1984. Дни в Бирме

24

Время близилось к шести вечера, и старик Матту звонил в колокол на нелепой шестифутовой жестяной звоннице: дин-дон, дин-дон! Лучи заходящего солнца, преломленные далекими ливнями, ложились на майдан прекрасным, переливчатым свечением. Дождь недавно перестал, но ненадолго. Христианская община Чаутады, числом пятнадцать человек, собиралась в дверях церкви на вечернюю службу.

Там были Флори, мистер Макгрегор при полном параде и мистер Фрэнсис с мистером Сэмюэлом, рисовавшиеся в отглаженных саржевых костюмах – церковная служба, проходившая раз в полтора месяца, была для них большим событием. На ступенях церкви стоял падре, высокий седой человек в сутане, стихаре и пенсне, с благородным постным лицом. Он улыбался с любезным, но довольно беспомощным видом четырем розовощеким каренским христианам, пришедшим выразить ему почтение; падре ни слова не понимал на их языке, а они – ни слова на его. Там же был еще один туземный христианин, хмурый темнокожий индиец смешанных кровей, скромно стоявший поодаль. Он всегда посещал церковные службы, но никто не знал, кто он и как стал христианином. По всей вероятности, его крестили в младенчестве миссионеры, поскольку индийцы, обращенные в сознательном возрасте, редко задерживаются в церкви.

Флори увидел, как с холма спускается Элизабет в сиреневом платье, с тетей и дядей. Тем утром они уже виделись в клубе – Флори с Элизабет улучили минуту наедине, пока не пришли остальные. Он задал ей лишь один вопрос:

– Верралл уехал… насовсем?

– Да.

Больше ничего говорить было не нужно. Он просто взял ее за руки и привлек к себе. Она поддалась с охотой, даже с радостью – в ясном свете дня, безжалостном к его внешности. На миг она прильнула к нему, как ребенок. Словно бы он спас ее, защитил от чего-то. Он поднял ее лицо для поцелуя и с удивлением увидел, что она плачет. На разговор времени не было, даже на слова: «Ты выйдешь за меня?» Ничего – после службы времени у них будет достаточно. Возможно, уже на следующей службе, через полтора месяца, падре их обвенчает.

Из клуба приближались Эллис, Вестфилд и новый представитель военной полиции, уже успевшие пропустить стаканчик-другой, чтобы высидеть службу. За ними шел лесничий, пришедший на смену Максвеллу, высокий, тщедушный человек, совершенно лысый, не считая жалких волосинок перед ушами. Флори успел пожелать Элизабет доброго вечера. Увидев, что все в сборе, Матту перестал звонить в колокол, и священник повел паству в церковь: первым за ним шел мистер Макгрегор, прижимая топи к животу, далее Лэкерстины и туземные христиане. Эллис ущипнул Флори за локоть и прошептал ему на ухо заплетавшимся языком:

– Ну-ка, в строй. Пора блеять псалмы. Шагом марш!

Последними вошли, пританцовывая под руку, Эллис и военный полисмен, помахивавший шляпой на манер танцора пуэ. Флори сел на одну скамью с ними, у прохода, напротив Элизабет. Это был первый раз, когда он осмелился сесть к ней родимым пятном.

– Закрой глаза и считай до двадцати пяти, – прошептал Эллис, когда они уселись, вызвав сдавленный смешок у полисмена.

Миссис Лэкерстин уже заняла место за фисгармонией размером не больше парты. Матту встал у двери и принялся покачивать за шнур опахало, подвешенное над передними рядами, где сидели европейцы. По проходу прошла Фло, потягивая носом воздух, нашла Флори и прилегла под скамьей. Служба началась.

Флори сознавал происходящее лишь урывками. Он как в полусне вставал, опускался на колени и бормотал «аминь» в нескончаемых молитвах, пока Эллис подзуживал его и шептал богохульства, уткнувшись в молитвенник. Но Флори был слишком счастлив. Ад отпускал Эвридику. Через открытую дверь падал желтый свет, ложась на широкую спину мистера Макгрегора в шелковом пиджаке, превращая ее в золотую парчу. Элизабет, по другую сторону узкого прохода, была так близко к Флори, что он слышал каждый шорох ее платья и чувствовал – так ему казалось – тепло ее тела, однако ни разу не взглянул на нее, чтобы никто ничего не заметил. Миссис Лэкерстин за фисгармонией силилась накачать воздух в меха единственной рабочей педалью, и инструмент звучал с натужным придыханием. Прихожане запели нестройным, причудливым хором: мистер Макгрегор гудел зычным басом, остальные европейцы несмело ему подпевали, а с задних рядов доносилось громкое, бессловесное мычание каренских христиан, знавших мелодии гимнов, но не слова.

Снова все опустились на колени.

– Снова, млять, колени отбивать, – прошептал Эллис.

Воздух потемнел, и послышался легкий перестук дождя по крыше; деревья зашуршали, и за окном пронеслось облачко желтых листьев. Флори увидел их сквозь пальцы. Двадцать лет назад, в Англии, сидя зимними воскресеньями на церковной скамье приходской церкви, он тоже смотрел на желтые листья, вот так же колыхавшиеся на фоне свинцового неба. Возможно ли ему начать теперь все заново, словно бы не было этих постылых лет? Он взглянул сквозь пальцы на Элизабет, стоявшую на коленях, склонив голову и спрятав лицо в ладонях, таких юных, с крапинками. Когда они поженятся (когда они поженятся!), как же здорово они заживут в этом чужом, но таком приветливом краю! Он представил Элизабет у себя в лагере, как она приветствует его, когда он возвращается усталый с работы, и Ко Сла спешит из палатки с бутылкой пива; представил, как он идет вдвоем с Элизабет по лесу, глядя на птиц-носорогов в ветвях фиговых деревьев и срывая неведомые цветы, и по топким выгонам, тяжело ступая в холодном тумане, выслеживая бекасов и диких уток. Он представил свой дом, преображенный ее руками. Представил свою неряшливую гостиную прибранной, нарядной, с новой мебелью из Рангуна, и вазой розовых бальзаминов, так похожих на розы, на столе, с книгами и акварелями, и черным пианино. Непременно с пианино! Флори ужасно захотелось пианино как символ – возможно, потому, что сам он не был музыкален, – культурной, упорядоченной жизни. Он будет навеки избавлен от низменной жизни десяти прошедших лет, полных распутства, лжи, разъедающего душу одиночества, связей со шлюхами и ростовщиками и пакка-сахибами.

Священник подошел к небольшому деревянному аналою, служившему также кафедрой, снял ленту с рулона с проповедью, прокашлялся и произнес название:

– Во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь.

– Бога ради, давай покороче, – пробормотал Эллис.

Флори не замечал времени. Слова проповеди мирно вливались ему в уши монотонным мотивом, едва различимым.

«Когда мы поженимся, – думал он, – когда мы поженимся…»

Эй! В чем дело?

Священник смолк на полуслове. Он снял пенсне и отчаянно замахал ими на кого-то в дверях. Раздался страшный, пронзительный крик.

– Пайк-сан пэй-лайк! Пайк-сан пэй-лайк!

Все подпрыгнули на месте и обернулись. Это была Ма Хла Мэй. Когда все увидели ее, она вошла в церковь, резко отпихнув Матту, и вскинула кулак в сторону Флори.

– Пайк-сан пэй-лайк! Пайк-сан пэй-лайк! Да, я ему говорю – Флори, Флори! – его фамилию она выговаривала как «Порли». – Тому чернявому, что сидит впереди! Повернись и взгляни мне в лицо, трус! Где деньги, что ты обещал мне?

Она кричала как помешанная. Люди глазели на нее, слишком потрясенные, чтобы сделать что-то или сказать. Ее лицо было серым от пудры, сальные волосы висели космами, лонджи истрепалась понизу. Ма Хла Мэй была похожа на базарную сумасшедшую. У Флори все оборвалось. О боже, боже! Неужели все они узнают – неужели узнает Элизабет, – что эта женщина была его любовницей? Но он не мог тешить себя надеждой на непонимание. Она выкрикивала его имя снова и снова. Фло, услышав знакомый голос, вылезла из-под скамьи, подошла к Ма Хла Мэй и завиляла хвостом. Злосчастная женщина стала кричать в подробностях о том, как Флори обошелся с ней.

– Смотрите на меня, вы, белые люди, мужчины и женщины, смотрите на меня! Смотрите, как он меня погубил! Смотрите на мои лохмотья! А он сидит здесь, лжец, трус, притворяясь, что не видит меня! Он меня как собаку выгнал, чтобы я с голоду подохла у его ворот. Но я осрамлю тебя! Повернись и посмотри на меня! Посмотри на это тело, которое ты тысячу раз целовал, – смотри, смотри…

Она стала рвать на себе одежду – предел оскорбления, какое способна нанести низкорожденная бирманка. Взвыла фисгармония – миссис Лэкерстин чуть не упала со стула. Люди наконец пришли в себя и зашевелились. Священник, блеявший что-то невразумительное, собрался с духом и отчетливо произнес:

– Выведите эту женщину!

На Флори было страшно смотреть. Едва увидев Ма Хла Мэй, он стиснул зубы и постарался сделать вид, что он тут ни при чем. Но это было бесполезно, совершенно бесполезно. Лицо его пожелтело, точно кость, лоб покрыла испарина. И тогда Фрэнсис и Сэмюэл сделали, наверно, первое полезное дело в своей жизни – они вскочили со скамьи, подхватили под руки Ма Хла Мэй и выволокли ее, продолжавшую кричать, из церкви.

После этого стало очень тихо. Все были поражены вопиющей гнусностью этой сцены. Даже Эллис скривился. Флори сидел ни жив ни мертв. Он уставился на алтарь, с застывшим обескровленным лицом, на котором родимое пятно проступило, словно мазок синей краски. Элизабет при взгляде на него затошнило. Пусть она не поняла ни слова из того, что говорила Ма Хла Мэй, смысл был ей предельно ясен. Мысль о том, что Флори находился в связи с этой безумной оборванкой, вызывала у нее дрожь отвращения. Но еще хуже – хуже всего остального – было его уродство. Его лицо ужаснуло ее – отталкивающе-грубое и такое старое. Точно череп. Только родимое пятно казалось живым. Это пятно внушило ей ненависть к Флори. До этого момента она не представляла, какая это отвратительная, непростительная отметина.

Ю По Кьин, словно крокодил, нанес удар в самое уязвимое место. Не приходилось сомневаться, что это его рук дело. Он, как обычно, увидел свою выгоду и научил Ма Хла Мэй, что делать. Священник поспешно закончил службу. Флори сразу встал и пошел к выходу, ни на кого не глядя. Слава богу, уже начинало темнеть. Отойдя от церкви на полсотни ярдов, он остановился и посмотрел, как остальные направляются парами в клуб. Ему показалось, что они спешат. Ну, еще бы! Им будет о чем там поговорить! Фло разлеглась у него в ногах пузом кверху, прося поиграть с ней.

– Пошла отсюда, скотина паршивая! – сказал он и пнул собаку.

Элизабет задержалась в дверях церкви. Мистер Макгрегор, улучив случай, решил познакомить ее со священником. Вскоре двое мужчин направились к дому мистера Макгрегора, у кого остановился на ночь священник, а Элизабет пошла к клубу, значительно отстав от остальных. Флори побежал за ней и нагнал почти у ворот.

– Элизабет!

Она оглянулась и, увидев его, побледнела и молча пошла дальше, прибавив шагу. Но Флори схватил ее за руку.

– Элизабет! Я должен… мне надо поговорить с вами!

– А ну, пустите!

Они стали бороться, но тут же прекратили. Двое каренцев, выйдя из церкви, остановились в тени деревьев и смотрели на них с большим интересом. Флори заговорил тихим голосом:

– Элизабет, я понимаю, у меня нет права задерживать вас вот так. Но я должен поговорить с вами, должен! Пожалуйста, выслушайте меня. Прошу, не убегайте!

– Что вы делаете? Почему вы держите меня за руку? Пустите сейчас же!

– Я отпущу… вот, смотрите! Но выслушайте же меня, прошу вас! Ответьте на один вопрос. После того, что случилось, вы сможете когда-нибудь простить меня?

– Простить вас? Что значит,простить вас?

– Я понимаю, что осрамлен. Вышла ужасная гнусность! Только я, можно сказать, не виноват. Вы поймете, когда успокоитесь. Как думаете… не сейчас, это был ужас, но потом… думаете, вы сможете это забыть?

– Я правда не понимаю, о чем вы. Смогу ли я забыть? При чем здесья? Я считаю, это было просто отвратительно, но меня это не касается. Совершенно не понимаю, почему вы меня так допрашиваете.

Флори был близок к отчаянию. Ее тон и даже самые слова были точь-в-точь как во время их прошлой ссоры. Она опять прибегала к тому же приему. Вместо того чтобы выслушать, она сторонилась его и избегала – унижала, притворяясь, что они совершенно чужие люди.

– Элизабет! Пожалуйста, ответьте мне. Пожалуйста, будьте со мной честны! Это серьезно. Я не ожидаю, что вы сейчас же примете меня назад. Вы не можете, когда я так прилюдно осрамлен. Но ведь так или иначе вы фактически обещали выйти за меня…

– Что! Обещала выйти за вас?Когда это я обещала выйти за вас?

– Не на словах, я понимаю. Но это было между нами.

– Ничего подобного между нами не было! Я считаю, вы себя ведете самым ужасным образом. Я немедленно иду в клуб одна. Доброго вечера!

– Элизабет! Элизабет! Послушайте. Нехорошо отталкивать меня вот так. Вы и раньше знали об этом, и знали, что с тех пор, как я встретил вас, я стал жить по-другому. То, что случилось в церкви, было просто недоразумением. Эта жуткая женщина, бывшая когда-то – я это признаю – моей… ну…

– Я не стану это слушать, не стану слушать о таких вещах! Я ухожу!

Он снова схватил ее за руки и на этот раз не отпускал. Каренцы, к счастью, уже ушли.

– Нет-нет, вы меня выслушаете! Я скорее готов нанести вам обиду, чем оставить это непроясненным. Это тянется неделю за неделей, месяц за месяцем, а я ни разу не говорил с вами откровенно. Вы, кажется, не понимаете, или вам все равно, как вы меня мучаете. Но на этот раз вам придется мне ответить.

Она стала бороться, и он с трудом удерживал ее. Ее лицо перекосила такая злоба, что он поразился. Она так ненавидела его, что непременно бы ударила, если бы вырвалась.

– Пустите! Ах, вы гад, пустите!

– Господи, что же мы творим! Но что еще мне остается? Я не могу вас отпустить, пока вы меня не выслушаете. Элизабет, выдолжны меня выслушать!

– Не собираюсь! Я не стану обсуждать это! По какому праву вы меня допрашиваете? Пустите!

– Простите, простите! Только один вопрос. Вы – не сейчас, но потом, когда эта гнусность забудется, – вы выйдете за меня?

– Нет, никогда, никогда!

– Не говорите так! Не надо такой категоричности. Скажите нет сейчас, если хотите… Но через месяц, год, пять лет…

– Я разве не сказала нет? Зачем вы все настаиваете?

– Элизабет, послушайте. Я снова и снова пытался сказать вам, что вы значите для меня… О, это безнадежно! Но попытайтесь же понять меня. Разве я не говорил вам о той жизни, какой мы живем здесь? Об этой ужасной смертной тоске! О деградации, одиночестве, жалости к себе? Попытайтесь осознать, что это значит и что вы единственный человек на земле, кто может спасти меня от этого.

– Вы меня пустите? Зачем вы устраиваете эту ужасную сцену?

– Для вас ничего не значит, когда я говорю, что люблю вас? Кажется, вы не сознаете, чего я хочу от вас. Если хотите, я женюсь на вас и дам слово никогда даже пальцем не трогать. Я согласен и на это, если только вы будете со мной. Но я не могу продолжать жить один, всегда один. Неужели вы никогда не сможете меня простить?

– Никогда, никогда! Я бы не вышла за вас, будь вы даже последним человеком на земле. Я бы скорее вышла за… метельщика!

Она стала плакать. Он понял, что она сказала ему правду. На глазах у него выступили слезы.

– Последний раз, – сказал он. – Учтите, это что-нибудь да значит, когда есть на свете человек, который любит вас. Учтите, что пусть вы найдете мужчин богаче, моложе и лучше меня во всех отношениях, вы никогда не найдете того, кому вы настолько важны. И пусть я не богат, я мог бы, по крайней мере, дать вам дом. Можно ведь жить… культурно, достойно…

– Может, уже достаточно слов? – сказала она более спокойно. – Вы позволите мне уйти, пока кто-нибудь не пришел?

Он ослабил хватку. Он потерял ее, в этом сомнений не было. И словно галлюцинация, до боли ясная, ему явился образ их общего дома; он увидел их сад, и как Элизабет кормит Нерона и голубей на дорожке, возле желто-зеленых флоксов, вытянувшихся ей по плечи; и гостиную, с акварелями на стенах и бальзаминами в фарфоровой вазе, отражающейся в столе, и книжные полки, и черное пианино. Это невозможное, мифическое пианино – символ всего, что он потерял в этой бесплодной попытке!

– Вам бы купить пианино, – сказал он с горечью.

– Я не играю на пианино.

Он отпустил ее. Продолжать не имело смысла. Едва почувствовав свободу, она побежала к клубу, пылая ненавистью к своему мучителю. Она остановилась под деревьями, сняла очки и вытерла слезы. Ах, он гад, какой же гад! До чего же болели запястья. Ах, какой немыслимый гад! Ей вспомнилось его лицо в церкви, пожелтевшее, с чудовищной синей отметиной, и она пожелала ему смерти. Ее ужасало не то, что он сделал. Он мог бы сделать тысячу гадостей, и она могла бы простить его. Но она никогда не простит ему этой позорной, пакостной сцены и богомерзкого уродства его лица в тот момент. В конечном счете именно родимое пятно погубило его в ее глазах.

Тетя будет в бешенстве, когда узнает, что она отказала Флори. И дядя будет опять домогаться ее – она больше не сможет жить в их доме. Возможно, ей придется вернуться в Англию незамужней. Черные тараканы! Ну и пусть. Что угодно – одинокая старость, непосильный труд, что угодно, – только не это. Никогда, никогда не отдастся она тому, кто так осрамился! Уж лучше смерть, куда как лучше. Если еще час назад у нее были корыстные мысли, она их забыла. Она даже не помнила, что Верралл посмеялся над ней, и она бы сохранила лицо, выйдя за Флори. Она знала только то, что он обесчещен, что он недочеловек и потому достоин отвращения, наравне с прокаженными и сумасшедшими. Этот инстинкт сидел в ней глубже здравого смысла и даже личной выгоды, и противостоять ему было все равно что не дышать.

Флори развернулся и пошел на холм так быстро, как мог. Он решил действовать без промедлений. Уже совсем стемнело. Злосчастная Фло, даже сейчас не понимавшая, что случилось, семенила рядом и поскуливала, упрекая хозяина за пинок. На подходе к дому ветер зашелестел листвой бананового дерева и принес запах влаги. Скоро снова пойдет дождь. Ко Сла накрывал на стол и убирал летучих жуков, убившихся о керосинку. Он, очевидно, не слышал о том, что случилось в церкви.

– Ужин святейшего готов. Святейший будет ужинать?

– Нет, потом. Дай мне эту лампу.

Он взял лампу, зашел в спальню и закрыл дверь. Воздух в комнате был затхлым и прокуренным, и он увидел в резком, колыхавшемся свете лампы заплесневшие книги и ящериц на стенах. Значит, он снова вернулся к этому – к своей прежней, замкнутой жизни – туда же, где был.

Неужели он не мог смириться с этим?! Ведь мирился раньше. Есть же болеутоляющие: книги, сад, выпивка, работа, шлюхи, охота, беседы с доктором.

Нет, больше он так не мог. Когда Элизабет вошла в его жизнь, она воскресила в нем такую надежду и причинила такую боль, о каких он и думать забыл. Летаргическое существование, которое он вел до сих пор, было разрушено. И если он страдал сейчас, то дальше будет только хуже. Довольно скоро кто-нибудь женится на ней. Он невольно представил момент, когда услышит об этом! «Слышали, девочка Лэкерстинов нашла наконец себе мужа? Бедный такой-то, такой-то – записался уже на венчание; помилуй, господи». И т. д. и т. п. И стандартный вопрос: «О, правда? И когда же?» – с окаменевшим лицом, с деланым равнодушием. А потом день свадьбы, ее брачная ночь – о, только не это! Мерзость, мерзость. Вот о чем надо думать. Мерзость. Он вытащил из-под кровати армейский сундук, достал пистолет, вставил магазин и передернул затвор.

Ко Слу он указал в завещании. Оставалась Фло. Он положил пистолет на стол и вышел из дома. Фло играла с Ба Шином, младшим сыном Ко Слы, рядом с кухней, где догорал костер. Собака кружилась вокруг мальчика, показывая мелкие зубы, словно норовя укусить его, а мальчик – его живот светился красным от костра – слабо шлепал ее, посмеиваясь и немного побаиваясь.

– Фло! Иди сюда, Фло!

Услышав его, она послушно подошла, но остановилась перед спальней. Словно почуяв что-то недоброе, Фло подалась назад, робко глядя на хозяина и не желая входить.

– Иди сюда!

Фло виляла хвостом, но не двигалась с места.

– Ну же, Фло! Старушка Фло! Ну же!

Она вдруг испуганно завыла, опустив хвост, и стала пятиться.

– Иди сюда, зараза! – крикнул Флори и, схватив за ошейник, втащил собаку в комнату и закрыл дверь.

Он подошел к столу и взял пистолет.

– Теперь иди ко мне! Делай, как сказал!

Фло присела и заскулила, словно прося прощения. Ему было больно слышать это.

– Ну же, девочка! Старушка Фло! Хозяин тебя не обидит. Иди сюда!

Она очень медленно поползла к нему на животе, скуля и не смея поднять глаз. Когда между ними оставался ярд, он выстрелил, раскрошив ей череп.

Собачий мозг был точно красный бархат. Значит, и он будет таким? Нет уж, тогда в сердце. Он услышал, как слуги выбегают с криками из людской – должно быть, услышали выстрел. Распахнув куртку, он приставил ствол к рубашке. По краю стола ползла ящерка, прозрачная, как желе, приближаясь к белой ночной бабочке. Флори нажал на курок большим пальцем.

Когда Ко Сла ворвался в комнату, в первый момент он увидел только дохлую собаку. Затем он заметил ступни хозяина, пятками вверх, выглядывавшие из-за кровати. Он закричал остальным не пускать в комнату детей, и все отпрянули от двери с криками. Ко Сла упал на колени рядом с телом Флори, и тут же с веранды вбежал Ба Пе.

– Он застрелился?

– Думаю, да. Переверни его на спину. Ага, смотри! Беги к индийскому доктору! Беги что есть мочи!

Рубашка с аккуратной дырочкой напоминала страницу, продырявленную карандашом. Вне всякого сомнения, он был мертв. Ко Сла с большим трудом затащил его на кровать – больше никто из слуг не захотел прикасаться к нему. Через двадцать минут пришел доктор. Ему лишь сказали, что Флори поранился, и он сел на велосипед и поехал в ливень вверх по холму. Бросив велосипед на клумбу, доктор взбежал на веранду. Он запыхался, и очки у него запотели. Он снял их и близоруко уставился на кровать.

– Что такое, мой друг? – спросил он тревожно. – Где болит?

Затем он приблизился, увидел бездыханное тело и резко вскрикнул:

– Ах, что это? Что с ним случилось?

Доктор упал на колени, распахнул рубашку Флори и приложил ухо к сердцу. На лице его отразилась агония, он схватил мертвеца за плечи и встряхнул, словно надеясь вернуть к жизни. Одна рука свесилась с кровати. Доктор поднял ее на место и, взяв ладонь Флори обеими руками, заплакал. Ко Сла стоял в ногах кровати, его смуглое лицо прорезали морщины. Доктор встал и, припав к столбику кровати, истошно зарыдал. Ко Сла смотрел, как содрогались его толстые плечи. Придя в себя, доктор повернулся и спросил:

– Как это случилось?

– Мы услышали два выстрела. Он это сам, дело ясное. Не знаю почему.

– Откуда вы снаете, что он намеренно? Может, это несчастный случай?

Вместо ответа Ко Сла указал на труп Фло. Доктор немного подумал, потом привычным жестом взялся за края простыни и завернул в нее тело, завязав с обоих концов. Смерть почти стерла родимое пятно – из ярко-синего оно сделалось тускло-серым.

– Скорей сакопайте собаку. Я скажу мистеру Макгрегору, что это был несчастный случай, при чистке револьвера. Обясательно сакопайте собаку. Ваш хосяин был мне другом. На его могиле не будет написано, что он самоубийца.

25

Падре очень кстати оказался в Чаутаде и успел до вечернего поезда провести достойную похоронную службу и даже кратко поведать пастве о добродетелях покойного. Все англичане добродетельны, когда мертвы. Официальной причиной смерти, выбитой на надгробии, был назван несчастный случай, что доказал доктор Верасвами, приложив все свои судебно-медицинские познания. Впрочем, далеко не все в это поверили. Реальной эпитафией Флори можно было считать изредка произносимые о нем слова (англичан, умерших в Бирме, быстро забывают): «Флори? А, да, был такой бедолага, с родимым пятном. Застрелился в Чаутаде в 1926-м. Говорят, из-за девчонки. Дурень чертов». Пожалуй, никто, кроме Элизабет, не удивился его смерти. В Бирме довольно много европейцев сводят счеты с жизнью, и никого это особо не удивляет.

Смерть Флори повлекла за собой несколько последствий. Первое и наиболее значительное состояло в том, что доктор Верасвами, как он и предвидел, лишился доброго имени. Его ведь больше не оберегала дружба белого человека. Пусть отношения Флори с остальными европейцами оставляли желать лучшего, но все равно он был белым, и его дружба сообщала доктору определенный престиж. С его смертью участь доктора была предрешена. Ю По Кьин выждал необходимое время, а затем нанес очередной, самый сокрушительный удар. Не прошло и трех месяцев, как он внушил каждому европейцу в Чаутаде, что доктор законченный мошенник. Он ни в чем не обвинял его открыто – с этим Ю По Кьин был осторожен. Даже Эллис затруднялся сказать, в чем именно заключалось мошенничество доктора; и тем не менее все сходились во мнении, что доктор мошенник. Постепенно смутное недоверие к нему оформилось в бирманском словосочетании «шок де», то есть ненадежный. Про Верасвами говорили, что он малый по-своему неплохой и неглупый – вполне приличный врач для туземца – и все жеявный шок де. А когда туземный чиновник признается шок де, песенка его спета.