоя на гудящей от множества народа рыночной площади, иногда и вспоминали о ней, вытряхивая зерно из мешочков с образцами, то лишь как о далеком золотом веке, когда держались высокие цены на хлеб. Да, прошли те времена, когда широкая река могла принести к городу корабли непрошеных гостей. Россия стала просто местом, откуда привозят льняное семя – чем больше, тем лучше, – идущее на маслобойни, где тяжелые толчеи, словно огромные живые чудовища, с грохотом размельчают его и отвеивают прочь шелуху. Католики, плохой урожай и таинственные колебания рынка – вот те бедствия, коих только и приходилось опасаться человечеству; даже наводнения за последние годы были не так сильны. Сент-Огг не заглядывал мысленным оком далеко вперед, не оглядывался назад. Он получил в наследство большое прошлое, но не задумывался над ним и не видел призраков, бродивших по улицам. С тех пор как на разлившихся водах Флосса видели святого Огга и Божью Матерь на носу его лодки, многое стало воспоминанием, а затем постепенно совсем растаяло, как уходящие вдаль вершины холмов. Настоящее же было как плоская равнина, где люди перестают верить в существование вулканов и возможность землетрясений и живут убежденные, что завтра ничем не будет отличаться от вчера и что гигантские силы, потрясавшие раньше мир, уснули вечным сном. Прошли те дни, когда в жизни людей такое место занимала вера, а тем более дни, когда они могли сменить ее. Католики были страшны потому, что, дай им волю, они захватили бы власть и хозяйство страны и жгли бы людей живьем, а не потому, что хоть одного здравомыслящего и честного прихожанина Сент-Огга можно было обратить в веру папы римского. Один старожил еще помнил, в какой экстаз приходила толпа, когда на скотном рынке проповедовал Джон Уэсли[26 - Джон Уэсли (1703–1791) – проповедник, основатель религиозной секты методистов.]; но уже давно от проповедников не ждали, что они будут потрясать души людей. Случайная вспышка красноречия на кафедрах диссидентов по вопросу о крещении младенцев была единственным проявлением религиозного пыла, остывшего в нынешние трезвые времена, когда люди по горло сыты переменами. Протестантизм чувствовал себя совершенно спокойно, позабыв о ересях, не заботясь о прозелитах; принадлежность к секте переходила от отцов к детям вместе с фамильными скамьями в церкви и деловыми связями, и правоверные протестанты глядели на диссидентизм с презрительным недоумением, как на глупый обычай, который держался в семьях, занимавшихся главным образом торговлей бакалейным и мелочным товаром, хотя он ничуть не мешал и успешным оптовым сделкам. Но католический вопрос поднял легкий ветерок споров, нарушивший долгий штиль. Почтенный приходской пастор в своих поучениях стал пускаться в исторические экскурсы и дискуссии с воображаемым противником, а мистер Спрей, священник-индепендент, начал произносить политические проповеди, в которых он с пламенной верой и большой тонкостью доказывал, что, с одной стороны, католикам до`лжно иметь политические права, с другой – им до`лжно гореть в геенне огненной. Но большинство его слушателей было не способно уловить все эти тонкости; одни старозаветные диссиденты сожалели, что он взял сторону католиков, другие полагали, что лучше бы ему оставить политику в покое. Служение общественным интересам не слишком высоко ставилось в Сент-Огге, и к людям, толкующим о политике, относились несколько подозрительно, считая их опасными субъектами. Среди них мало кто имел собственное дело, а если и имел, то ему, конечно, скоро грозило банкротство.

Таково было общее положение вещей в Сент-Огге в дни миссис Глегг, и в частности в тот самый период истории семейства Додсон, когда она поссорилась с мистером Талливером. Это было время, когда невежество жило куда более покойно, чем сейчас, и со всеми почестями принималось в самом лучшем обществе, не будучи вынуждено рядиться в замысловатые одежды знания; время, когда еще не в ходу были дешевые журналы и когда сельскому врачу и в голову не приходило спрашивать своих пациенток, любят ли они книги, так как он не сомневался, что они предпочитают сплетни; время, когда леди в богатых шелковых платьях носили в кармане баранью косточку как средство от судорог. Миссис Глегг тоже получила такую косточку в наследство от бабушки, вместе с парчовым платьем, которое могло стоять само по себе, наподобие рыцарских доспехов, и тростью с серебряным набалдашником, – семья Додсон считалась респектабельной уже многие поколения.

В превосходном доме миссис Глегг в Сент-Огге была парадная гостиная и другая, внутренняя, и, таким образом, было два наблюдательных пункта, с которых она могла изучать слабости своих ближних и укрепляться в чувстве благодарности за дарованную ей беспримерную силу духа. Из фасадного окна она могла видеть Тофтон-роуд, проходившую через весь Сент-Огг, и отмечать растущую тенденцию «болтаться по улицам» у жен еще не удалившихся на покой сентоггцев, а также новую моду носить бумажные вязаные чулки, что сулило мрачные перспективы будущим поколениям; из заднего же окна – смотреть на прекрасный цветник и фруктовый сад, спускающийся к реке, и наблюдать за чудачествами мистера Глегга, тратящего время на «эти цветы и овощи». Удалившись от дел, дабы до конца дней своих наслаждаться покоем, мистер Глегг нашел это занятие настолько более утомительным, нежели торговля шерстью, что был вынужден для развлечения взяться за тяжелый физический труд и, как правило, отдыхал, работая за двух садовников. То, что они, благодаря этому, экономили на работнике, могло бы, возможно, заставить миссис Глегг смотреть сквозь пальцы на причуды мистера Глегга, если бы хоть одна женщина здравого ума была способна, пускай для виду, отнестись с уважением к коньку своего мужа. Но всем известно, что подобная супружеская снисходительность присуща только слабейшей части слабого пола, которая вряд ли ясно сознает, в чем состоят обязанности супруги, и не понимает, что жене назначено обуздывать своего мужа в удовольствиях, которые почти никогда не бывают разумными и достойными похвалы.

У мистера Глегга, в свою очередь, было два источника для упражнения ума, которые обещали быть неиссякаемыми. С одной стороны, его повергали в изумление собственные открытия в области естествознания: он обнаружил, что в его небольшом саду водятся удивительные гусеницы, слизняки и насекомые, которые, насколько ему было известно, никогда раньше не привлекали к себе внимания человека, и он заметил знаменательную связь между этими зоологическими диковинами и великими событиями своего времени, – например, перед тем как сгорел Йоркский кафедральный собор, на листьях роз появились странные извилистые следы и как никогда много развелось слизняков – феномены, необъяснимые для него, пока мрачное зарево этого пожара не пролило на них свет. (Мистер Глегг обладал необыкновенно деятельным умом, который, освободившись от забот, связанных с торговлей шерстью, естественно, стал искать себе другого применения.) Вторым объектом его раздумий была «супротивность» женской натуры, типичным примером чего служила миссис Глегг. То, что существо, созданное – в генеалогическом плане – из ребра мужчины и достигшее таким образом высот респектабельности, хотя оно не приложило к этому ни малейших усилий, непременно должно возражать против самых вежливых предложений и даже против самых предупредительных уступок, было для него тайной мироздания, ключ к которой он часто и напрасно искал в первых главах Книги Бытия. Мистер Глегг избрал старшую мисс Додсон как благообразное воплощение женского здравомыслия и бережливости и, сам имея склонность к стяжанию и откладыванию впрок, рассчитывал на гармонию в супружеской жизни. Но с этим любопытным конгломератом – женским характером – легко случается, что, несмотря на превосходные ингредиенты, готовое блюдо трудно назвать лакомым; и даже высокосортная систематическая расчетливость может быть сдобрена такой приправой, которая совершенно испортит весь вкус. Так вот, у почтенного мистера Глегга скупость проявлялась в самой приятной форме; соседи величали его «запасливым», что, по сути, означает «мягкосердечный скряга». Если вы упоминали при нем, что любите корки от сыра, он никогда не забывал сберечь их для вас, радуясь, что может этим доставить вам удовольствие, и имел привычку ласкать всех животных, на содержание которых не нужно было тратиться. В мистере Глегге не было никакого лицемерия и притворства. Его глаза увлажнились бы от искреннего сочувствия при виде того, как распродают скарб какой-нибудь вдовы, хотя это можно было бы предотвратить при помощи пятифунтовой бумажки из его кармана; но денежный дар в пять фунтов «скромно живущей особе» казался мистеру Глеггу скорее безумным расточительством, нежели благотворительностью, которая всегда представлялась ему как раздача мелких пособий, а не как противодействие злой фортуне. Мистер Глегг пекся о чужих деньгах, как о своих собственных. Он сделал бы большой крюк, только бы не проезжать через заставу и не платить подорожный сбор, даже если бы расходы нес другой и его карману ничто не угрожало, и не скупился на красноречивые доводы, чтобы убедить малознакомых ему людей пользоваться вместо натуральной ваксы дешевым суррогатом. Эта неискоренимая привычка копить, ставшая самоцелью, была почти в такой же степени присуща трудолюбивым дельцам старого склада, медленно сколачивавшим свое состояние, как привычка выслеживать дичь присуща гончей. Они составляли особую породу, почти вымершую в наши дни быстрого обогащения, когда расточительность идет по пятам нищеты. В старые времена независимое положение можно было создать себе только при условии некоторой скупости, и в провинции вы могли бы найти это качество у людей с характером столь же различным, как различны фрукты, из которых добывается кислота. Истинные Гарпагоны встречались нечасто и сразу бросались в глаза; совсем другое дело – почтенные налогоплательщики, которые в прошлом ограничивали себя во всем из действительной необходимости, а впоследствии, даже удалившись от дел и живя в полном достатке, обладая собственным фруктовым садом и винным погребом, сохраняли привычку рассматривать жизнь как хитроумный процесс удовлетворения своих насущных потребностей таким образом, чтобы это не наносило слишком заметного урона их состоянию, и которые с такой же готовностью отказались бы от обложенного налогом предмета роскоши сейчас, имея пятьсот фунтов чистого годового дохода, как в то время, когда эта сумма составляла весь их капитал. Мистер Глегг был один из их числа – один из тех, с кем так трудно было договориться министру финансов; и, зная это, вы лучше сможете понять, почему, несмотря на слишком острую приправу, которой природа сдобрила добродетели старшей мисс Додсон, он не отказался от убеждения, что избрал себе достойную подругу жизни. Человек с мягким сердцем, считающий, что жизненные устои его жены отвечают его основным принципам, легко может убедить себя в том, что ни одна женщина не подошла бы ему лучше, и, бранясь и ссорясь с ней каждый день, отнюдь не перестает питать к ней добрые чувства. Будучи склонен к раздумьям и не занятый более шерстью, мистер Глегг немало удивлялся особому складу женского ума, раскрывавшемуся перед ним в его семейной жизни, и вместе с тем в области домашнего хозяйства он считал миссис Глегг образцом для всего женского пола. Ему казалось достойным жалости нарушением всех правил, если салфетки скатывались не так туго и демонстративно, как у миссис Глегг, если пироги не напоминали подошву, а пастила – почтенную окаменелость; да что там – даже специфическая смесь съедобных и лекарственных ароматов в особом буфете миссис Глегг представлялась ему единственно подобающим запахом для буфета. Я не уверен, что он не соскучился бы, если бы хоть неделя прошла без ссоры; уступчивая, кроткая жена, безусловно, не давала бы ему такой пищи для размышлений и лишила бы их остроты.

Несомненное мягкосердечие мистера Глегга проявлялось и в том, что его гораздо больше огорчали ссоры жены с кем-нибудь другим – даже с Долли, служанкой, – чем их собственные разногласия; и размолвка миссис Глегг с мистером Талливером была так ему неприятна, что совершенно свела на нет удовольствие, которое он мог получить от прекрасного вида своей ранней капусты, когда на следующее утро вышел в огород. Все же, отправляясь завтракать, он лелеял слабую надежду, что за ночь миссис Глегг остыла и гнев ее смягчился, уступив место ее твердым принципам относительно семейного декорума. Она обычно хвалилась тем, что между Додсонами сроду не бывало таких смертельных ссор, какие позорили другие семейства, что ни одного из Додсонов еще не лишали наследства и не отказывались считать членом семьи, да и с чего бы, если у всех, даже дальних родственников, водились деньжонки или, на худой конец, были собственные дома?

Одно облачко, нависавшее над челом миссис Глегг по вечерам, обычно исчезало, когда утром она садилась за завтрак. Это была ее пышно взбитая накладка; ведь, занимаясь по утрам домашними делами, было бы чистой нелепостью надевать модные локоны, вовсе излишние при приготовлении жестких булочек. К половине одиннадцатого приличия уже требовали накладки, а до тех пор миссис Глегг могла ее поберечь, и общество ничего бы об этом не узнало. Но отсутствие этого облачка дало возможность с полной ясностью увидеть, что облако враждебности осталось. Садясь за овсянку с молоком, которою мистер Глегг из присущей ему с детства умеренности привык утолять по утрам свой голод, он заметил это и благоразумно решил предоставить первое слово миссис Глегг, боясь, что малейшее прикосновение к такому нежному предмету, как женский норов, может иметь самые печальные последствия. Люди, склонные смаковать свое плохое настроение, обычно поддерживают его, принося никому не нужные жертвы. Таков был обычай и миссис Глегг. В это утро она налила себе слабого чая и отказалась от масла. Просто нестерпимо было при таком подходящем расположении духа, в полной боевой готовности воспользоваться малейшим поводом для ссоры, не услышать от мистера Глегга ни единого слова. Эдак не к чему и придраться! Но затем она, видно, нашла, что и молчание его может служить этой цели, так как обратилась к нему наконец тем самым тоном, который может быть свойствен лишь дражайшей половине: