1984. Дни в Бирме

23

На следующий день городок притих, точно христиане утром в понедельник. Так обычно и бывает после бунта. Не считая горстки заключенных, все, кто мог иметь отношение к нападению на клуб, запаслись водонепроницаемым алиби. Сад перед клубом выглядел так, словно по нему прошлось стадо бизонов, но дома европейцев остались нетронутыми, и никто больше не пострадал, не считая того, что мистер Лэкерстин обнаружился мертвецки пьяным под бильярдным столом, куда он ретировался с бутылкой виски. Вестфилд и Верралл вернулись рано утром, арестовав убийц Максвелла; во всяком случае, привели двоих бирманцев, чтобы повесить их за убийство Максвелла. Вестфилд, узнав о мятеже, помрачнел, но ничего не сказал. Снова,как нарочно, настоящий мятеж, а его не оказалось рядом, чтобы подавить его! Видно, не судьба ему убить человека. Тоска, тоска. Верралл, со своей стороны, заметил лишь, что Флори (гражданский) позволил себе «чертовскую дерзость», отдавая приказы военной полиции.

Тем временем дождь лил почти непрерывно. Едва Флори проснулся и услышал шум дождя, он накинул одежду и вышел из дома; Фло – за ним. Убедившись, что никто его не видит, он разделся догола, дав дождю омыть себя. К своему удивлению, он увидел синяки на теле после вчерашнего, зато дождь за три минуты смыл без следа его красную потницу. О, чудодейственная сила дождевой воды.

Флори направился к дому доктора Верасвами, хлюпая по лужам и чувствуя, как капли с полей шляпы стекают по шее. Небо было свинцовым, а по всему майдану гонялись друг за дружкой бесчисленные вихри, словно лихие всадники. Мимо шли бирманцы в широкополых плетеных шляпах, но все равно по их телам текла вода, точно по бронзовым божкам в фонтанах. Сеть ручейков омывала дорожные камни. Доктор только вернулся домой, когда пришел Флори, и отряхивал мокрый зонтик через перила веранды. При виде Флори он очень обрадовался.

– Саходите, мистер Флори, скорей саходите! Вы так кстати. Я только собирался открыть бутылку джина «Старый Томми». Саходите и дайте мне выпить са ваше сторовье. Вы – спаситель Чаутады!

Последовал долгий разговор. Доктор был в приподнятом настроении. Оказалось, что вчерашнее происшествие чудесным образом развеяло его невзгоды. План Ю По Кьина провалился. Доктор больше не был у него во власти – более того, они поменялись местами. Доктор объяснил Флори:

– Понимаете, друг мой, этот мятеж – или, точнее, ваше благороднейшее поведение – никак не входило в планы Ю По Кьина. Он развязалтак насыфаемый мятеж и снискал славу победителя, и рассчитывал, что любые дальнейшие беспорядки только упрочат его славу. Мне сказали, что, когда он услышал о смерти мистера Максвелла, радость его была положительно, – доктор потер указательным и большим пальцами, – как же это сказать?

– Омерзительной?

– А, да. Омерсительной. Говорят, он даже попытался танцевать – можете представить столь гадкое срелище? – и воскликнул: «Теперь они хотя бы воспримут мой мятеж всерьез!» Вот что для него человеческая жизнь. Но теперь его триумф подошел к концу. Мятеж накрылся на полпути.

– Почему?

– Потому что – разве не видите? – мятеж принес славу не ему, а вам! А я, какисфестно, ваш друг. Я, так скасать, в лучах вашей славы. Расфе вы не герой дня? Ваши европейские друсья приняли вас с распростертыми объятиями, когда вы вернулись к ним в клуб?

– Так и было, должен признать. Довольно необычное для меня ощущение. Миссис Лэкерстин так и вилась вокруг. Теперь я у нее «дорогой мистер Флори». Зато Эллис попал к ней в немилость. Не забыла, что он назвал ее курвой и сказал, что она визжит как свинья.

– А, мистер Эллис иногда бывает несдержан в выражениях. Я этосаметил.

– Единственная ложка дегтя в бочке меда – это что я сказал полиции стрелять поверх толпы, а не в людей. Похоже, это против политики правительства. Эллис так возмущался. «Почему вы не уложили этих ублюдков, раз была возможность?» – его слова. Я сказал, что тогда бы я подверг риску полисменов, которые были в толпе; но для него все они ниггеры. Так или иначе, мне простили все мои грехи. И Макгрегор процитировал что-то на латыни – из Горация, полагаю.

Примерно через полчаса Флори подошел к клубу. Он обещал увидеться с мистером Макгрегором и уладить вопрос с принятием доктора. Но теперь с этим не должно быть трудностей. Остальные будут есть у него с рук, пока нелепый мятеж не изгладится из памяти; он мог бы войти в клуб и произнести хвалебную речь о Ленине, и они бы проглотили это. Чудесный дождь все лил и лил, вымачивая его с головы до ног, наполняя ноздри запахом земли, позабытым за постылые месяцы засухи. Флори прошел по разгромленному саду, где мали сгорбился над грядками цинний, подставив дождю голую спину. Почти все цветы были вытоптаны. На боковой веранде стояла Элизабет, словно бы ожидая его. Он снял шляпу – с полей стекла вода – и подошел к Элизабет.

– Доброе утро! – сказал он громко, перекрикивая стук дождя по крыше.

– Доброе утро! Вот же зарядил. Простоливень!

– О, это еще не дождь. Подождите до июля. Весь Бенгальский залив изольется на нас до конца сезона.

Казалось, ни одна их встреча не могла обойтись без разговора о погоде. Тем не менее лицо Элизабет говорило ему нечто весьма отличное от ее банальных слов. Ее отношение к нему совершенно изменилось со вчерашнего дня. Он набрался храбрости:

– Как ваш локоть, не очень болит?

Она протянула к нему руку, позволив прикоснуться к ней. Она была такой мягкой, даже податливой. Он осознал, что его поведение прошлым вечером сделало его едва ли не героем в ее глазах. Она не могла знать, как мала была реальная опасность, и простила ему все, даже Ма Хла Мэй, потому что он повел себя храбро в нужный момент. И буйвол с леопардом вновь сыграли свою роль. Сердце его заколотилось. Он погладил ей локоть и взял за руку.

– Элизабет…

– Нас могут увидеть! – сказала она и убрала руку, но по-доброму.

– Элизабет, я хочу кое-что вам сказать. Вы помните письмо, что я написал вам из джунглей, после нашей… несколько недель назад?

– Да.

– Вы помните, что я там говорил?

– Да. Простите, что не ответила. Только…

– Я и не ждал, что вы ответите, тогда. Но я просто хотел вам напомнить о том, что сказал.

В письме, разумеется, он говорил, причем весьма несмело, что любит ее и всегда будет любить, что бы ни случилось. Они стояли лицом к лицу, очень близко. Поддавшись порыву – такому внезапному, что ему потом с трудом верилось в это, – он обнял ее и привлек к себе. В первую секунду она подчинилась и позволила ему поднять ее лицо и поцеловать; затем вдруг отстранилась и покачала головой. Возможно, она боялась, что их кто-нибудь увидит, или ей были неприятны его мокрые усы. Не сказав больше ни слова, она поспешила вернуться в клуб. Флори заметил у нее в лице не то тревогу, не то сожаление, но она, похоже, не сердилась.

Он медленно проследовал за ней в клуб и наткнулся на Макгрегора, который был в отличном настроении. Едва увидев Флори, он радостно воскликнул:

– Ага! А вот и он, герой-победитель!

После чего, уже более серьезным тоном, снова поздравил его. Флори не упустил случая замолвить пару слов о докторе. Он весьма ярко обрисовал героизм доктора в борьбе с мятежниками. «Он был в самой гуще толпы и сражался как тигр». И т. д. и т. п. Он не сильно преувеличил, ведь доктор, несомненно, рисковал жизнью. Мистер Макгрегор был впечатлен, как и остальные. В Британской Индии слова европейца об азиате имели больший вес, чем слова тысячи других азиатов; и с мнением Флори теперь считались. Доброе имя доктора было практически восстановлено. Его принятие в клуб можно было считать делом решенным.

Однако процедуру пришлось отложить, поскольку Флори возвращался в лагерь. Он выехал в тот же вечер, собираясь быть на месте к утру, и не виделся с Элизабет до отбытия. Теперь путешествие через джунгли не представляло опасности, ведь бесплодный мятеж был очевидно подавлен. После начала сезона дождей бирманцам некогда думать о мятеже – они слишком заняты пахотой, и в любом случае затопленные луга непроходимы для большой группы людей. Флори намеревался вернуться в Чаутаду через десять дней, как раз к прибытию падре. Но в действительности ему не хотелось находиться в Чаутаде, пока там был Верралл. Хотя, как ни странно, вся горечь – и вместе с ней неотступная, омерзительная зависть, мучившая его прежде, – исчезла, когда он понял, что Элизабет его простила. Теперь между ними стоял только Верралл. Но даже мысль о том, как Верралл сжимает ее в объятиях, почти не тревожила Флори, потому что он знал, что даже в худшем случае эта интрижка не продлится долго. Верралл – в этом Флори не сомневался – никогда не женится на Элизабет; молодые люди его круга не женятся на нищих девушках, случайно встреченных на занюханных индийских станциях. Он просто забавлялся с ней. Вскоре он ее бросит, и тогда она вернется к Флори. Этого было достаточно – это было куда лучше, чем он мог надеяться. Подлинной любви свойственно смирение, в иных случаях внушающее ужас.

Ю По Кьин лопался от злости. Паршивый мятеж застал его врасплох, насколько это было вообще возможно, словно бы кто-то сыпанул горсть песка в шестеренки его плана. Операцию по очернению доктора приходилось начинать по новой. И она была начата с таким пылом, с таким шквалом подложных писем, что Хла Пе пришлось взять отгул – теперь его одолел бронхит – и не появляться в конторе два дня. Доктора обвиняли во всех мыслимых преступлениях – от педерастии до кражи почтовых марок. Тюремный надзиратель, позволивший сбежать Нга Шуэ О, теперь предстал перед судом. И был безоговорочно оправдан – Ю По Кьин не пожалел двух сотен рупий на подкуп свидетелей. Вслед за чем мистер Макгрегор получил еще несколько писем, подробно разъясняющих, что это доктор Верасвами, подлинный устроитель побега, пытался свалить вину на беззащитного подчиненного. Тем не менее результаты оставляли желать лучшего. Закрытое письмо, которое мистер Макгрегор написал комиссару, докладывая о мятеже, было аккуратно вскрыто, и тон его внушил такие опасения (мистер Макгрегор расценивал поведение доктора в ночь мятежа как «самое похвальное»), что Ю По Кьин созвал военный совет.

– Пришло время для решительного шага, – сказал он остальным.

Заговорщики – Ю По Кьин, Ма Кин, Ба Сейн и Хла Пе, смышленый восемнадцатилетний юнец, всем своим видом дававший понять, что намерен преуспеть в жизни, – собрались перед завтраком на веранде.

– Мы бьемся в кирпичную стену, – продолжал Ю По Кьин, – и эта стена – Флори. Кто бы подумал, что этот жалкий трус будет так стоять за друга? Мы его недооценивали. Покуда Верасвами имеет такого сторонника, мы бессильны.

– Я разговаривал с буфетчиком клуба, сэр, – сказал Ба Сейн. – Он говорит, что мистер Эллис и мистер Вестфилд все равно не хотят, чтобы доктора приняли в клуб. Не думаете, что они опять поссорятся с Флори, как только забудется этот мятеж?

– Конечно, поссорятся, они всегда ссорятся. Но пока они нам вредят. Подумать только, чтобы доктораизбрали! Да я бы, наверно, от бешенства умер. Нет, остался только один шаг. Мы должны ударить самого Флори!

– Флори, сэр?! Но он же белый!

– Мне-то что? Я и раньше повергал белых в прах. Как только Флори будет опозорен, придет конец и доктору. А он будет опозорен! Я его так вымажу грязью, что он больше не посмеет показаться в этом клубе!

– Но, сэр! Белого-то! В чем мы его обвиним? Кто поверит хоть слову против белого человека?

– У вас нет стратегии, Ко Ба Сейн. Белого не нужнообвинять; его нужно поймать за руку. Публичное осуждение, in flagrante delicto[124]. Я придумаю, как это устроить. Помолчите, пока я поразмыслю.

Повисло молчание. Ю По Кьин стоял, вперившись в дождь, сцепив маленькие руки за спиной. Остальные трое смотрели на него с края веранды, оробев от дерзости его замысла, в ожидании неведомого козыря, который позволит одолеть белого человека. Это слегка напоминало знакомую картину (кисти Мейссонье?) Наполеона под Москвой, размышляющего над картами, пока его маршалы молча ждут, держа в руках свои треуголки. Но Ю По Кьин, в отличие от Наполеона, был, разумеется, в своей стихии. Его план созрел за пару минут. Когда он развернулся, его широкое лицо растягивалось в радостной гримасе. Доктор ошибся, сказав, что Ю По Кьин пытался танцевать – телосложение ему не позволяло, но, если бы он мог, он бы сейчас танцевал. Подозвав к себе Ба Сейна, он несколько секунд шептал ему что-то на ухо.

– Это, я думаю, верный шаг? – заключил он.

По лицу Ба Сейна медленно расползлась широкая, шальная ухмылка.

– Пятьдесят рупий должны покрыть все расходы, – добавил Ю По Кьин, сияя.

Последовала детальная проработка плана. И когда все его усвоили, заговорщики – даже Ба Сейн, почти никогда не смеявшийся, даже Ма Кин, в глубине души не одобрявшая этого, – разразились безудержным смехом. План в самом деле был слишком хорош. Он был гениален.

А дождь все лил и лил. На следующий день после того, как Флори отбыл в лагерь, дождь зарядил без перерыва на тридцать восемь часов, то замедляясь до уровня английского дождя, а то низвергаясь таким водопадом, что казалось, облака впитали целый океан. Несколько часов дробного стука по крыше могут свести с ума. Когда дождь прекращался, снова шпарило солнце – от потрескавшейся грязи поднимался пар, а по всему телу проступали очаги красной потницы. Вместе с дождем появились полчища летающих жуков; эти жуткие создания, известные в народе как вонючки, набивались в дома в огромных количествах и падали в тарелки с едой. В те вечера, когда дождь стихал, Верралл с Элизабет все так же катались верхом. Сам Верралл был безразличен к погоде, но ему не нравилось видеть своих пони заляпанными грязью. Прошла почти неделя, а между молодыми людьми все оставалось по-прежнему – в их привычной близости ничего не менялось. Элизабет ждала, что Верралл не сегодня-завтра попросит ее руки, но напрасно. А затем пришла тревожная новость. Мистер Макгрегор довел до всеобщего сведения, что Верралл вскоре покинет Чаутаду; военная полиция останется, но на место Верралла назначат другого офицера – когда, неизвестно. Элизабет совсем потеряла покой. Несомненно, если он собирался уехать, он должен будет сказать ей что-то определенное? Сама она не могла завести такой разговор, не смела даже спросить, правда ли он уезжает; она могла только ждать, пока он сам ей что-то скажет. Но он ничего не говорил. В один из этих вечеров Верралл не показался в клубе. И следующие два дня Элизабет совсем его не видела; на утренних смотрах он тоже не появлялся.

Ситуация складывалась ужасная, но Элизабет не чувствовала себя вправе предпринять что-либо. Несколько недель они с Верраллом были неразлучны, но при этом в каком-то смысле оставались чужими друг другу. Он держался со всеми так отстраненно – даже не удосужился зайти в дом Лэкерстинов. Они не настолько хорошо его знали, чтобы наводить о нем справки в дак-бунгало или писать ему. Не оставалось ничего, кроме как ждать, пока он соизволит показаться снова. И тогда он, ясное дело, попросит руки Элизабет. Конечно, конечно, попросит! И Элизабет, и миссис Лэкерстин (хотя ни та, ни другая не говорили об этом открыто) полагались на такой шаг с его стороны, как на догмат веры. Элизабет ждала их следующей встречи с мучительным нетерпением. Пожалуйста, боже, пусть он не уедет хотя бы еще неделю! Только бы они прогулялись вместе еще раза четыре или даже три, на худой конец и двух было бы достаточно. Пожалуйста, боже, пусть он вскоре к ней вернется! Немыслимо было, чтобы он показался только за тем, чтобы попрощаться с ней! Обе женщины приходили в клуб каждый вечер и засиживались допоздна, пытаясь различить за шумом дождя шаги Верралла и делая вид, что проводят время в свое удовольствие; но Верралл все не шел. Эллис, прекрасно понимавший ситуацию, следил за Элизабет со злорадным азартом. А хуже всего было то, что мистер Лэкерстин теперь домогался ее на каждом шагу. Дерзость его поражала. Он подлавливал племянницу почти на виду у слуг, хватал ее и принимался щипать и тискать самым бесстыжим образом. А вся ее защита сводилась к угрозе рассказать тете; к счастью, он был достаточно туп, чтобы не понять, что она бы ни за что на это не осмелилась.

На третье утро Элизабет с тетей успели в клуб как раз перед самым ливнем. Просидев в салоне несколько минут, они услышали, как в коридоре кто-то топает, стряхивая воду. Сердце у каждой женщины подпрыгнуло, ведь это мог быть Верралл. Но в салон вошел, расстегивая длинный плащ, незнакомый молодой человек. Это был простоватый увалень лет двадцати пяти, с пухлыми розовыми щеками, пшеничными волосами, закрывавшими лоб, и, как выяснилось позже, оглушительным смехом.

Миссис Лэкерстин издала неопределенное междометие, не сумев скрыть разочарования. Однако молодой человек заговорил с полнейшей фамильярностью, очевидно считая всех без разбору своими закадычными друзьями.

– Здрасьте, здрасьте! – сказал он. – Входит сказочный принц! Надеюсь, я не помешал, ничего такого? Не влез без спроса на семейное собрание или еще чего?

– Вовсе нет! – сказала миссис Лэкерстин озадаченно.

– Я что хотел сказать – решил, дай-ка наведаюсь в клуб, гляну, как тут чего, ясно, да? Чисто попривыкнуть к местной марке виски. Прибыл только прошлым вечером.

– Вы здеськвартируетесь? – сказала заинтригованная миссис Лэкерстин, поскольку они не ожидали новых гостей.

– Вроде того. Уж я как рад, не передать.

– Но мы не слышали… А, ну, конечно! Полагаю, вы из лесного департамента? На место бедного мистера Максвелла?

– Что? Лесного департамента? Ни в коем разе! Я новый молоток из военной полиции. Ну, знаете.

– Новый… что?

– Новый молоток из военной полиции. Принял эстафету от старины Верралла. Наш старичок получил приказ вернуться в свой полк. Уезжает в страшной спешке. И, скажу по чесноку, оставил за собой полный бардак.

Новый молоток хоть и был стоеросовой дубиной, все же заметил, что Элизабет спала с лица. Она лишилась дара речи. Да и миссис Лэкерстин смогла заговорить лишь через несколько секунд:

– Мистер Верралл… уезжает? То естьсобирается уехать?

– Собирается? Считайте, уж уехал!

–Уехал?

– Ну, я в смысле, поезд отходит где-то через полчаса. Он теперь уже на станции будет. Я послал бригаду рабочих подсобить ему. Чтобы пони погрузить и все такое.

Вероятно, он и дальше что-то говорил, но ни Элизабет, ни тетя больше его не слушали. Не попрощавшись с офицером военной полиции, они выскочили на крыльцо. Миссис Лэкерстин резко позвала буфетчика:

– Буфетчик! Пришлите моего рикшу немедля ко входу!

Когда появился рикша, они с Элизабет сели в повозку, и миссис Лэкерстин скомандовала, ткнув беднягу в спину концом зонтика:

– На станцию, жялди!

Элизабет накинула плащ, а миссис Лэкерстин съежилась в углу, под зонтиком, но это не спасло их от дождя. Хлестало так, что Элизабет вымокла до нитки прежде, чем они выехали из ворот, а ветер едва норовил перевернуть повозку. Рикша-валла пригнул голову и стонал, одолевая стихии. Элизабет была в агонии. Случилось недоразумение,несомненно, просто недоразумение. Верралл ей написал, но письмо не дошло. Вот в чем дело, не иначе! Не может быть, чтобы он решил уехать, даже не попрощавшись с ней! А даже если так… нет, она бы и тогда не оставила надежду! Когда он увидит ее на платформе, в последний раз, он не сможет быть таким гадом, чтобы отвергнуть ее! На подходе к станции Элизабет украдкой щипала себе щеки, нагоняя румянец. Мимо поспешно прошаркала группа сипаев из военной полиции, толкая тележку с багажом; промокшая форма висела на них, как на пугалах. Наверняка носильщики Верралла. Слава богу, еще осталась четверть часа. Поезд не должен отъехать еще четверть часа. Слава богу хотя бы за этот последний шанс увидеть его!

Они успели на платформу как раз вовремя, чтобы увидеть, как поезд отъехал от станции, набирая скорость с оглушительным пыхтением. Станционный смотритель, невысокий чернокожий крепыш, стоял рядом с рельсами, скорбно глядя вслед поезду, придерживая одной рукой свой топи в брезентовой накидке, а другой отстраняя от себя двух индийцев, настойчиво требовавших к себе внимания. Миссис Лэкерстин выглянула из повозки и позвала, срываясь на крик:

– Станционный смотритель!

– Мадам!

– Что это за поезд?

– Это поезд на Мандалай, мадам.

– На Мандалай! Не может быть!

– Но я вас заверяю, мадам! Это именно поезд на Мандалай.

Смотритель подошел к ним, снимая топи.

– Но мистер Верралл… офицер военной полиции? Он ведь не на нем?

– Да, мадам, он отбыл.

Смотритель помахал рукой в направлении поезда, стремительно исчезавшем в облаке дождя и пара.

– Но поезд еще не должен был отойти!

– Нет, мадам. Не должен был еще десять минут.

– Тогда почему он ушел?

Смотритель поводил топи из стороны в сторону, как бы извиняясь. На его темном мясистом лице отразилось мучение.

– Я знаю, мадам, знаю!Совершенно неслыханно! Но молодой офицер военной полиции положительно приказал мне пустить поезд! Он заявлял, что все готово и он не желает сидеть и ждать. Я указываю на нарушение. Он в ответ, ему нет дела до нарушения. Я оспариваю. Он настаивает. И, короче…

Он снова всплеснул руками. Это следовало понимать в том смысле, что Верралл – не такой человек, который будет считаться с расписанием поезда. Повисло молчание. Двое индийцев, решив, что настал их черед, внезапно нахлынули на миссис Лэкерстин, голося и протягивая ей замызганные записные книжки.

–Чего хотят эти люди? – воскликнула миссис Лэкерстин в смятении.

– Это фураж-валлы, мадам. Они говорят, лейтенант Верралл отбыл, задолжав им большие суммы денег. Одному – за овес, другому – за зерно. Это дело не мое.

Далекий поезд издал гудок. Он повернул – словно черная гусеница оглянулась через плечо – и скрылся за поворотом. Мокрые белые брюки станционного смотрителя тоскливо полоскались на ветру. От кого так спешил скрыться Верралл – от Элизабет или от фураж-валлов, оставалось только гадать.

Рикша повез женщин назад, борясь с таким ветром, что при подъеме на холм их иногда сдувало на несколько шагов. До веранды они добрались еле живыми. Слуги приняли их вымокшую верхнюю одежду, и Элизабет стряхнула воду с волос. Миссис Лэкерстин нарушила молчание впервые за время обратной дороги:

–Что ж! Из всех невоспитанных… всех гнусных…

Элизабет имела бледный, нездоровый вид, несмотря на дождь и ветер, дувший ей в лицо. Но она держала свои чувства при себе.

– Думаю, он мог бы подождать, чтобы попрощаться с нами, – сказала она холодно.