Боевая рыбка. Воспоминания американского подводника

Мы гордились тем, что пустили ко дну еще одну цель, но восторг от первого боевого опыта уже улетучивался, и, конечно, мы не преминули проявить меньше возбуждения, чем чувствовали. В конце концов, мы теперь уже были ветеранами.

Мы находились на оживленной водной магистрали. Через день-другой мы встретили еще одно вражеское судно, но не смогли приблизиться на расстояние залпа. Два дня спустя мы увидели японское госпитальное судно, направлявшееся на Шортлендские острова, и соблюли одно из лукаво милосердных требований войны, позволив ему уйти. И лишь через несколько часов потопили другое грузовое судно и получили урок, после которого во мне поселилась тревога на все оставшееся время войны.

Мы все еще находились к югу от побережья острова Бугенвиль, близ Шортлендских островов, и вели наблюдение в перископ. Если не считать госпитального судна, день выдался спокойным и без происшествий, и я делал обычный десятиминутный просмотр горизонта в перископ, совсем не ожидая, что что-нибудь произойдет. Я всегда обещал себе, что, когда наступит решающий день, когда я впервые в перископ обнаружу противника, сделаю очень толковый доклад для командира, но то, что я увидел теперь, сделало меня беззащитным. Это была другая субмарина, идущая в надводном положении очень близко. Подлодки должны быть близко, чтобы их можно было увидеть в перископ, потому что они медленно двигаются в водной среде. Эта была примерно в трех тысячах ярдов. Я недоверчиво присвистнул и вызвал срочно командира.

Если бы это была всего лишь утка на воде, но это была не утка. Вот она перед нами, одинокая субмарина, совершенно не подозревающая о нашем присутствии, в подводном положении, конечно, идущая на малой скорости. Мы подходили к ней, заметив большой японский флаг и обозначение «1–2» на боевой рубке, и дали залп из трех торпед. Первая прошла примерно на двадцать футов впереди боевой рубки, и менее через минуту подлодка пошла под воду, при этом несколько членов ее экипажа оставались на мостике.

Одно дело – потопить старое надводное судно, и другое – корабль, подобный вашему собственному, даже если он управляется врагом. Прежде то, что мы видели или воображали в моменты нашего триумфа, было просто угловатым силуэтом, погружающимся в воду, таким же безликим, как камень, погружающийся в пруд. Теперь мы вообразили себе моряков, запертых внутри лодки.

Примерно через две с половиной минуты неожиданно наступила кульминация. Через корпус мы отчетливо расслышали треск и скрежет ломающегося металла. Было легко представить себе происходящее на глубине. Некоторые бедняги оказались замурованными в отсеках в первые секунды после того, как лодка была торпедирована, и прожили на ничтожно малый отрезок времени дольше, пока субмарина не затонула и давлением воды не раздавило отсек.

На «Уаху» были самые бдительные сигнальщики во всем военно-морском флоте. Они умели замечать и замечали плавающие кокосовые орехи на горизонте. Каждый из нас на жутком примере воочию убедился в том факте, что подводная лодка на плаву подвержена постоянной опасности быть обнаруженной субмариной противника, находящейся в подводном положении, и почти так же беспомощна, как рыба без воды.

С того дня я никогда полностью не расслаблялся, если лодка была на поверхности. Есть что-то вдвойне ужасное в том, чтобы быть уничтоженным таким же, как ты, подводником.

У нас еще оставалось в памяти потопление японской субмарины, когда возникли проблемы с собственной лодкой, проблемы, которые могли бы иметь серьезные последствия, если бы не мощные мускулы Моргана – рулевого, который размахивал передо мной кольтом в ту далекую ночь до того, как мы покинули Штаты.

Как и у всех подводных лодок, участвовавших в боевых действиях, у «Уаху» было два перископа. «Вешалка» – высокая узкая оптическая труба с маленькой головкой – обычно использовалась в боевой рубке в процессе сближения с противником. Ночная оптическая труба с более крупной головкой для того, чтобы в нее поступало больше света, предназначалась для использования только в центральном посту, под боевой рубкой и для более малых перископных глубин, чем «вешалка». В самом начале этого патрулирования командир из-за невозможности хорошо различать цель во время грозы, когда то и дело ослепляют вспышки молнии, был вынужден выдвинуть ночной перископ вверх в боевую рубку, для того чтобы обеспечить лучшую видимость в таких условиях. Для того чтобы это сделать, необходимо было снять металлическую пластину на рельсе перископа между боевой рубкой и центральным постом, снять тяжелую стальную перемычку и закрепить ее в радиорубке над головой на месте пластины.

Эта работа производилась в то время, когда мы были на глубине. Пластина была снята, и в «Уаху» образовалась опасная течь. Следовало сразу же снять пластину и прикрутить на место, но теснота усложняла проблему. Пластина была чрезвычайно тяжелой, а поднять ее в такой тесноте должны были всего два человека. Даже при самых благоприятных условиях они вряд ли смогли бы с этим справиться.

Два матроса шатались и задыхались, а вода все прибывала, когда Морган, стоявший поблизости, крякнул и оттеснил их в сторону. Затем он в одиночку поднял пластину, установил ее на место и держал до тех пор, пока ее крепко не привинтили. Полусогнутый, со вздувшимися мышцами и покрытым потом полуголым телом, он выглядел как Атлант, держащий земной шар, и для нас был таковым. Я ранее говорил, что благодаря этому подвигу фактически была спасена лодка. Возможно, это преувеличение. Мы могли бы остановить течь, но нам пришлось бы прекратить патрулирование и возвратиться для починки перископа, а при сложившихся обстоятельствах это было бы в высшей степени опасным. Во всяком случае, в тот момент никто не колеблясь доверил Моргану спасение корабля. Я был рад видеть, что он в конце концов пришел к выводу, что ему нравится на флоте.

Мы вошли в Брисбен 26 декабря, имея на боевом счету две пораженные цели, но более обескураженные, чем были в конце первого похода. «Уаху», лодка, с которой мы были с самых первых дней ее постройки и в отношении которой мы поклялись, что она станет самым великим боевым кораблем, не установила больших рекордов, и мы об этом знали. У нас были оправдания: существовали технические неполадки, и у нас еще недоставало опыта, и мы патрулировали не в том месте и не в то время, подобно неудачливым рыболовам; но, зная все это и даже допуская тот факт, что наш дух был снижен из-за того, что Рождество пришлось отмечать на субмарине, мы все-таки совсем сникли. Нам не нужны были хорошие оправдания, а нужны были хорошие результаты.

Наше первое впечатление от Австралии не улучшило настроения. Позднее мы полюбили это место и здешних людей, но, когда пришвартовались у борта плавучей базы подлодок «Сперри» в гавани Брисбена и сошли на берег, чтобы расположиться на отдых, обнаружили, что предложенные удобства сильно отличались от тех, что были на Гавайях в Гонолулу.

Всем офицерам, кроме командира и старшего помощника, предоставили комнаты в обшарпанной гостинице, по сравнению с которой кают-компания на «Уаху» казалась роскошью. Мы пробыли там пару дней, а потом узнали, что на берегу можно было снять коттедж на Парадайз-Бич, курорте, расположенном примерно в пятнадцати милях от Брисбена. Мы втиснулись в маленький поезд на паровозной тяге, курсирующий до берега и обратно с большими интервалами, осмотрели коттедж и сняли его. Большинство из нас провели там остаток выделенного на отдых времени.

Мы готовили себе сами на газовой плите, имевшей обыкновение взрываться при попытке зажечь ее, но берег, предоставленный в наше полное распоряжение, был восхитителен. Из-за сильного подводного течения лишь самые отчаянные из австралийских пловцов плавали там, а большинство из них сейчас были на войне. Но если научиться там плавать, то можно получить удовольствие. Подводное течение направлено параллельно берегу, и, войдя в него, вы могли унестись с ним на несколько миль. Мы проводили там большую часть своего времени за неимением лучшего занятия. Я думаю, что это был период самого здорового образа жизни для нас за всю войну.

У нас было с собой бренди. После глубинных бомб или других тяжелых испытаний подводникам по возвращении из похода, каждому члену экипажа, время от времени выдавали по двухунциевой бутылке бренди. Вспоминая, каким изумительным оно было на вкус после глубинных бомб, мы заключили, что при первом же удобном случае мы не преминем «принять» на берегу и по-настоящему кутнуть.

Мы это и сделали, когда сошли с «Уаху» на берег. Откупорили бренди при первой возможности и израсходовали весь запас по назначению. Вкус этого зелья был ужасным; бренди чуть не сожгло наши глотки.

Глава 5

МАШ ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ

Год подошел к концу, когда на «Уаху» был назначен новый командир. Марвин Кеннеди, рыжеволосый педант, который контролировал постройку корабля, усердно и хорошо тренировал нас и водил на два патрулирования, получил другое назначение, а наш стажер, большой веселый капитан-лейтенант Дадли У. Мортон из Кентукки стал командиром. И спокойными январскими днями в Брисбене, прежде чем снова вышли в море, мы попытались определить, что несет с собой это изменение.

Все любили Маша. Он старательно знакомился с «Уаху» и ее экипажем во время второго патрулирования. Он все время сновал по узкой лодке, проверяя оборудование, от его широко поставленных глаз не укрывалось ничего. Крохотная кают-компания всегда оживала, когда Маш протискивал свои массивные плечи в один из двух узких проходов и усаживался. Он был сложен как медведь и по-юношески весел. Однажды мы с ним затеяли импровизированную борьбу после кофе, и он применил ко мне прием «полунельсон» и слегка пригнул. После этого что-то хрустнуло у меня сзади в шее, и голова в течение нескольких недель кренилась после этого влево. Случается это и теперь, и я при этом всегда вспоминаю Маша.

Экипаж его любил. Подводный флот, пожалуй, самый демократичный из всех видов вооруженных сил, потому что в тесных помещениях подлодок просто нет места для чинопочитания. Даже при этом условии для многих офицеров переход от отношений товарищества к власти над людьми внезапен и труден, так что их подчиненные никогда не чувствуют себя вполне непринужденно. С Машем так не было. Авторитет был ему присущ внутренне и никогда не опирался на неожиданное повышение тона или изменение отношения. Находясь в центральном посту, рассказывая небылицы главному механику Pay, слушая его россказни или бродя беспокойно в нижнем белье в торпедном и дизельном отсеках, он был так же раскован, как ребенок. Люди были не просто готовы последовать за ним, они сделали бы это с радостью.

Но во время второго похода случалось, что в его невзначай высказанном мнении отсутствовала всякая мера осторожности. Одно дело – быть агрессивным, и другое – безрассудно храбрым, и было бы ошибкой полагать, что простой моряк на субмарине – огнедышащий пират, который навсегда забыл о собственной безопасности. У большинства из нас при оценке риска возникает мысль о том, что мы нужнее для военно-морских сил живыми, чем мертвыми, так же как и для наших жен и детей. Но когда Маш выражал свое мнение о тактике, единственный риск, который он признавал, был риск не потопить вражеский транспорт. Мы с Роджером обсуждали это в Парадайз-Бич с некоторой озабоченностью.

А еще нас беспокоило, что старший помощник Дик О'Кейн безоговорочно поддерживал Маша. Они во всем соглашались друг с другом, а мы все еще были не слишком уверены в Дике. Во время второго выхода в море с Диком стало еще труднее: сейчас он дружелюбен, а через минуту дает более младшим офицерам понять, что выше по званию. Сегодня он – придирчивый начальник, а завтра – демонстрирует излишнюю снисходительность, беспечное отношение, отнюдь не вселяющее в людей уверенность. Как-то себя покажет «Уаху» с Машем и Диком в одном седле?

Тем не менее мы смотрели в будущее почти с предвкушением блестящей перспективы. Как хорошо известно политикам, когда моральный дух падает, любое изменение во благо. И наши сомнения в отношении Маша носили теоретический характер; причины же любить его были явными. Я помню, как в радужных красках писал Энн о переменах.

Я также писал об одной из тех счастливых встреч, которые иногда происходят в войну. Эд Блейкли, наш добрый друг, неожиданно появился в Брисбене незадолго до того, как мы должны были отправляться в море, и я смог передать от него хорошие новости Энн: он и его жена Джинджер в будущем месяце ждали ребенка. Я обещал взять ее адрес и передать его Энн. Правда, я в последний раз видел Эда. Он пропал без вести во время следующего выхода в море.

«Уаху» была готова выйти в море 16 января 1943 года, но еще до этого мы отчалили из гавани в Брисбене, чувствовалось влияние нашего нового командира. Прием пищи в кают-компании приобрел характер вечеринок; вместо того чтобы, уставясь в свои тарелки, думать о возложенных на нас обязанностях, как привыкли это делать, мы попали под влияние капитана, который постоянно шутил, смеялся или говорил о планах совершения дерзких операций против врага.

В мгновение ока, как нам показалось, фотографии японских судов, расклеенные по всей «Уаху», даже в носовой части, были сорваны, не по приказу, но по молчаливому согласию Маша, и на их месте оказались самые лучшие во всем Военно-морском флоте США фотографии красоток. Распознавание силуэтов судов – дело полезное, но некоторые силуэты оказались более полезными.

Согласно полученным инструкциям, мы должны были проследовать в районе Каролинских островов. До сих пор я точно не помню место, в которое мы должны были прибыть, потому что мы туда так и не попали. Но в нашем предписании было одно почти несущественное указание, которому суждено было сыграть огромную роль. По пути мы должны были рекогносцировать гавань Вевак.

Для того чтобы достичь Каролинских островов, мы из Брисбена взяли курс на север, вдоль северо-восточного побережья Новой Гвинеи и выше, мимо пункта Буна, где войска генерала Мак-Артура уже тогда потеснили японцев, и далее вдоль берега, занятого неприятелем. И где-то там, как указывалось в донесениях, был порт под названием Вевак, который мог принимать вражеские суда. Нам предстояло узнать, чем там можно поживиться.

Если мы поспешим, решил Маш, то сможем провести там больше времени, чем положено по нашим оперативным указаниям. Поэтому, когда мы шли вдоль побережья Новой Гвинеи, оставались в надводном положении, чтобы развивать большую скорость. Возникало странное и необычное ощущение при виде вражеского побережья, зловеще черневшего со стороны порта, самолетов противника, почти рядом с нами, и все же это вызывало боевой задор. В противоположность всем традициям на «Уаху», мы держались в надводном положении в дневные часы в течение шести дней, совершая лишь одно быстрое погружение для дифферентовки каждое утро, но никогда не удалялись за пределы видимости берега.