Время пепла

Там, где улочка делала последний загиб, у поблекшей красной двери стояла мать, и рот ее вяло и жалко обвис, прямо как рыбий. Здесь же была и Седая Линнет с красными, заплаканными глазами. Алис почувствовала, как замедляет шаг. Мать взглянула на нее, а Линнет, повернувшись, прижала ладонь к своим старушечьим, личиночным губам и навзрыд воскликнула:

– Алис! Вудмаус, бедненькая моя. Как же мне жалко-то! Мы его нашли у воды. Горе-то какое, родная, как же так вышло!

7

В смерти Дарро не был похож на спящего. И вообще не был похож на Дарро.

Его кожа сделалась совсем бледной, того же оттенка бесцветности, что и губы, – будто все вместе вырезано из единого куска воска. Руки и ноги, распухшие от воды, помнились ей не такими толстыми и оплывшими. Только волосы смотрелись обычно, даже если и росли из чужой головы. Как куколка, слепленная ребенком из глины, этот труп напоминал брата лишь отдаленно.

В этом виновата река.

Раны его казались мелкими, поверхностными изъянами. Крови не было. Несколько белесых овалов отмечали рыбьи укусы. Смертельное рассечение легко было проглядеть, хоть и располагалось оно прямо на груди. Тонкая черточка с оттянутой кожей, с фалангу ее большого пальца, чуть левее грудины. Алис повидала клинковые раны, но то были раны живые – с льющейся кровью, запекшимися сгустками, бинтами. Эта же казалась слишком чистой для настоящей и слишком маленькой, чтобы жизнь человека сумела выйти наружу. Возникло извращенное побуждение вложить туда палец и промерить ее глубину.

Они убили его, подумала она, но как бы издали, будто лишь подбирала правильное определение. Никакого «они» у нее не имелось, но это мелочь. Несущественная помеха. «Убили его» – вот что было чересчур обширно, чересчур умозрительно, чересчур пусто, чтобы в ней уместиться. Все равно что «Они отменили зеленый цвет» или «Они уничтожили шнурки от ботинок». Бессмыслица.

Они убили Дарро.

Жрецы положили его в храмовой часовенке у реки. Дверью служила красная ткань, натянутая на тонкую сосновую раму. Щедрая пригоршня благовоний пыталась скрыть запах смерти. Розово-клеверный дым до того густо чадил, что ощущался на вкус. Свечи и масляные лампады источали желтый свет и назойливый жар. Взирали изображенья богов – из бронзы, либо вырезаны по дереву. Их собрали со всех духовных течений: Троица Матерей, слепой бог Адроин, владыка Кауф и владычица Эр, дюжина других. Жрецы расставили их смотреть на алтарь, будто силы мира сего, как и миров за его пределами, объединило общее горе. Только Шау, ханчийский божок о двух телах, стороживший врата между справедливостью и милосердием, выглядывал в окно, словно говоря: «Здесь вы того, что ищете, не найдете».

По лицу Алис стекла струйка пота, защипало в глазу. Даже так она не заплакала. Только под ровным, неярким светом смотрела на тело. Начиная осознавать, что лишилась чего-то ценного. И наблюдала, как при этом себя поведет.

– Мне искренне жаль, – произнес священник. – Смерть – это великое таинство.

Дарро не дышал. Его взгляд был недвижен. Они убили его.

– Ваша мать сказала, что он придерживался веры Маттина.

– Не знаю. Ей видней, раз сказала.

Священник склонил голову. Некоторое время оба молчали. Когда он заговорил, то извиняющимся тоном:

– Она просила провести упрощенную службу. Спорить не буду, поскольку…

– Полную службу, – твердо сказала Алис.

– Понимаю. Да, так будет лучше, но для этого потребуется…

– Я разберусь, как расплатиться. Полную. Все знают, что река ненасытна. Только полная служба оградит его душу.

– Как скажете, сестра.

Служитель богов отступил. Пламя свечей изогнулось, разом тронутое сквозняком. Она подошла к алтарю. Внезапно в животе забурлило – скорбью, гневом или чем-то другим. Уж не заболевает ли она? Может, лучше пусть вытошнит? Но это будет совсем ребячливо и сверхдраматично. Дарро, который пел сестренке песенки, когда пьяная мать не могла пошевелить ради них и пальцем, полуприкрытыми глазами глядел в никуда. Она взяла его руку и почуяла холод. Хотелось что-то сказать. Она не знала что.

В сумерках Китамар казался местом, где она еще не бывала. Точно из сна ее вырвали в невыносимо реальный город.

В небе загорались звезды, сперва только горстка, но с каждой минутой появлялись все новые. Летний плющ полз по каменной кладке низких оград. По каналу двигались плоскодонки, гребцы перекрикивались, согласуя очередь прохода на склады и ночные стоянки. Стайка зябликов, нарядных, как праздничные косынки, пронеслась мимо, спасаясь от невидимого ей врага. Храмовый запах постепенно выветривался из носа, и его замещал запах каналов. Пока Алис шла, буря внутри нее нарастала, крепчала, злобилась.

Возле материнского дома мельтешили соболезнующие. В основном люди старшего поколения, но она опознала и нескольких приятелей Дарро. Мелкий Куп, который иногда подрабатывал щипачом, стоял с краю пришедших – вроде не с ними, но и не сам по себе. Люрри, имевшая виды на Дарро, когда им было как Алис сейчас, тихонько плакала. Мужчина с пепельными волосами сидел, прислонившись к нешкуренному забору, и на тростниковой дудке играл траурную мелодию.

Кто-то установил на улице котелок и разводил под ним костерок, огородив кирпичами, – если потребуется срочно тушить, рядом поставили кувшин с водой. Тетя Дайдан присела к огоньку, и Седая Линнет раздавала всем, кто пришел, водянистую похлебку. Сегодня будет вечер музыки, оплакиваний и историй. Мать до отвала накушается сочувствий и пива. А когда наступит утро, на месте очага останется пятно сажи. Может, продержится до следующего проливного дождя.

Ярость Алис разгоралась ярче пламени.

Она ступила в круг света. Линнет поднялась, распахивая руки в объятии.

– Эй, Вудмаус!

Алис отстранилась.

– Где она? Где мать?

– Линли? – Седая Линнет отошла, заглядывая через плечо в темноту неказистого дома. Алис услышала, как кто-то позвал ее по имени. Негромко, словно ветром донесло с реки.

Мать сидела в темноте, у кровати: седые сальные волосы, вечно красные глаза и бутыль пива в руке. Она подняла глаза на Алис в дверях, взор слегка поплыл, пытаясь свестись в точку. Мама была навеселе.

В углу сидел и просто так качал головой какой-то тщедушный дядечка серьезного возраста. Очередной мамин мужчина. Алис его видела в первый раз и не стеснялась.

– Доченька. – Голос заплетался. – Остались только ты да я. Заходи. Подойди к мамуле.

– Упрощенная служба? – бросила Алис, и покрасневшие материны глаза будто захлопнулись. Тонко сжав губы, пожилая женщина отвернулась. Ярость в груди забушевала с удвоенной силой. – Его выловили в воде! Он в реке умер!

На улице притихли, прислушиваясь. Тростниковая дудочка замерла, оборвав мелодию.

– Он был мертв до того, – сказала мать. – После такого удара мой мальчик ушел, еще не коснувшись земли. Могла бы разглядеть и сама.

– Откуда ты знаешь наверняка? Ты что, была там?

– Об этом я говорить не хочу.

Мамин любовник встал, его растопыренные, квелые пальцы трепетали от расстроенных чувств, как крылышки бабочки. Алис не обращала на него внимания.

– Ты там была?

– Нет, не была. Никто не был.

– Тогда ты знать не знаешь! – закричала она.

– Все эти обряды – надувательство, – произнес престарелый любовник. Голос у него был такой же сухой и бестелесный, как все остальное. – Я несколько лет прослужил жрецом в речных городках. За каждого погибшего на воде мы заряжали вдвое. Просто такой кидок.

Щеку матери мазанула слеза – это уже воспринималось как вопиющая наглость.

– Всё из-за того, что у тебя нету денег? – припечатала Алис. – Ты пропила всё, что имела, и теперь нечем платить за похороны? – Любовник попытался вмешаться, но Алис ткнула в его тощую, куриную грудку. – Не лезь между нами – пришибу! Понятно?

На тусклой физиономии старика расцвел страх, но назад он не сдал. Кто-то взял Алис за плечо. Седая Линнет. Мягкие черты лица подкрашивали красные прожилки вокруг глаз и ноздрей. Она покачала головой, сложив рот в крошечное «о».

– Это горе, Вудмаус. Не давай горю говорить вместо тебя.

Алис вырвала руку, но Линнет шагнула за ней, не замолкая: «Нет, нет, нет. Это боль заставляет нас огрызаться. Закусываться с близкими – нехорошо». Алис сомкнула кулак, приложила костяшками к груди Линнет и оттолкнула.