1984

Последовав за этой женщиной, он совершил свой первый за два года, или около того, аморальный поступок. Общение с проститутками, конечно же, было запрещено, но это было одно из тех правил, которые у тебя время от времени хватало духу нарушить. Опасно, но не вопрос жизни и смерти. Быть пойманным на месте с проституткой грозило пятью годами в принудительно-трудовом лагере, не более того, если ты не совершил никакого другого нарушения. И это было довольно просто, если только тебя не поймали в момент преступления. Кварталы победнее кишели женщинами, готовыми продаться. Некоторых можно было купить за бутылку джина, который пролетаркам пить не положено. Негласно Партия была даже склонна поддерживать проституцию как способ дать выход инстинктам, которые в полной мере подавить невозможно. Просто разврат не был делом особой важности, если только он держался в секрете и не приносил радости и, если ты связывался с женщинами низшего, презираемого класса. Непростительным преступлением были беспорядочные связи между членами Партии. И хотя последнее было одним из преступлений, обвинения в которых предъявлялись во время больших чисток и в которых обвиняемые неизменно сознавались, трудно себе представить, что такие вещи происходят в действительности.

Задачей Партии было не только препятствовать возникновению между мужчинами и женщинами прочных связей, которые невозможно было бы контролировать. На самом деле, негласной целью было исключить всякое удовольствие из полового акта. Врагом считалась не столько любовь, сколько чувственность, причём, как в браке, так и вне брака. Все браки между членами Партии должны были быть одобрены назначенным для этой цели комитетом, и (несмотря на то, что принцип отбора никогда не был четко обозначен) в разрешении всегда отказывалось, если пара производила впечатление людей, которых физически влечёт друг к другу. Единственной признанной целью брака было производить на свет детей для служения Партии. На половой акт смотрели как на процедуру довольно омерзительную, похожую на введение клизмы. Это, опять-таки, никогда не излагалось конкретными словами, однако подспудно вдалбливалось в голову каждому члену Партии с самого детства. Существовали даже такие организации, как Антисексуальная Лига, которые выступали за безбрачие для обоих полов. Все дети должны рождаться в результате искусственного оплодотворения (ИСКОПЛОД, так это называлось на Новоязе) и воспитываться в общественных учреждениях. Это, как понимал Уинстон, не было абсолютно серьёзно, но в некотором роде вписывалось в главную идеологическую линию Партии. Партия старалась убить половой инстинкт или, если уж его нельзя было убить, исказить и облить грязью. Он не знал, почему так, но казалось естественным, что так и должно быть. А что касается женщин, так в их среде действия Партии в этом направлении проходили наиболее успешно.

Он подумал о Кэтрин. Должно быть, прошло уже десять, почти одиннадцать лет с тех пор, как они расстались. Удивительно, как редко он о ней думает. Он мог неделями не вспоминать, что когда-то был женат. Они были вместе всего пятнадцать месяцев. Партия не разрешала развод, но относилась с одобрением к раздельному проживанию бездетных пар.

Кэтрин была высокой светловолосой девушкой, очень правильной, с прекрасными устремлениями. У неё было смелое лицо с орлиным профилем, лицо, которое можно было бы назвать благородным и считать таковым, пока не откроешь, что за этим лицом почти ничего не стоит. На раннем этапе своей супружеской жизни он решил для себя (хотя, возможно, так произошло из-за того, что её он знал ближе, чем большинство людей), что у неё самая заурядная, самая пустая и глупая голова среди всех, кого он встречал. В её голове не было ни одной мысли, которая не являлась бы лозунгом; не было ни одной глупости, абсолютно ни одной, которую она не способна была проглотить, если это исходило из уст Партии. «Человечий саунд-трек» – таким прозвищем называл он её про себя. И всё же он смог бы вынести совместную жизнь с ней, если бы не одна вещь… секс.

Как только он до неё дотрагивался, она, казалось, вздрагивала и застывала. Обнимать её было всё равно что обнимать деревянный манекен на шарнирах. И что было особенно странно, даже когда она прижимала его к себе, у него возникало чувство, будто она в то же время изо всех сил его отталкивает. Такое впечатление складывалось из-за жёсткости её мышц. Она обычно лежала с закрытыми глазами, не сопротивляясь и не соучаствуя, а ПОДЧИНЯЯСЬ. Это ставило его в исключительно неловкое положение, а через некоторое время стало приводить в ужас. Но даже тогда он смог бы вынести жизнь с ней, если бы они договорились, что останутся целомудренными. Но как это ни удивительно, именно Кэтрин от этого отказалась. Они, если могут, должны произвести на свет ребёнка, заявила она. Таким образом, представление продолжалось в том же духе, довольно регулярно раз в неделю, когда была возможность. Она даже имела обыкновение напоминать ему об этом с утра, как о чем-то таком, что необходимо сделать вечером и о чём нельзя забывать. У неё было два названия для этого. Одно – «делать ребёнка», второе – «выполнить долг перед Партией». Да, она употребляла именно эту фразу. Довольно скоро у него развилось чувство настоящего страха перед наступлением назначенного дня. Но, к счастью, ребёнок не появился, и она, в конце концов, согласилась прекратить попытки, и вскоре после этого они расстались.

Уинстон бесшумно вздохнул. Он вновь взял ручку и написал:

Она бросилась на кровать и тут же, безо всякого предварительного действия, самым грубым, самым ужасным способом, какой только можно себе представить, стащила с себя юбку. Я…

Он увидел себя, как он стоит в тусклом свете лампы, с этим забившим ноздри запахом клопов и дешёвых духов, с чувством поражения и негодования в душе, к которому даже в этот момент примешивалась мысль о белом теле Кэтрин, навеки замороженным с помощью гипнотической силы Партии. И почему так должно быть всегда? Почему не может у него быть своей женщины вместо этих грязных тасканий с интервалом в годы? Но настоящий любовный роман был делом немыслимым. Все партийные женщины одинаковы. Целомудрие вросло в них так же глубоко, как преданность Партии. Этими тщательными утренними проветриваниями, спортивными играми и холодной водой, всей этой чушью, которую вбивают им в голову в школе и в Агентах, и в Молодёжной Лиге, этими лекциями, парадами, песнями, лозунгами и воинственной музыкой, в них убили естественное чувство. Разум подсказывал ему, что должны существовать исключения, но сердце отказывалось в это верить. Все они непоколебимы, какими и намеревается их сделать Партия. И больше всего он хотел, хотел даже больше, чем быть любимым, – разрушить эту стену целомудрия, пусть даже один раз за всю свою жизнь. Половой акт, успешно осуществлённый, был восстанием. Желание было мыслепреступлением. Даже пробудить Кэтрин, если б ему это удалось, расценивалось бы как совращение, хоть она и была его женой.

Однако нужно было дописать конец истории. Он написал:

Я повернул лампу. Когда я увидел её при свете…

После темноты слабый свет парафиновой лампы казался очень ярким. В первый раз он увидел эту женщину как следует. Он приблизился к ней на шаг и остановился; его переполняли похоть и ужас. Он с болью осознавал риск, на который пошёл придя сюда. Вполне возможно, что патруль схватит его на выходе – ради такого дела они могут и подождать сейчас снаружи. Если даже он выйдет, не сделав того, за чем сюда пришёл!..

Это должно было быть записано, в этом нужно было признаться. Та женщина была СТАРОЙ – вот что он внезапно увидел при свете лампы. Краска была налеплена у неё на лице таким толстым слоем, что казалось, она может треснуть, как маска из картона. В волосах её начала появляться седина, но самой пугающей деталью было другое: её рот немного приоткрылся, и там не было ничего, кроме чернеющей пустоты. Зубов у неё не было вовсе.

Он написал в спешке, неразборчивым почерком:

Когда я увидел её при свете, оказалось, что она женщина довольно старая, лет пятидесяти, по крайней мере. Но я подошёл к ней и всё проделал.

Он снова прижал пальцы к глазам. Вот он написал это наконец, но ничего не изменилось. Терапия не сработала. Порыв выкрикнуть во весь голос грязные слова был таким же сильным, как и раньше.

Глава 7

Если есть надежда, – написал Уинстон, – то это – надежда на пролов.

Если была надежда, то это ДОЛЖНА была быть надежда на пролов, потому что только среди них, среди этих копошащихся, презренных масс, только в этих 85 процентах населения Океании могла образоваться сила, способная разрушить Партию. Партию невозможно подорвать изнутри. Её враги, если у неё действительно есть какие-либо враги, не имеют возможности собраться вместе или даже просто открыться друг другу. Если даже легендарное Братство существовало, и вероятность этого не исключена, то трудно было себе представить, что его члены могли бы собираться в группы более двух или трёх человек. Мятежом здесь считался прямой взгляд в глаза, интонация голоса, и больше всего – слово, которое ненароком прошептали тебе на ухо. Но у пролов, если только они каким-то образом осознают свою силу, нет необходимости в конспирации. Им нужно всего лишь подняться и встряхнуться; так делает лошадь, стряхивающая с себя мух. Если они захотят, то смогут разнести Партию в пух и прах завтра же утром. И ведь правда, рано или поздно, это должно же прийти им в голову?

Он вспомнил, как однажды, когда шёл по улице среди толпы, вдруг услышал ужасный крик – сотни женских голосов вырвались впереди, из переулка неподалёку. Это был невероятно грозный крик гнева и отчаяния, низкое, громкое: «У-у-у-у-ух!» гудя неслось, как удары колокола. Его сердце сжалось. Началось! – подумал он. Бунт! Пролы наконец-то рвутся на свободу! Подойдя к месту действия, он увидел толпу из двух-трёх сотен женщин, столпившихся вокруг ларьков на уличном рынке. Они были с такими трагичными лицами, какие бывают у обречённых пассажиров тонущего судна. Но в эту минуту общее отчаяние перешло в многочисленные личные потасовки. Оказалось, что в одном из ларьков продавали жестяные кастрюли. Кастрюли были убогие и непрочные, но достать любую посуду для приготовления пищи трудно было всегда. И сейчас продажа кастрюль неожиданно закончилась. Добившиеся успеха женщины, под ударами и толчками остальных, старались выбраться из толпы со своими кастрюлями, тогда как десятки других, окружив ларёк, требовательно кричали, обвиняя хозяина ларька в фаворитизме и в том, что у него в запасе ещё остались кастрюли. Раздался новый взрыв брани. Две обрюзгшие женщины, одна из них с растрепавшимися волосами, ухватились за одну и ту же кастрюлю и пытались вырвать её друг у дружки. Какое-то время они тянули каждая на себя, и потом ручка отвалилась. Уинстон с отвращением наблюдал за ними. И всё же, был ведь такой миг, когда в крике слившихся воедино всего лишь сотни глоток прозвучала такая страшная сила! И почему же они не могут вот так же закричать о чём-то действительно важном?

Он написал:

Пока они не осознают своё положение, они никогда не восстанут. Но осознать своё положение они смогут только после того, как восстанут.

Это, рассуждал он, могло бы быть записано в одном из партийных учебников. Партия, конечно же, провозгласила, что освободила пролов от уз. До Революции они нещадно эксплуатировались капиталистами, они голодали и подвергались наказаниям; женщин принуждали работать в угольных шахтах (собственно говоря, женщины всё ещё работают в шахтах), детей с шести лет продавали на работу на фабрики. Но одновременно с этим, следуя Принципам двойномыслия, Партия учила, что пролы по природе своей существа низшего порядка, которых должно держать в подчинении, совсем как животных, с помощью некоторых простых правил. В действительности, о пролах известно было очень немного. До тех пор, пока они продолжали работать и воспроизводить потомство, прочая их деятельность была неважна. Предоставленные сами себе, как скот, свободно разгуливающий по равнинам Аргентины, они придерживались того образа жизни, который был им присущ – что-то вроде наследственного шаблона поведения. Они рождались и вырастали в трущобах, с двенадцати лет начинали работать, перерастали короткий период расцвета красоты и сексуальных желаний, в двадцать лет вступали в брак, в тридцать – в период среднего возраста, в шестьдесят, в большинстве своём, умирали. Тяжёлый физический труд, забота о доме и детях, мелочные ссоры с соседями, фильмы, футбол, пиво и, больше всего, азартные игры заполняли их сознание до краёв. Держать их под контролем было нетрудно. В их среду внедрялись несколько агентов из Полиции Мысли, и, распространяя там ложные слухи, помечали и ликвидировали тех немногих, которые, на их взгляд, могли представлять опасность. Однако попытки ознакомить их с идеологией Партии никогда не делалось. Было нежелательно, чтобы у пролов появился сильный интерес к политике. Примитивный патриотизм, к которому можно было взывать, когда необходимо заставить их принять увеличение рабочего дня и сокращение рационов, – вот всё, что от них требовалось. И даже когда они были недовольны, что иногда случалось, их недовольство ни во что не выливалось, ибо, не имея общего представления о главном, они могли сфокусироваться лишь на конкретных жалобах. Большее зло неизменно ускользало из их поля зрения. У большого количества пролов даже телеэкрана дома не было. Даже гражданская полиция редко вмешивалась в их дела. Преступность в Лондоне существовала в огромным размере, это был свой отдельный мир бандитов, проституток, торговцев наркотиками, рэкетиров разных мастей, но коль скоро дело касалось самих пролов, то этому не придавали большого значения. За беспорядочные половые связи не наказывали, разводы разрешались. Что и говорить, даже религиозные обряды разрешили бы, если бы пролы проявили какие-нибудь признаки в их необходимости или желательности. Пролы были вне подозрений. Как гласил лозунг Партии: «Пролы и животные – свободны».

Уинстон потянулся и почесал варикозную язву. Она снова зачесалась. Невозможность узнать, какая жизнь в действительности была до Революции, – вот к чему ты возвращаешься вновь и вновь. Он вытащил их ящика экземпляр детского учебника по истории, который позаимствовал у миссис Парсонс, и начал переписывать абзац из него в свой дневник:

«В давние времена (написано было в учебнике), до свершения великой Революции, Лондон не был таким прекрасным городом, каким мы знаем его сегодня. Это было мрачное, грязное, убогое место, где не у каждого было еды вдоволь и где сотни и тысячи бедных людей не имели обуви на ногах и крыши над головой. Дети, не старше вас, должны были работать по двенадцать часов в день на жестоких хозяев, которые, если дети медленно работали, пороли их кнутами и не давали им ничего, кроме чёрствых хлебных корок и воды. И среди всей этой ужасающей бедности было немного великолепных огромных домов, в которых жили богатые люди, которые держали целых тридцать человек прислуги, чтобы те всё для них делали. Этих богатых людей называли капиталистами. Капиталисты были толстые и уродливые, со злыми лицами; одного из них вы можете рассмотреть на картинке на следующей странице. Как вы видите, он одет в длинную чёрную куртку, которая называлась сюртуком, а на голове у него странная блестящая шляпа в форме трубы для дымохода, которая называлась цилиндром. Такова была униформа капиталистов, и никому другому не позволяли её носить. Капиталисты владели всем в мире, и все остальные были их рабами. Они владели всей землёй, всеми домами, всеми фабриками и заводами и всеми деньгами. Если кто-то им не подчинялся, его могли бросить в тюрьму или лишить работы и уморить голодом. Когда какой-нибудь обычный человек разговаривал с капиталистом, он должен был заискивать перед ним, униженно кланяться, снимать шляпу и, обращаясь к нему, говорить «Сэр». Главный капиталист назывался Королём, и…».

Но всё, что было в списке дальше, он знал. Там, как правило, упоминаются епископы в их одеяниях с широкими рукавами, судьи с их горностаевыми мантиями, позорные столбы, колодки, однообразный механический труд, кошка-девятихвостка [1 - Кошка-девятихвостка (англ. Cat o'nine tails) – плеть с девятью и более хвостами, обычно с твёрдыми наконечниками, специальными узлами либо крючьями на концах, наносящая рваные раны. Кошка была изобретена в Англии. Также применялась как орудие пытки. Поскольку порка была санкционирована в Британии в 1689 году, она на протяжении почти двухсот лет считалась лучшим способом поддержания дисциплины.], банкет у лорд-мэра Лондона [2 - Банкет у лорд-мэра Лондона – ежегодный торжественный обед в Гилхолле после избрания нового лорд-мэра лондонского Сити.], практика целования туфель у Папы. Существовало также JUS PRIMAE NOCTIS [3 - JUS PRIMAE NOCTIS – Право первой ночи (лат.)], но об этом в учебнике для детей, вероятно, не упоминалось. Это тот самый закон, когда каждый капиталист имел право спать с любой работницей его фабрики.

Как мог ты сказать, сколько в этом лжи? МОГЛО быть правдой, что средний человек сейчас лучше обеспечен, чем до Революции. Единственным свидетельством противоположного был немой протест, засевший у тебя внутри, инстинктивное ощущение, что условия, в которых ты живешь, – невыносимые, и что было и другое время, когда они наверняка были другими. Ему вдруг пришло в голову, что настоящей характерной чертой современной жизни является не её жестокость и незащищённость, а просто пустота, тусклость, апатия. Жизнь, если посмотреть вокруг, ни капли не похожа не только на ту ложь, которая льётся с телеэкранов, но даже на те идеалы, которых стремится достичь Партия. Даже для члена Партии большие периоды жизни проходят нейтрально, в стороне от политики; даже для него жизнь – это утомительные часы тоскливой работы, схватка за свободное место в метро, штопанье изношенных носков, выклянчивание таблетки сахарина, сохранение сигаретного окурка. Идеал, установленный Партией, представлял собой нечто огромное, ужасное и сверкающее – мир из стали и бетона, мир чудовищных машин и устрашающего оружия, – нацию воинов и фанатиков, маршем шагающих вперёд, к совершенному единству, с одинаковыми мыслями в головах, выкрикивающих одни и те же лозунги, работающих без перерыва, сражающихся, торжествующих, преследующих – триста миллионов людей – и все на одно лицо. Реальность же представляла собой разложение, грязные города, где недоедающие люди в дырявой обуви таскаются по залатанным домам девятнадцатого века постройки, с застоявшимся запахом капусты и плохих туалетов. Ему показалось, что весь Лондон предстал перед его глазами: город огромный и разваливающийся, с миллионом мусорных бачков; и в него вписалась картина с миссис Парсонс, женщиной с исчерченным морщинами лицом и жидкими волосами, беспомощно суетящейся вокруг засорившейся сточной трубы.

Он согнулся и почесал лодыжку. День и ночь телеэкраны забивают тебе в уши статистику, демонстрируя, что у людей сегодня больше еды, больше одежды, что дома их теперь лучше, что развлечения – лучше; что они живут дольше, работают меньше часов; стали выше ростом, более здоровыми, сильными и счастливыми, чем люди, жившие пятьдесят лет назад. И ни одно слово из всего этого не может быть доказано или опровергнуто. Например, Партия заявила, что сегодня грамотность среди взрослых пролов – 40 процентов. До революции, как утверждалось, количество грамотных взрослых составляло только 15 процентов. Партия заявила, что детская смертность сейчас составляет только 160 на тысячу, тогда как до революции она составляла 300… и всё в таком роде. Это походило на одно уравнение с двумя неизвестными. Вполне могло оказаться, что буквально каждое слово в исторических книгах было чистой фантазией – даже те вещи, которые принимались безоговорочно. Он-то про себя понимал, что могло никогда и не быть такого закона, как JUS PRIMAE NOCTIS, или такого живого существа, как капиталист, или такого предмета одежды, как цилиндр.