История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 12

Эти наивные речи породили радость в моей душе, но и необходимость ее сдерживать. Моя умирающая любовь вырывалась наружу. Съев полсотни устриц, мы осушили две бутылки игристого шампанского, что заставило смеяться этих хороших девушек, которые чувствовали неприличную потребность в отрыжке. Как жаль мне было, что не могу предаться смеху и покрыть поцелуями Армелину, которую мог поглощать только глазами! Я сказал слуге собрать ужин и оставить остальные устрицы на десерт. Они были поражены, обнаружив у себя живой аппетит после поглощения каждой по шестнадцать столь лакомых кусочков пищи. Армелина, как мне показалось, была влюблена; мне необходимо было льстить себя этой надеждой. Немного рассчитывая на Бахуса, я избегал воды. Мы получили ужин из самых изысканных для трактира. Мои бедные героини увлеченно ему предались. Эмилия разгорячилась. Я велел принести лимоны, бутылку рома, сахару, большую миску и горячей воды, и после того, как поставили на стол оставшиеся полсотни устриц, я отпустил слугу. Я сделал большую порцию пуншу, сдобрив ее бутылкой шампанского. Проглотив пять-шесть устриц и выпив пунша, который заставил вскричать от восторга обеих девушек, очарованных этим напитком, я вздумал попросить Эмилию вложить мне в рот устрицу своими губами.

– Вы слишком умны, – сказал я ей, – чтобы вообразить, что в этом есть что-то дурное.

Эмилия, удивленная этим предложением, стала думать. Армелина внимательно на нее смотрела, заинтересованная ответом, который та мне даст.

– Почему, – спросила она у меня, – вы не предложите это вашей Армелине?

– Дай ему это первая, – сказала ей Армелина, – и если ты осмелишься, я осмелюсь тоже.

– Какая тут смелость? Это детская шалость, в этом нет ничего дурного.

Получив этот замечательный ответ, я счел, что могу трубить победу. Вложив ей в рот раковину, я сказал втянуть сок, удерживая устрицу губами. Она точно выполнила урок, предварительно посмеявшись, и я получил устрицу, присосавшись к ее губам своими с наибольшей благопристойностью. Армелина ей зааплодировала, сказав, что не считала ее способной сделать такое, и превосходно повторила ее результат. Она была очарована деликатностью, с которой я принял устрицу из ее губ. Она удивила меня, сказав, что теперь она должна принять от меня такой подарок, и Бог знает какое удовольствие я получил, выполнив этот долг.

За этой прекрасной игрой мы съели всех устриц, опустошая при этом стаканы пунша. Мы сидели в ряд, я между ними, спиной к огню, поворачивая голову то к одной, то к другой, никогда не было опьянения ни более веселого, ни более продуманного, ни более полного. Пунш, между тем, еще не кончился. Нам было жарко. Я вынужден был расстегнуть мою одежду, не имея сил терпеть, и они должны были расшнуровать свои платья, подбитые изнутри подкладкой. Я сказал, что имеется кабинет рядом с нашей комнатой, куда они могут зайти, и они быстренько поднялись, взявшись за руки, обрадованные, что я догадался о потребности, которую они имели, но не смели мне открыть. Они вернулись в комнату, заливаясь смехом, потому что не могли держаться на ногах. Я их оставил на минутку, по той же причине, но несколько менее пьяный, чем они. Они сидели у огня, все время смеясь над тем состоянием, в котором пребывали. Я служил им ширмой, ни слова не говоря о том удовольствии, которое испытывал, видя их в таком беспорядке, который позволял наблюдать красоту их груди, очаровывая мне душу. Я благодарил их за удовольствие, которое они доставляли своей очаровательной компанией. Я говорил, что мы не должны выходить из харчевни, пока не выпьем весь пунш. Они отвечали, заливаясь смехом, что было бы жаль его оставлять, и мы пили. Я осмелился им сказать, что их ноги столь прекрасны, что я не знаю, кому из них отдать предпочтение, при этом они еще сильнее смеялись, так как не заметили, что их открытые платья и короткие юбки позволяли мне видеть их наполовину обнаженными.

Прикончив пунш, мы остались еще на полчаса болтать без всякого смысла, осыпая меня самого похвалами за силу воли, которую я проявлял, ничего не предпринимая. В момент ухода я спросил у них, могут ли они пожаловаться на меня, и Армелина первая сказала, что если я хочу иметь ее душевной подругой, она готова следовать за мной повсюду.

– Значит, вы не боитесь больше, что я мог бы склонить вас нарушить свой долг?

– Нет, я чувствую себя с вами уверенной.

– А вы? – обратился я к Эмелии.

– И я вас люблю, если вы сделаете для меня то, о чем начальница скажет вам завтра.

– Я сделаю все, но я буду говорить с ней лишь вечером, потому что сейчас три часа.

Вот над чем они смеялись. «Что скажет маман, что скажет маман?». Я быстро оплатил все, что было записано, хорошо вознаградив слугу, и проводил их в их монастырь, где привратница была очень довольна реформой дома, когда получила два цехина. Время было слишком позднее, чтобы подниматься, я возвратился к себе, откуда вернул экипаж принцессы, с большим удовлетворением для кучера и лакея. Но более всего была удовлетворена Маргарита, которая выцарапала бы мне глаза, если бы я не убедил ее снова в своей великой верности. Я сказал ей, и она должна была мне поверить, что я был занят до этого часа карточной игрой.

На следующий день я развлек принцессу и кардинала, подробно рассказав им обо всем, что делал. Принцесса сказала, что я упустил момент, но кардинал счел, что я подготовил полную победу для следующего раза.

Я направился в монастырь, чтобы узнать, чего хочет начальница и что я могу сделать для Эмилии. Эта добрая руководительница приняла меня, поздравив с тем, что я смог развлекаться с этими двумя девушками до трех часов утра, ничего не сделав с ними такого, что не было бы вполне порядочно. Они рассказали ей, каким образом мы съели полсотни устриц, и она сочла это вполне невинным. После этого вступления она сказала, что я мог бы осчастливить Эмилию, доставив ей, с помощью принцессы, разрешение на ее брак, с публикацией, с одним торговцем, живущим в Чивита Веккия, который давно женился бы на ней, если бы не необходимость в этих публикациях, потому что имеется женщина, которая претендует на то, что он должен на ней жениться, без всяких, впрочем, законных на то оснований. Возражения, которые она выдвигает, могут породить судебный процесс, который никогда не кончится.

– Эмилия, – сказала она мне, – будет счастлива и будет всем вам обязана.

Я выяснил имя этого мужчины и пообещал поговорить в самом благоприятном свете о нем с принцессой. Она спросила у меня, поможет ли мне это завоевать любовь Армелины, и я ответил, что да, но что я стану воздерживаться от свиданий с нею в пост. Она поздравила меня с тем, что в этом году карнавал весьма долог.

Я поговорил с принцессой об этом освобождении от публикаций, которого не следует, однако, добиваться без сертификата епископа Чивита Веккия, что этот мужчина свободен. Кардинал сказал мне, чтобы я вызвал этого человека в Рим, и что он займется его делом, если тот сможет представить всего лишь двух известных свидетелей, что он не был женат. Начальница написала соответственно, и некоторое время спустя я увидел этого человека в другой приемной, возле решетки, с начальницей и Эмилией. Положившись целиком на мою протекцию, он сказал, что ему необходимо, до того, как он женится, располагать шестью сотнями экю. Речь шла о том, чтобы получить две сотни экю от милости, потому что четыре сотни ему даст монастырь, и я договорился об этом; но до того я организовал другой ужин с Армелиной, которая каждое утро спрашивала меня у решетки, когда я отведу их в комическую оперу, которую дают в театре Капраника. Я отвечал, что боюсь, что моя любовь заставит меня попытаться заставить ее нарушить ее долг, который она любит больше, чем комическую оперу. Они обе сказали, что опыт показал, что меня не следует опасаться. Армелина сказала мне, смеясь, что ее исповедник издевался над ней, когда она рассказала ему, что ела устриц, беря их своим ртом изо рта мужчины. Он сказал ей, что это свинство.

Глава III

Флорентинец. Эмилия выходит замуж. Схоластика. Армелина на балу

Если до ужина с Армелиной я был влюблен в нее до того, что считал себя вынужденным больше с ней не видеться, чтобы не сойти с ума, после этого ужина я понял, что мне абсолютно необходимо ее заполучить, чтобы не умереть. Видя, что она соглашается на маленькие глупости, к которым я ее склоняю, только принимая их за безразличные шалости, я решил пойти этим путем до тех пределов, до которых она допускает. Я стал изо всех сил играть роль безразличного; я продвигался таким образом два дня подряд, я не смотрел на нее влюбленными глазами, делал вид, что забываю поцеловать ей руку, проделывая это лишь Эмилии, я разговаривал с той о ее свадьбе и говорил, что если буду уверен, что получу от нее некие милости, я поселюсь в Чивита Веккия через несколько дней после ее свадьбы. Я притворялся, что не замечаю, что эти речи огорчают Армелину, которая не могла выдержать, что я проявляю интерес к ее подруге. Эмилия говорила, что, выйдя замуж, она окажется менее связана соблюдением своего долга, и Армелина, задетая тем, что та осмеливается подавать мне надежду на получение своих милостей в ее присутствии, говорила ей, что обязанности замужней женщины более строги, чем у девушки. Я спорил, внушая ей ложные доктрины. Я говорил, что высокий долг жены – не создавать риска подвергать сомнению происхождение потомства своего мужа, а остальное – пустяки, и что я никогда не потребую от Эмилии ничего, кроме шалостей, услаждающих глаза и руки. Я даже сказал, что для того, чтобы вполне убедиться в том, что я получу от нее эти милости, я хочу не только, чтобы она пообещала, что будет вполне добра ко мне, когда я буду в Чивита Веккия, но чтобы она дала мне некий залог своей будущей доброты еще до свадьбы. Она сказала мне однажды, что никогда не даст мне других залогов, кроме тех, что даст мне Армелина, которую я также должен постараться выдать замуж. Армелина, несмотря на растерянность, которую вызвали у нее эти рассуждения, сказала, что я единственный мужчина, о котором она могла бы сказать, что видела его, с тех пор, как вышла в свет, и что, не собираясь выходить ни за кого замуж, она не даст мне никакого залога, несмотря на то, что не представляет себе, о каком залоге может идти речь. Я нашел в себе силы отойти от этого разговора, оставив ее в волнении. Я чувствовал себя умирающим от того, что вынужден играть такую роль перед этим ангелом, которого я обожал; но я не знал более верного средства для того, чтобы преодолеть ее предрассудки.