Муслим Магомаев. История стеснительного человека

…Ломка голоса у меня произошла к четырнадцати годам. Я ее особенно и не заметил, потому что не собирался быть певцом и об этом не думал. Но когда я вдруг обнаружил, что у меня настоящий певче-ский голос, тут все как сговорились: нельзя ему еще петь, он еще подросток. Я стал петушиться – да мне плевать на это ваше «нельзя»! Неужели не слышите, что это не мутационный голос? Во время ломки голос хрипит, с баска на петуха срывается, а тут уже ровный баритон-бас. Всем он нравится, все восхищаются, а петь не дают.

Но разве кому-нибудь когда-нибудь удавалось что-то запретить Муслиму Магомаеву? Он не терпел никакого принуждения. Не дают петь профессионально – ничего, найдется немало любительских сцен, где его примут с распростертыми объятиями. И он отправился в Клуб моряков, где был неплохой самодеятельный ансамбль.

Там очень изумились, что человек с таким голосом хочет петь у них, а не идет в музыкальное училище и на профессиональную сцену, но, конечно, были счастливы его принять. Ну а родственники Муслима быстро узнали о его бунте и… сдались. Еще один его дядя, знаменитый дирижер Ниязи, поругал его, погрозил потерей голоса, но все же разрешил заняться вокалом. Правда, поставил условие: пока не закончит – никаких концертов. И не изменил своего мнения, даже когда уже в музыкальном училище Муслима собирались отправить участвовать в правительственном концерте, который давали для Хрущева.

Поскольку в школе не было отделения вокала, с ним стала заниматься преподавательница консерватории Светлана Аркадьевна. Научила она его чему-то новому или нет, трудно сказать, но о занятиях у нее Магомаев всегда вспоминал с удовольствием – она была опытным преподавателем, хорошим человеком, и они сразу нашли общий язык.

А спустя какое-то время произошло событие, ставшее серьезным испытанием для самолюбия Муслима и его уверенности в правильности выбранного пути. В Баку приехал Большой театр, и покровители юного певца попросили одну знаменитую оперную примадонну устроить ему прослушивание. Что он ей только ни пел – куплеты Мефистофеля из «Фауста», каватину Фигаро из «Севильского цирюльника», неаполитанские песни – все то лучшее, что написано для баритонов. Примадонна слушала его с каменным лицом, а потом вынесла вердикт: мальчик с хорошим голосом, но не более.

Это стало ударом не только для Муслима, но и для его родственников. Как ни странно, сам юный певец успокоился быстрее всех. Он верил в свой талант и был склонен искать причину в чем-то внешнем. Может, он слишком увлекся итальянским репертуаром? Или по привычке слишком оригинальничал, вышел за строгие академические рамки и из-за этого произвел плохое впечатление?

А вот родственники вновь вспомнили о своих сомнениях – вдруг голос еще формируется и, позволяя ему петь, они сами губят его будущее? В конце концов решили не вспоминать о неудавшемся прослушивании и показать Муслима знаменитому московскому специалисту по связкам. Благо, Джамал как раз собирался в Москву по служебным делам и мог взять племянника с собой.

Визит к доктору прошел удачно – тот осмотрел связки, подтвердил, что они хорошо развиты, голос полностью сформирован и можно петь, ничего не опасаясь. Но Муслим не торопился возвращаться с дядей в Баку, он хотел повидаться с матерью, которая ради этого приехала из Барнаула. Ему было всего шестнадцать лет, но он был вполне самостоятелен, и Джамал не стал ему мешать, дал денег на проживание и дорогу и уехал.

И тут судьба опять устроила Муслиму испытание, словно хотела еще раз проверить, уверен ли он в том, что хочет стать певцом.

После встречи с матерью он решил зайти в профессиональную студию, где записывали модные тогда звуковые письма. Видно, все же напугали его всеми этими разговорами о ломке, и он решил сохранить запись своего голоса – мало ли, а вдруг он и правда сломается, ну или хотя бы просто сильно изменится со временем.

В студии его пение произвело фурор. Его расспрашивали, профессиональный ли он певец, восторгались его голосом и говорили, что он просто обязан остаться учиться в Московской консерватории. Обещали даже помочь с общежитием и устроить прослушивание у знаменитого баритона из Большого театра. Муслиму все это льстило – да и кому бы это не польстило, тем более в шестнадцать лет, – и он, конечно, согласился, хотя денег у него уже было совсем впритык, и в общежитии ему пришлось даже серьезно поголодать.

Но… повторилась история с оперной примой. Баритон послушал записи и высокомерно сказал, что юноше лучше вернуться в родной Азербайджан. В чем там было дело? Опять в несовпадении школ, взглядов и вкусов? Или в банальной зависти к молодому таланту? Сам Магомаев всегда предпочитал думать о людях хорошо, поэтому искренне или не очень, но верил в первый вариант.

Я возвращался в Баку, вспоминая и богемные споры в общежитии, и первые записи в студии звукового письма, которые дали мне возможность по-настоящему узнать ощущение собственного голоса со стороны. Чувство непривычное, почти мистическое… И вынужденное голодание в гостиничном номере, которое открыло мне такое в человеческой природе, когда чувство голода превращает нервную систему в голые провода. Таким состоянием можно как угодно манипулировать людям сытым. Я до того не знал, что такое голод. Теперь знаю, как недостойно, трудно, даже опасно быть голодным.

Под стук вагонных колес отступила обида на именитого баритона с обычной русской фамилией, отозвавшегося с холодным пренебрежением о моем пении. Потом, когда узнаю, что абсолютно объективных оценок не бывает, я найду объяснение таким поступкам мэтров. Когда узнаю, что мнения знаменитостей субъективны, неожиданны, зависят от сиюминутного настроения, я пойму и то, что редко кто из больших талантов обладает естественной доброжелательностью.

Я приехал, втянулся в привычную жизнь: продолжал петь, занимался с Сусанной Аркадьевной Микаэлян, сочинял пьесы и романсы, делал инструментовки, музицировал в кругу друзей… Стихия молодого человека, который делает то, что ему нравится.

Глава 4

Я практически всегда был недоволен тем, что делал. Все время мне хотелось сделать лучше. Поэтому это не требовательность к себе, наоборот, это где-то досада, что я не могу прыгнуть выше головы. Мне бы хотелось петь, как Марио Ланца, а у меня не получилось. Это всегда не давало мне возможности высокомерно относиться к другим, критиковать кого-то, что поет не так, поет плохо. Он поет так, как дал ему Бог, больше он сделать ничего не сможет.

Неудачи не сломили решимость Муслима Магомаева стать певцом. А возможно, они даже и помогли ему избежать звездной болезни, погубившей много хороших артистов. Успех достался ему не так легко, как он поначалу рассчитывал, что поубавило ему самоуверенности и заставило тщательнее учиться, работать над своим голосом и совершенствоваться.

Вскоре после возвращения Муслима в Баку на него обратил внимание профессор Бакинской консерватории Владимир Аншелевич. Вот он в отличие от московских знаменитостей сразу оценил талант юного певца и начал с ним заниматься, причем бесплатно, только из любви к искусству: он считал, что такой голос – слишком большая ценность и его надо обязательно развивать.

Аншелевич учил таким техническим премудростям работы с голосом, которые не могли дать обычные педагоги по вокалу. К тому же он первый заметил серьезный недостаток, которым Магомаев грешил и тогда, и позже (но уже сознательно) – любовь к напористому звучанию. Он пел так, словно хотел всех сбить с ног своим пением, считая, что чем громче, тем эффектнее получается. Это было следствием подражания его любимым итальянским исполнителям, пластинки которых он обожал слушать – именно для них было характерно такое напористое агрессивное пение. Но Аншелевич убедил Муслима, что певец должен быть прежде всего музыкантом, и голос – это тоже инструмент, который должен звучать чисто, как виолончель.

Эти уроки не прошли даром – Магомаев научился-таки справляться со своим голосом, настраивать его как музыкальный инструмент и выводить сложнейшие рулады, которые мало кому удаются. Сам он вспоминал, что если бы не занятия с Аншелевичем, вряд ли он впоследствии сумел бы так мастерски исполнять партию Фигаро в «Севильском цирюльнике» и песни на музыку XVI–XVIII веков, ведь они писались для певцов, которых учили совсем не так, как учат в наше время. Большинство современных баритонов поют их… может быть, и хорошо, но неправильно. А Магомаев благодаря Аншелевичу знал, как надо настраивать голос для исполнения старинных песен. И это было, кстати, нелегко – приходилось долго тренироваться, а стоило хоть на несколько дней прекратить занятия, и надо было все начинать сначала.

Вскоре стало ясно – делом всей жизни Муслима будет пение. А поскольку в школе вокала не было, зато было много других дисциплин, в которых будущий певец особо не нуждался, а потому их особо и не учил, и он сам, и его учителя поняли – надо переводиться из школы в музыкальное училище. Конечно, семья была не в восторге, все же школа давала более основательные знания по разным предметам. Но Муслим их успокоил, клятвенно пообещав после училища получить высшее образование, что впоследствии и исполнил, экстерном закончив консерваторию.

Но это было уже потом, а пока в училище случилось неожиданное – ему достался преподаватель по вокалу, который чуть не угробил его знаменитый голос! Причем, конечно, не со зла, он учил так, как считал нужным, но для Магомаева та манера, в которой его заставляли петь, совершенно не годилась – голос потерял чистоту, начал дребезжать. А спорить с преподавателем он не решался. Тогда он снова стал заниматься у Светланы Аркадьевны, правда теперь уже тайком, и через несколько месяцев сумел вернуть своему голосу чистоту звучания.

Впрочем, если не считать эту ложку дегтя, в остальном в училище все было хорошо, и учеба там дала Муслиму очень многое. Там хватало талантливых преподавателей, искренне любивших свое дело, и он быстро нашел с ними общий язык. Он учился, радовался жизни, радовался любимому делу и стремительно взрослел… по крайней мере, самому казалось именно так…

В оперном классе мы подготовили отрывок из «Мазепы» Чайковского, первый акт. Это был мой первый оперный спектакль. Затем был студенческий спектакль «Севильский цирюльник»… Жизнь в училище кипела, друзей и музыки было много. Поощрялась концертная практика. Мы много выступали, в том числе и в филармонии. Хорошо помню тот свой романтический настрой – ведь я занимался любимым делом. Педагоги училища не ограничивали свободу своих студентов, поэтому мне и нравилось здесь учиться. В музыкальной школе такого не было: там мы были ученики, которых держали в строгости, а здесь я чувствовал себя взрослым, самостоятельным…

В какой-то степени это резкое ощущение взросления сыграло с Муслимом Магомаевым злую шутку. Дело в том, что именно тогда он впервые серьезно влюбился. Произойди это немного пораньше, возможно, и прошло бы легче, в конце концов это нормально для его возраста – летать на крыльях любви, встречаться с девушкой, писать ей стихи, водить в кино. Но Муслим же чувствовал себя взрослым, а взрослые люди не гуляют, держась за ручку, а женятся. И именно это он и был настроен сделать.

Любопытно, что бабушка и дядя почувствовали его намерения даже раньше, чем он сделал Офелии – такое грустное и романтическое имя носила его возлюбленная – официальное предложение руки и сердца. Видимо, они очень хорошо его знали. Дядя, правда, не стал ничего делать, он считал, что такие вопросы мужчина должен решать сам. А вот бабушка действовала более решительно, тем более что ей было не впервой вмешиваться в судьбу любимого внука – когда-то она отвоевала его у матери, и юная Офелия не казалась ей такой уж сильной соперницей.

Действовала она просто и без изысков – тайком забрала паспорт Муслима и спрятала его у соседки, чтобы он не мог жениться, никого не ставя в известность. Но ей не повезло, а может, просто не было времени придумать более безопасное место. В любом случае общительная соседка быстро разболтала, что необходимый документ находится у нее. Разозленный таким вмешательством Муслим не стал долго тянуть, забрал паспорт и тут же расписался с Офелией, а родственников просто поставил перед фактом.

Бабушка, конечно, рыдала. Джамал обошелся без скандалов и угроз, а лишь спокойно и веско напомнил племяннику, что такое решение означает, что детство закончилось, теперь он взрослый семейный человек и должен сам заботиться о себе и своей жене. «Будешь плакаться – не поймем», – сказал он.

Муслим с Офелией ушел жить к ее родителям, где лодка их романтики серьезно столкнулась с бытом и чуть не разбилась. Джамал был прав – любовь любовью, а семью надо чем-то кормить. Так считала и мама Офелии, не желавшая терпеть зятя-иждивенца. Впрочем, он и сам не собирался жить у них на содержании и начал спешно искать работу, что при его голосе оказалось не так уж сложно.

Приняли меня в Ансамбль песни и пляски Бакинского округа ПВО. Коллектив был настолько хороший, я бы сказал, не хуже знаменитого Александровского, что и спустя столько лет хочется пропеть ему оду. Украшение ансамбля – конечно, его солисты. С Иваном Сазоновым мы были конкуренты – соревновались, кто больше аплодисментов сорвет. Сазонов был чисто русский тенор, и пел он в манере Лемешева, Козловского. Работал в ансамбле и некто Александр Жбанов, прекрасный тенор. Он наслушался итальянцев и пел как итальянец. Но его редкие природные данные были обратно пропорциональны его умственным способностям. Мягко говоря, он был тупицей: простую арию учил месяца два-три. За время работы в ансамбле у этого самородка накопилось в репертуаре всего четыре вещи – ария Калафа и три песни. Одна из них была, кажется, «Вдоль да по речке…». Вспоминаю этого певца, иронизирую по его поводу, а во мне и сейчас звучит его божественный голос.