Блондинка

Наконец Гарриет забирала Ирину (та начинала хныкать и брыкаться) у Нормы Джин, как берут охапку мокрого белья, чтобы зашвырнуть ее в угол.

Отдай мне Ирину. Пускай я буду ее матерью, если она тебе не нужна.

Ох, хватит.

Может, Гарриет уже не была подругой Нормы Джин. Может, никогда не была. Она сторонилась «глупых, вечно ноющих» соседок по квартире, часто отказывалась говорить по телефону с родственниками, своими или мужа. Нет, Гарриет не ссорилась с ними. «Зачем? С чего бы нам ссориться?» Да и не злилась на них, и не обижалась. Нет, просто была слишком измучена, чтобы с ними общаться. Устала от их волнений, так объясняла сама Гарриет. И Норма Джин стала бояться, как бы Гарриет не сделала чего с собой или с Ириной. А когда неохотно и издали поднимала этот вопрос в разговоре с Баки, тот почти не слушал «женские бредни», недостойные интереса мужчины. С самой Гарриет Норма Джин говорить об этом не решалась. Бередить ей душу было опасно.

По выкройке из журнала «Фэмили серкл» Норма Джин сшила для Ирины полосатого тигренка. В ход пошли оранжевые хлопковые носки, полоски черного фетра, а также вата для набивки. Норма Джин смекнула, как соорудить тигренку хвостик, – взяла кусок проволоки от вешалки и обернула его тканью. Глазки сделала из черных блестящих пуговок, усы – из щетинок ершика для прочистки труб. Как же понравился Ирине малыш-тигренок! Она так и вцепилась в него и принялась ползать с ним по полу, восторженно попискивая, словно он был живой, а Норма Джин заливалась радостным смехом. Гарриет смотрела равнодушно, курила сигарету. Хоть бы спасибо сказала, подумала Норма Джин. Но вместо этого Гарриет заметила:

– Ну, Норма Джин, ты прям хозяюшка. Женушка, мамаша.

Норма Джин рассмеялась, хотя замечание ее задело. С едва заметным упреком в голосе, подражая Морин О’Харе в кино, сказала:

– Знаешь, Гарриет, мне кажется, что грех горевать, когда у тебя есть Ирина.

Гарриет громко расхохоталась. До этого она сидела с полузакрытыми глазами, а тут широко распахнула их, изображая преувеличенный интерес. И уставилась на Норму Джин так, словно видела ее впервые, и это зрелище ей не очень-то нравилось.

– Да, это грех. И я грешница. Так что почему бы тебе не оставить нас в покое, мисс Солнышко, и не убраться отсюда к чертовой матери?

8

– Один мой знакомый занимается проявкой пленки. Говорит, «строго по секрету». Живет в Шерман-Окс.

Жарким, душным летом 1943-го Баки окончательно потерял покой. Норма Джин старалась не думать о том, что это означает. Ежедневно в газетных заголовках говорилось, что ночью Военно-воздушные силы США совершили очередной боевой вылет и героически бомбили врага на его территории. Один из друзей Баки по школе был посмертно награжден орденом за доблесть, проявленную во время налета на германские нефтеперерабатывающие заводы в Румынии. Летал он на бомбардировщике «Б-24 Либерейтор» и был сбит во время бомбежки.

– Конечно, он герой, – сказала Норма Джин. – Но сам подумай, дорогой, теперь он мертв.

Баки разглядывал снимок пилота в газете, и лицо его было пустым и задумчивым. Затем он удивил ее – громко и грубо расхохотался.

– Черт побери, милая! Да можно всю жизнь прожить трусом. А дело все равно кончится тем, что помрешь.

Позднее, на той же неделе, Баки приобрел подержанный фотоаппарат «Брауни» и начал снимать свою доверчивую молодую жену. Вначале на снимках Норма Джин была в нарядных выходных платьях, маленькой белой шляпке-таблетке, белых же сетчатых перчатках и белых туфлях-лодочках на высоченных каблуках. Затем на них появилась Норма Джин в блузке и голубых джинсах, стояла у калитки, задумчиво покусывая травинку; а вот Норма Джин на пляже в Топанге, в раздельном купальнике в черно-белый горошек. Баки уговаривал Норму Джин позировать в стиле Бетти Грейбл, игриво смотреть через правое плечо и демонстрировать очаровательную попку, но Норма Джин застеснялась. (Было воскресенье, они сидели на пляже, вокруг были люди.) Баки попробовал сфотографировать, как Норма Джин ловит мяч с улыбкой до ушей. Но улыбка вышла неубедительной, точь-в-точь как у трупа на столе мистера Или. Норма Джин умоляла Баки попросить кого-нибудь сфотографировать их вместе.

– Ну что я все время одна да одна? Это просто скучно, Баки! Ну, давай же!

Но Баки лишь пожал плечами и ответил лаконично:

– На кой я нужен на этих снимках?

Затем Баки захотел снимать Норму Джин в спальне: «до» и «после».

На снимках «до» была Норма Джин в своем обычном виде. Сначала полностью одетая, затем – полураздетая и, наконец, совсем обнаженная, или, как называл это Баки, «ню». Лежала в чем мать родила на двуспальной кровати, кокетливо прикрывая грудь простыней, и дюйм за дюймом Баки стаскивал с нее эту простыню и щелкал аппаратом, запечатлевая Норму Джин в неловких игривых позах.

– Давай, Малышка! Улыбнись Папочке. Ты же это умеешь.

Норма Джин не знала, была ли в такие моменты польщена или смущалась, возбуждена или стыдилась. На нее нападали приступы беспричинного смеха, и она прятала лицо в ладонях. А когда приходила в себя, видела Баки, тот целился в нее камерой и – щелк! щелк! щелк! Она умоляла его:

– Ну, хватит, Папочка. Перестань! Знаешь, как мне одиноко на этой старенькой кроватке? – И раскрывала навстречу мужу объятия, а он, вместо того чтобы прийти к ней, снова щелкал и щелкал фотоаппаратом.

И с каждым этим щелк! в сердце ей как будто вонзался осколок льда. Словно он смотрел на нее сквозь объектив этой камеры и не видел вовсе.

Но со снимками «после» было хуже. Это «после» было унизительным. «После» начиналось, когда Баки заставлял Норму Джин надеть сексуальный рыжий парик в стиле Риты Хейворт и кружевное черное белье, которое сам ей подарил. Мало того, он сам накрашивал Норму Джин – подводил брови, губы, даже «подчеркивал» соски – вишневыми румянами, которые наносил крошечной щекотной кисточкой. Норма Джин беспокойно принюхивалась.

– Этот грим, он из похоронного бюро, да? – с ужасом спрашивала она.

Баки хмурился:

– Нет, из голливудского магазина для взрослых.

Но от грима исходил запах жидкости для бальзамирования, который ни с чем не спутать. И еще к нему примешивался приторный запах перезрелой сливы.

Снимками «после» Баки занимался не слишком долго. Он быстро возбуждался, откладывал фотоаппарат в сторону, стаскивал с себя одежду.

– О Малышка моя!.. Куколка! Бож-же!

Он задыхался, будто только что вышел из волн на пляже в Топанге. Он хотел заниматься любовью, причем быстро, немедленно, и, пока возился с презервативом, Норма Джин с волнением смотрела на него, как пациент смотрит на хирурга. Ей казалось, что она краснеет, причем вся, всем телом. Густой и кудрявый рыжий парик съезжал с головы на голые плечи, а лифчик с трусиками, черные и сексуальные, казались жалкими обрывками ткани.

– Папочка, мне это не нравится. Я так не хочу. Я не в настроении.

Никогда прежде не видела она такого выражения на лице Баки. Он был похож на рекламный снимок Рудольфа Валентино из фильма «Шейх». Норма Джин расплакалась, а Баки раздраженно спросил:

– В чем дело? Что тебе не так?

И Норма Джин ответила:

– Я так не хочу, Папочка.

Баки погладил съехавший рыжий парик, ущипнул ее сквозь прозрачную ткань за накрашенный сосок и сказал:

– Хочешь, Малышка. Еще как хочешь.

– Нет, мне не нравится.

– Черт!.. Могу поспорить, твоя Маленькая Штучка уже готова. Уже мокрая. – Он запустил грубые настойчивые пальцы ей между бедрами. Норма Джин отпрянула и оттолкнула его руку:

– О нет, Баки, нет! Мне больно!

– Да перестань, Норма Джин! Раньше ведь не было больно. Ты же такое любишь! Сама знаешь, тебе понравится.

– Сейчас не понравится. И вообще мне все это не нравится!

– Да погоди ты, послушай, это ж просто ради шутки!

– Ничего себе шутки! Мне от них стыдно!

Баки сердито сказал:

– Господь свидетель, мы с тобой женаты. Вот уже больше года, сто лет уже женаты! И мужчины проделывают всякое со своими женами, и ничего дурного в том нет!