История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9

– Скажите ей сойти и предоставьте мне похлопотать об этом деле. Никто не узнает, что она у меня. Мне не терпится ее обнять.

Я спускаюсь, велю ей опустить капюшон на лицо и предаю ее в руки преданной ее подруги, радующейся этому прекрасному театральному действу. Объятия, поцелуи, слезы радости, смешанные со слезами раскаяния, захватывают и меня. Клермон, которого я призываю, приносит ее чемодан и все, что есть у нее с собой в коляске, и я ухожу, пообещав навещать ее каждый день.

Я сажусь в коляску, сказав почтальонам, куда меня везти. Хозяин был честный пожилой человек, у которого я содержал столь удачно Розали. Марголина плачет от горя, будучи разлученной со своей дорогой подругой. Я захожу к старику, наскоро договариваюсь с ним о том, чтобы поместить там Марголину, кормить ее и ухаживать за ней как за принцессой. Он говорит, что поселит с ней свою собственную племянницу, заверяет, что она никуда не будет выходить, и никто не зайдет в ее апартаменты, что он мне все покажет и я буду доволен.

Я иду за ней к коляске, вывожу ее и приказываю Клермону следовать за нами с ее вещами.

– Вот, – говорю я ей, – твой дом. Я зайду завтра узнать, довольна ли ты, и буду с тобой ужинать. Вот тебе твои деньги, в золоте, тебе они будут не нужны, но пусть будут, потому что тысяча дукатов сделают тебя в Венеции уважаемой. Не плачь, дорогая Марколина, ты владеешь моим сердцем. Прощай, до завтрашнего вечера.

Старик дает мне ключ от двери ее дома, и я спешу в «Тринадцать кантонов». Меня там уже ждут и ведут в апартаменты, что предназначила для меня м-м д’Юрфэ, смежные с ее собственными. Я вижу там Бруньоля, который спешит передать мне привет от своей хозяйки и сказать мне, что она одна, и ей не терпится меня увидеть.

Читателю придется поскучать, читая обстоятельный рассказ об этой беседе, так как он столкнется только с нелепостями в рассуждениях этой бедной женщины, увлекшейся самой ошибочной и самой химерической из доктрин и, с моей подачи, ложными уверениями, которые не имели никакого отношения ни к правде, ни к убедительности. Погруженный в распутство и влюбленный в жизнь, что я веду, я пользовался безумием женщины, которая, не будучи мной обманута, захотела сменить свое существо на другое. Я воспользовался своим преимуществом, и в то же время ломал комедию. Первое, что она меня спросила, было – где Кверилинт, и она была поражена, когда я сказал, что он находится в гостинице.

– Так это он меня преобразует в меня саму! Я уверена в этом. Мой гений убеждает меня в этом каждую ночь. Спросите у Паралис, достойны ли подарки, что я ему приготовила, быть преподнесены от имени Серамис главе розенкрейцеров.

Не зная, что это за подарки и не имея возможности попросить у нее их посмотреть, я ответил ей, что мы должны сначала их освятить в планетарные часы, посвященные тем культам, что мы должны отслужить, и что сам Кверилинт не может их видеть до процедуры освящения. В связи с этим, она ввела меня в соседнюю комнату, где достала из секретера семь свертков, которые Розенкрейцер должен получить в качестве приношений семи планетам. Каждый сверток содержал семь фунтов металла, принадлежащего данной планете, и семь драгоценных камней, принадлежащих той же планете, каждый в семь каратов: алмаз, рубин, изумруд, сапфир, хризолит, топаз и опал.

Решив про себя действовать таким образом, чтобы ничто из этого не попало в руки этого Гения, я сказал, что, согласно методу, мы должны полностью положиться на Паралис и начать с посвящения, положив в специально изготовленный ящичек каждый из свертков. Посвящение могло быть проведено лишь для каждого в его день, и следовало начинать с Солнца. Была пятница, и следовало ждать до послезавтра. Я заказал ящик на завтра, в субботу, с семью отделениями… Для этого посвящения я проводил три часа каждый день наедине с м-м д’Юрфэ, таким образом, чтобы церемония окончилась только в субботу в восемь часов. В течение этих восьми дней я приводил обедать вместе с ней Пассано и моего брата, который, не понимая ничего в разговорах, что она вела с Пассано и со мной, не произносил ни слова. М-м д’Юрфэ, которая сочла его безмозглым, полагала, что мы хотим поместить в его тело душу сильфа, чтобы с ним породить некое создание, промежуточное между божественным и человеческим. Когда она рассказала мне о своем открытии, она сказала, что приспособится к этому, имея в виду, что после операции он наделит ее своим видом и общими с ней чувствами.

Я развлекался до последней степени, глядя на моего брата, который был в отчаянии от того, что м-м д’Юрфэ принимала его за дурака, и который казался ей таковым вдвойне, когда принимался говорить нечто такое, что должно было убедить ее, что он не лишен ума. Я смеялся над тем, как он играл, очень дурно, эту роль, когда я просил его особо постараться; но чудак этим ничего не терял, так как маркиза для забавы одевала его со всем скромным блеском, который отличает аббата самой знаменитой семьи Франции. Тот, кого обед м-м д’Юрфэ приводил в отчаяние, был Пассано, который должен был отвечать на ее ученые расспросы и который часто, не зная, что сказать, хитрил. Он зевал, он не смел напиваться, он не соблюдал приличий и вежливости, которые обычай предписывает соблюдать за столом. М-м д’Юрфэ мне говорила, что какое-то большое несчастье должно было случиться с орденом, почему этот великий человек и был в таком расстройстве.

Как только я принес ящик к мадам и устроил все вместе с ней, чтобы начать в воскресение посвящения, я сделал так, чтобы оракул приказал, что я должен семь дней подряд спать за городом, соблюдать совершенное воздержание от любой смертной женщины и совершать поклонение Луне каждую ночь в свой час в открытом поле, чтобы подготовиться к регенерации самому, в случае, если Кверилинт не сможет, по каким-то божественным соображениям, лично произвести эту процедуру. Благодаря этому приказу м-м д’Юрфэ не только не могла посчитать дурным, что я не ночую дома, но испытывала благодарность за те лишения, что я терпел, чтобы добиться счастливого завершения операции.

Итак, в субботу, то-есть на следующий день после моего приезда в Марсель, я отправился к м-м Одибер, где имел удовольствие видеть м-ль П.П., очень довольную тем сердечным участием, которое мадам проявила к ее интересам. Она поговорила с ее отцом; она сказала ему, что его дочь у нее и что она только и мечтает получить его прощение, чтобы вернуться в лоно своей семьи и чтобы стать женой богатого молодого генуэзца, который желает получить ее только из его рук, к чести его семьи. Ее отец ответил, что придет забрать ее послезавтра, чтобы отвезти к одной из своих сестер, которая живет постоянно в своем доме в С.-Луи, всего в двух лье от города. Она могла бы там очень спокойно дождаться, не возбуждая никаких толков, приезда своего будущего супруга. М-ль была удивлена тем, что ее отец до сих пор не имел никаких известий. Я сказал ей, что не приеду повидать ее в С.-Луи, но, разумеется, увижусь с ней по прибытии г-на Н.Н., и что уеду из Марселя только когда увижу ее замужем.

Оттуда я направился к Марколине, поскольку мне не терпелось сжать ее в своих объятиях. Она встретила меня с сердечной радостью; она сказала, что была бы счастлива, если бы могла хоть что-то понять и понимать то, что говорит ей эта добрая женщина – ее служанка. Я мог ее понять, но не знал, как помочь делу; следовало найти служанку, говорящую по-итальянски, и это была проблема. Она расчувствовалась до слез, когда я передал приветы от моей племянницы и сказал, что завтра она будет уже в объятиях своего отца. Она уже знала, что та не моя племянница.

Ужин, легкий и тонкий, заставил меня вспомнить Розали, чья история доставила большое удовольствие Марколине, которая сказала мне, что я путешествую лишь для того, чтобы осчастливливать несчастных девушек, если, конечно, я нахожу их красивыми. Марколина порадовала меня также и аппетитом, с которым ела. Марсельские лакомства превосходны, за исключением птицы, которая никуда не годится; но оставим это; мы извиним и чеснок, который добавляют для вкуса во все блюда. В постели Марколина была очаровательна. Уже восемь лет, как я не наслаждался венецианскими шалостями в постели, и эта девушка была само совершенство. Я смеялся над своим братом, который имел глупость влюбиться в нее. Не имея возможности никуда ее вести и желая, чтобы она развлекалась, я сказал хозяину, чтобы отправлял ее в комедию вместе со своей племянницей каждый день и чтобы готовил мне ужин каждый вечер. На другой день я снабдил ее тряпками, купив все, что она могла пожелать, чтобы блистать как прочие.

На следующий день она сказала мне, что спектакль ей бесконечно понравился, несмотря на то, что она ничего не поняла, и на следующий день она удивила меня, сказав, что мой брат появился у нее в ложе и наговорил ей столько дерзостей, что, если бы это было в Венеции, она бы его побила. Она полагает, что он за ней проследил, и опасается от него беспокойства.

По возвращении в гостиницу я прошел в комнату Пассано и увидел около его кровати человека, который собрал принадлежности хирурга, перед тем, как уйти.

– Что это такое? Вы больны?

– Я кое-что приобрел, что позволит мне быть умнее в будущем.

– В шестьдесят лет, это слишком поздно.

– Никогда не поздно.

– Вы воняете бальзамом.

– Я не выйду из моей комнаты.

– Это произведет дурное впечатление на маркизу, которая считает вас самым великим адептом.

– Мне плевать на маркизу. Оставьте меня в покое.

Этот мошенник никогда не говорил со мной таким тоном. Я сдержался и пошел к брату, который брился.

– Что ты вздумал делать вчера в комедии около Марколины?

– Я пошел напомнить ей ее долг и сказать, что я не таков, чтобы служить ей сводником.

– Ты ее оскорбил, и меня тоже. Ты несчастный дурак, который обязан всем этой замечательной девушке, потому что без нее я на тебя даже бы и не посмотрел, и ты смеешь идти к ней говорить глупости?

– Я разорен из-за нее, я не могу больше вернуться в Венецию, я не могу жить без нее, а вы ее у меня забрали. Какое право вы имеете сходиться с ней?

– Право любви, дурак, и право самое сильное. Отсюда следует, что со мной она чувствует себя счастливой и не может решиться меня покинуть.

– Вы ее обольстили, и после вы сделаете с ней то же, что делали и со всеми другими. Я, наконец, считаю себя в праве говорить с ней везде, где встречу.

– Ты больше не будешь с ней говорить. Я отвечаю за это.

С этими словами я сажусь в фиакр и направляюсь к адвокату, чтобы справиться, могу ли я посадить в тюрьму аббата-иностранца, который должен мне денег, хотя у меня и нет бумаг, подтверждающих его долг.

– Вы можете, если он иностранец, подать жалобу, заключить его в гостинице, где он находится, и заставить его платить, по крайней мере, если он не докажет, что ничего вам не должен. Он вам много должен?

– Двенадцать луи.

– Идемте со мной в магистрат, где вы внесете двенадцать луи, и он тотчас будет заключен под стражу. Где он поселился?

– В той же гостинице, что и я, и я не хочу, чтобы его держали там. Я попрошу его выгнать оттуда, я отправлю его в «Сен-Бом», плохую гостиницу, и там заключу под стражу. А пока, вот двенадцать луи залога, идите за ордером, и мы увидимся в полдень.

– Назовите мне его имя и ваше.

Проделав все это, я вернулся в «Тринадцать кантонов» и увидел моего брата, полностью одетого и собирающегося выходить.

– Пойдем к Марколине, – говорю я ему. Вы объяснитесь в моем присутствии.

– С удовольствием.

Он залезает со мной в фиакр, которому я велю отвезти нас в «Сен-Бом», и там говорю брату, чтобы подождал меня, заверив, что я вернусь с Марколиной; но я иду к адвокату, который, имея ордер, несет его туда, где его принимают к исполнению. Я между тем возвращаюсь в «Тринадцать кантонов», велю собрать в чемодан все его пожитки и отправляю их в ему в «Сен-Бом», где нахожу его задержанным, говорящим с хозяином, который ничего не понимает. Но когда он видит чемодан, и когда я, отозвав его в сторону, рассказываю мою басню, он уходит, не пытаясь узнать больше. Войдя к моему брату, я говорю ему, что он должен настроиться покинуть Марсель завтра, и что я оплачу ему дорогу до Парижа; но если он не захочет туда ехать по доброй воле, я брошу его и заверяю, что смогу заставить выгнать его из Марселя.

Трус принимается плакать и говорит, что поедет в Париж.

– Значит, ты выезжаешь завтра в Лион; но прежде ты должен дать мне расписку, что должен предъявителю ее двенадцать луи.

– Почему?

– Потому что я так хочу. При этом, заверяю тебя, я дам тебе завтра утром двенадцать луи и порву эту расписку.

– Я вынужден слепо выполнять все, что вы хотите.

– Тебе ничего другого не остается.

Он пишет мне расписку. Я иду забронировать ему место в дилижансе, и назавтра иду с адвокатом снять арест и забрать мои двенадцать луи залога, отношу их своему брату, который уезжает с рекомендательным письмом к г-ну Боно, в котором я извещаю его не давать брату денег и отправить его в Париж в дилижансе. Я дал ему двенадцать луи, что было больше того, что он стоил, и порвал его расписку. Так я избавился от него. Я увидел его в Париже месяц спустя, и в свое время я расскажу, как он вернулся в Венецию.