Смерть Иисуса

Инес жмет на тормоза, останавливается на обочине.

– Отвечай, Давид, – говорит она. – Ты сказал доктору Хулио, что мы тебе делаем что-то плохое?

– Я не обязан говорить. Если ты ребенок, ты не обязан говорить.

Заговаривает он, Симон.

– Я запутался. Ты говорил или не говорил доктору Хулио, что мы с Инес делаем тебе что-то плохое?

– Я не обязан говорить.

– Не понимаю. Ты не обязан говорить мне или ты не обязан говорить доктору Хулио?

– Я не обязан говорить никому. Я могу прийти в приют, и мне дадут прибежище. Я не обязан говорить почему. Такая у доктора Хулио философия. Нет никакого «почему».

– Философия! Ты знаешь, что эти слова означают – cosas malas, «что-то плохое», какие последствия влекут за собой, – или ты просто подбираешь их, как камни, и кидаешься ими, чтобы другим было больно?

– Тут незачем говорить. Ты сам все знаешь.

Вновь встревает Инес.

– Что Симон сам знает, Давид? Симон тебе что-то делал?

Ему словно отвесили оплеуху. Вдруг между ним и Инес разверзается пропасть.

– Разворачивай машину, Инес, – говорит он. – Нам необходимо прижать этого человека к стенке. Нельзя позволять ему лить яд ребенку в уши.

Инес говорит:

– Отвечай мне, Давид. Это серьезно. Делал тебе Симон что-то?

– Нет.

– Нет? Он тебе ничего не делал? Тогда почему ты выдвигаешь такие обвинения?

– Я не буду объяснять. Ребенок не обязан объяснять. Вы хотите, чтобы я следовал правилам. Вот такое правило.

– Если Симон выйдет из машины, ты мне скажешь?

Мальчик не отвечает. Он, Симон, выходит из машины. Они доехали до моста, соединяющего юго-восточный квартал города с юго-западным. Опирается на парапет над рекой. Одинокая цапля, устроившаяся на камне внизу, не обращает на него, Симона, внимания. Ну и утро! Сперва эта пародия на футбольный матч, а теперь эти безрассудные, сокрушительные обвинения от ребенка. Тут незачем говорить, что ты делал. Ты сам знаешь. Что он делал? Он ни разу не коснулся этого ребенка нечистым пальцем, ни единой нечистой мысли в голове не имел.

Он стучит в машину. Инес опускает стекло.

– Давай вернемся в приют? – говорит он. – Мне надо потолковать с этим гнусным человеком.

– У нас с Давидом тут разговорчик, – отвечает Инес. – Я тебе сообщу, когда мы закончим.

Цапля улетела. Он спускается к урезу воды, склоняет колени, пьет.

Тут сверху, с моста, машет рукой и кричит Давид:

– Симон! Ты что делаешь?

– Пью воду. – Взбирается обратно. – Давид, – говорит он, – ты же наверняка понимаешь, что это неправда. Как ты вообще можешь допустить, что я способен хоть как-то тебе навредить?

– Чтобы что-то было правдой, необязательно, чтоб оно было правдой. Ты твердишь одно и то же: это правда? Это правда? Поэтому тебе и не нравится Дон Кихот. Ты считаешь, что это неправда.

– Мне нравится Дон Кихот. Он мне нравится, пусть даже он – неправда. Мне он просто нравится не в точности так же, как тебе. Но какое отношение имеет Дон Кихот ко всему этому – ко всей этой дребедени?

Мальчик не отвечает, но бросает на него веселый наглый взгляд.

Он, Симон, возвращается в машину и обращается к Инес изо всех сил спокойно:

– Прежде чем ты сделаешь что-нибудь опрометчивое, осмысли то, что услышала. Давид говорит, что, поскольку он ребенок, ему незачем следовать тем же стандартам правдивости, какие есть у других. Поэтому он волен выдумывать – обо мне, о ком угодно на свете. Подумай об этом. Подумай об этом и остерегись. Завтра он выдумает что-нибудь про тебя.

Инес смотрит прямо перед собой.

– Что ты хочешь от меня? – спрашивает она. – Я потратила целое утро на футбольном матче. У меня есть дела в магазине. Давиду нужна горячая ванна, его надо переодеть в чистое. Если хочешь, чтобы я отвезла тебя в приют и ты поквитался с доктором Фабриканте, – так и скажи. Но в этом случае домой тебе придется возвращаться самостоятельно. Ждать я не буду. Говори, чего ты хочешь.

Он осмысляет.

– Поехали домой, – говорит он. – Навещу доктора Фабриканте в понедельник.

Глава 5

В понедельник он первым делом звонит в приют и назначает встречу с директором. Поскольку машину заняла Инес, ему приходится ехать на громоздком служебном велосипеде, занимает это почти час, а затем прохлаждаться в приемной у Фабриканте под взорами устрашающей секретарши-вахтерши.

Наконец его приглашают в кабинет директора. Фабриканте жмет ему руку, предлагает стул. В солнечном свете, льющемся в окно, проступают гусиные лапки морщин у глаз Фабриканте; волосы, гладко зачесанные назад, до того беспросветно черны, что запросто могут быть крашеными. Тем не менее сам он поджар и излучает ощутимую энергию.

– Спасибо, что побывали на игре, – начинает он. – Наши дети не привыкли к зрителям. По сути, все сложилось так, что у них нет семей, которые бы за них болели. А теперь вы, несомненно, хотели бы знать, как получается, что юный Давид желает к нам присоединиться.

– На самом деле, сеньор Хулио, – отзывается он, держа себя в руках, – я здесь не только поэтому. Я здесь для того, чтобы разобраться с обвинением, выдвинутым лично мне, – обвинением, к которому вы наверняка приложили руку. Вы обязаны понимать, что? я имею в виду.

Доктор Фабриканте откидывается, складывает руки под подбородком.

– Простите, что дошло до такого, сеньор Симон. Но Давид – не первый ребенок, прибегающий к моей защите, а вы – не первый взрослый мужчина, с которым мне приходится иметь дело в моей роли заступника. Давайте же, выкладывайте.

– Когда вы появились в парке на днях, вы сделали вид, будто смотрите игру. По правде же вы искали новобранцев в этот ваш приют. Вы искали впечатлительных детей вроде Давида, кого легко втянуть в романтику сиротства.

– Это вздор. И нет в сиротстве никакой романтики. Вовсе никакой. Но продолжайте.

– Под романтикой я подразумеваю то – и некоторых детей это зачаровывает, – что их родители ненастоящие родители им, что их истинные родители цари и царицы, или цыгане, или цирковые акробаты. Вы выискиваете уязвимых детей и скармливаете им подобные истории. Вы говорите им, что, если они отрекутся от своих родителей и сбегут из дома, вы их примете. Зачем? Зачем распространять подобные ранящие враки? Давида никогда не обижали. Он и слова-то такого не знал, пока не появились вы.

– Чтобы пострадать от увечья, слово знать не обязательно, – говорит доктор Фабриканте. – Можно умереть, не зная имени того, что вас убило. Грудная жаба. Белладонна.

Он, Симон, встает.

– Я пришел сюда не дискуссии ради. Я пришел сказать вам, что Давида вы у нас не заберете. Я буду бороться с вами на каждом шагу – и мать мальчика тоже.