Даниэль Деронда

– Очаровательная картина, дорогая! – с улыбкой отозвалась миссис Дэвилоу, даже в присутствии экономки не скрывая восхищения красотой и фантазией любимой дочери.

Гвендолин встала и восторженно рассмеялась. Небольшой театральный экспромт возник весьма кстати, оживив знакомство с новым домом и органично вписавшись в естественные декорации.

– Что за удивительная, необычная, живописная комната! – восхищенно продолжила она, оглядываясь. – Мне нравятся старинные резные стулья, гирлянды на панелях, необычные картины, которые трудно понять. Вот, например, эта, где изображены древние развалины. Ничего, кроме развалин и темноты. По-моему, это работа испанского художника.

– О, Гвендолин! – изумленно воскликнула маленькая Изабель, обнаружив в дальнем конце комнаты дверцу на дубовой стенной панели и самовольно ее открыв.

Все поспешили на зов. Взорам предстала картина, изображавшая запрокинутую мертвую голову, прочь от которой убегала неясная фигура с распростертыми в отчаянии руками.

– Какой ужас! – с нескрываемым отвращением проговорила миссис Дэвилоу.

Гвендолин лишь молча содрогнулась, а Изабель – прямой, до неловкости непосредственный ребенок с тревожной памятью – заявила:

– Никогда не оставайся здесь одна, Гвендолин.

– Как ты смеешь без разрешения открывать все подряд, несносное создание? – в порыве гнева воскликнула старшая сестра и торопливо захлопнула дверцу. – Здесь есть замок. Где ключ? Надо немедленно найти ключ или сделать другой. Никто не должен открывать эту дверь. Пусть ключ хранится у меня.

Отдав команду, обращенную сразу ко всем присутствующим, Гвендолин повернулась и, зардевшись от смущения за недавнюю безотчетную дрожь, произнесла как можно спокойнее:

– Пойдемте в нашу комнату, мама.

Экономка принялась искать ключ. Нашла неподалеку, в ящике комода, и отдала горничной Багл, многозначительно попросив передать ее королевскому высочеству.

– Не понимаю, кого вы имеете в виду, миссис Стартин, – ответила Багл, которая во время сцены в гостиной разбирала вещи наверху и сочла иронию новой служанки оскорбительной.

– Я имею в виду ту молодую леди, которая всеми командует, а лицом и фигурой вполне достойна королевского титула, – примирительным тоном ответила экономка. – Она поймет, что это за ключ.

– Если вы приготовили все необходимое для нас, Багл, идите и займитесь девочками, – распорядилась Гвендолин, вместе с миссис Дэвилоу входя в черно-желтую спальню, где возле напоминавшей черно-желтый катафалк главной кровати стояла милая маленькая кушетка. – Я помогу маме.

Однако первым делом она подошла к высокому зеркалу между окнами, идеально представлявшему и ее, и всю комнату. Миссис Дэвилоу присела в кресло и тоже посмотрела на отражение.

– Как восхитительно это зеркало передает твой образ, Гвендолин! Или тебе просто идет сочетание черного и золотого цветов? – заметила матушка, пока дочь стояла, повернувшись в три четверти оборота и левой рукой откидывая со лба непослушный локон.

– С венком из белых роз из меня получилась бы сносная святая Цецилия, – согласилась Гвендолин. – Вот только что делать с носом, мама? Вряд ли у святых были курносые носы. Жаль, что мне не достался твой безупречно прямой нос: уж он-то точно подошел бы к любой судьбе, годится на все случаи жизни, – а мой создан только для счастья, к трагедии его никак не приспособить.

– Ах, дорогая, в этом мире можно стать несчастной с любым носом, – печально вздохнула миссис Дэвилоу, сняла черную шляпку и с досадой бросила ее на стол.

– Вот что, мама, – протестующим тоном заявила Гвендолин и в раздражении отвернулась от зеркала, – только не начинай ныть. Не порти удовольствие хотя бы сейчас, когда все так хорошо. Скажи на милость, о чем можно печалиться в эту минуту?

– Ни о чем, дорогая, – ответила миссис Дэвилоу, стараясь взбодриться. – Достаточно видеть, что ты довольна и счастлива.

– Но и ты должна быть довольна и счастлива, – раздраженно возразила Гвендолин, в то же время заботливо помогая маме раздеться. – Разве, переступив порог первой молодости, нельзя быть счастливой? Иногда начинает казаться, что все в жизни бесполезно. Когда девочки доставляют массу хлопот, Джокоза такая деревянная и безобразная, все вокруг нас временное и ненастоящее, а ты постоянно грустна, какой смысл быть яркой и интересной? Но уж сейчас-то можно почувствовать себя счастливой!

– Обязательно, дорогая, – пообещала миссис Дэвилоу, нежно похлопав дочь по щеке.

– Только по-настоящему, без притворства, – с суровой настойчивостью потребовала Гвендолин. – Посмотри на свои руки! Моим до них далеко. Сразу видно, что ты была гораздо красивее.

– Нет-нет, дорогая, я всегда выглядела тяжелее и не обладала даже половиной твоего очарования.

– Но какой смысл в очаровании, если потом жизнь все равно оказывается скучной и унылой? Замужество всегда заканчивается безразличием и тоской?

– Нет, дитя мое. Разумеется, нет. Замужество – единственное счастливое состояние женщины. Надеюсь, ты это докажешь.

– Я ни за что не стану терпеть, если брак окажется неудачным, и твердо намерена найти свое счастье – по крайней мере, я не собираюсь попусту тратить жизнь, как другие, не представляя собой ничего интересного и не совершая ничего выдающегося. Я решила не позволять людям вмешиваться в мои дела, как прежде. Вот теплая вода, мама, – закончила Гвендолин и, сняв платье, села перед зеркалом, дожидаясь, когда мама соберет ее волосы в пучок.

Минута-другая прошла в молчании, пока миссис Дэвилоу не проговорила:

– Я уверена, что никогда ни в чем тебе не перечила.

– Но ты часто просишь делать то, что мне не нравится.

– Ты имеешь в виду занятия с Эллис?

– Да. И я это делаю, чтобы тебя не огорчать, но не понимаю, с какой стати и зачем. Я умираю от скуки! Она так медленно соображает. Не способна ни к музыке, ни к языкам, ни к чему-то другому. Пожалуй, ей лучше остаться невежественной. Такова ее роль, мама, и она отлично ее исполнит.

– Жестоко так отзываться о бедной сестре, которая искренне тебя любит и в любой момент готова услужить.

– Не понимаю, чем жестоко стремление называть вещи своими именами и все раскладывать по полочкам. Жестоко заставлять меня попусту тратить на нее время. Позволь, мама, я заколю твои волосы.

– Надо спешить: скоро приедут твои дядя и тетя. Ради бога, дитя мое, разговаривай с ними без пренебрежения и насмешки. И не дразни кузину Анну, ведь вам придется повсюду ходить вместе. Обещай, Гвендолин. Сама понимаешь: невозможно ожидать от Анны равенства с тобой.

– Я вовсе не хочу, чтобы она в чем-то со мной сравнялась, – ответила Гвендолин, гордо вскинув голову и высокомерно улыбнувшись. На этом обсуждение закончилось.

Когда приехали мистер и миссис Гаскойн с дочерью, о высокомерии Гвендолин не могло быть и речи: она вела себя со всей возможной любезностью. Вынужденная заново знакомиться с родственниками, с которыми в последний раз виделась в неполных шестнадцать лет, она старалась завоевать – нет, даже не старалась, а уверенно завоевывала их восхищение.

Чертами лица миссис Гаскойн чрезвычайно напоминала сестру, однако выглядела более смуглой и стройной. Движения ее не казались столь же медлительными и вялыми. Лицо не хранило печати пережитого горя, а производило впечатление живости и критического настроя, как и подобает супруге священника, призванной осуществлять благодетельное управление всеми насущными делами прихода. Пожалуй, главное сходство сестер заключалось в мягкости манер, в склонности к подражанию и подчинению. Однако, в силу различия жизненных обстоятельств, это свойство натуры привело к противоположным результатам. Младшая из сестер оказалась опрометчивой или, по крайней мере, несчастной в браках, в то время как старшая считала себя самой удачливой из жен. Невероятная гибкость ума и стремление угодить супругу порою приводили к удивительной твердости и прямолинейности. Многие ее взгляды – в частности, относительно церковного управления и личности архиепископа Лауда – казались чересчур радикальными, если учесть, что жена пастора вряд ли могла сформировать мнение, отличное от мнения мужа. Авторитет ее супруга заслуживал полного и несомненного доверия. Мистер Гаскойн обладал рядом приятных добродетелей и впечатляющих достоинств, даже приписываемые ему недостатки в конечном счете приводили к успеху.

Одно из серьезных преимуществ приходского священника заключалось в его красоте, даже в пятьдесят семь лет производившей впечатление более сильное, чем в молодости. Лицо его не отличалось пасторским выражением, а в манерах не ощущалось ни чопорности, ни наигранной легкости. В свободном плаще с капюшоном он походил не на служителя церкви, а на красивого джентльмена с крупным с горбинкой носом и некогда черными, а теперь седыми, со стальным оттенком, волосами. Не исключено, что отсутствием клерикальной закваски, проникающей в плоть, кровь, голос и жесты, пастор Гаскойн был обязан тем временам, когда звался капитаном Гаскином: духовный сан и дифтонг в фамилии он получил незадолго до помолвки с мисс Эрмин. Если кто-то смел указать на то, что он имеет недостаточную для пастора подготовку, сторонники мистера Гаскойна спрашивали, найдется ли среди клерикального сообщества тот, кто выглядит на кафедре внушительнее, проповедует убедительнее и пользутся бо?льшим авторитетом среди прихожан? Мистер Гаскойн обладал прирожденным даром руководителя, терпимо относился к любым мнениям и поступкам, поскольку знал, что способен настоять на своем, и не страдал раздражительностью, свойственной тем, кто сознает собственную слабость. Он приятно улыбался, сталкиваясь со странностями вкусов, которых не разделял, – в частности, с популярными среди местного духовенства увлечениями: садоводством и собиранием антикварных вещиц. Сам же предпочитал следить по историческим картам за ходом турецкой кампании или предсказывать действия графа Нессельроде в том случае, если бы английский кабинет избрал другой курс. После долгих молчаливых сомнений и глубоких раздумий мистер Гаскойн приобрел не столько теологический, сколько духовный образ мысли – не современный англиканский, а тот, который он назвал бы чисто английским, свободным от предрассудков. Подобный взгляд характерен для человека, смотрящего на национальную религию благоразумно и применительно к иным аспектами жизни. Ни один из членов церковного магистрата не обладал более значительным весом на заседаниях, чем он, и никто не делал менее его ошибок в мирских делах. Действительно, самым суровым обвинением в его адрес могла бы стать практичность. Невозможно было доказать, что он отворачивался от менее удачливых коллег, но в то же время предпочитал завязывать отношения, выгодные с точки зрения отца шести сыновей и двух дочерей. Критически настроенные наблюдатели – а десять лет назад в графстве Уэссекс обитали люди, чья склонность к критике теперь может показаться неправдоподобной, – утверждали, что его мнение изменялось в соответствии именно с этим принципом действий.

Гвендолин удивилась тому, что совсем забыла, насколько красив дядя, но в шестнадцать лет была слишком неопытным и равнодушным судьей. Сейчас, однако, близкое соседство столь представительного родственника приобрело чрезвычайный интерес: наконец-то семейная жизнь утратит вялый, сугубо женский характер. Позволить дяде руководить собой она не собиралась, однако радовалась тому обстоятельству, что он с гордостью будет представлять ее как свою племянницу. Несомненные признаки гордости проявились с первой минуты встречи. Восхищенно глядя на Гвендолин, мистер Гаскойн заметил:

– Ты намного выше Анны, дорогая.

Нежно обняв дочь, чье смущенное лицо представляло крошечную копию его собственного, он заставил девушку подойти ближе.

– Кузина на год моложе тебя, но, конечно, уже перестала расти. Надеюсь, вы сумеете найти общий язык.

Окинув дочь оценивающим взглядом, он отметил, что, хотя скромность и миниатюрность Анны и уступали броской красоте племянницы, соперницами девушки никогда не станут. Гвендолин поняла это сразу, а потому сердечно обняла кузину и любезно заверила:

– Дружеское общение – именно то, о чем я мечтаю. Я так рада, что мы приехали сюда жить! Рядом с вами, тетушка, мама почувствует себя намного счастливее.

Миссис Гаскойн выразила искреннюю уверенность, что так и будет, а подходящий дом в приходе мужа назвала истинным благословением. Затем, разумеется, внимание переключилось на четырех младших сестер. Гвендолин считала их посредственными и всегда воспринимала как обузу, полагая, что относится к ним намного добрее, чем следовало бы. Дядя и тетя, по ее мнению, тоже были огорчены и разочарованы таким количеством девочек. Да и кто мог испытывать иные чувства, кроме бедной мамы? Она не замечала, что Эллис принимала жеманные позы и безобразно вскидывала брови, Берта и Фанни все время шушукались и хихикали, а Изабель всегда подслушивала и подсматривала и постоянно наступала на ноги старшим сестрам.

– У тебя есть братья, Анна, – заметила Гвендолин, пока девочки получали свою порцию внимания. – Можно позавидовать.

– Да, – просто ответила Анна. – Я очень их люблю, но папа озабочен образованием мальчиков. Раньше он говорил, что в такой компании я тоже вырасту сорванцом. Мы с Рексом постоянно вместе хулиганили. Он приедет домой на Рождество. Надеюсь, он сразу тебе понравится.

– Помню, в детстве ты казалась мне довольно нелюдимой и стеснительной, а вот представить тебя сорванцом трудно, – с улыбкой ответила Гвендолин.