Сто два года

18 августа 2015 года. Сегодня моему отцу исполнилось бы сто два года.

Почему именно сегодня я думаю о нем, вижу его, разговариваю с ним, тоскую по нему? Почему, например, этого не было два года назад, в день его столетия?

Я задаю себе эти вопросы, не могу связно на них ответить, но где-то в подкорке таится объяснение. Дело во мне. Это именно мне необходимо поговорить с моим ироничным умным отцом. Именно мне надо рассказать ему, как я прожила столько лет без него, что натворила, чем могу похвастаться, в чем виновата и перед кем.

Это – я.

И мне 17 лет.

Я редко откровенничала с родителями при их жизни. Как и все дети, я считала их воззрения анахронизмами, спорила, не соглашалась, сердилась. И все это было лишним, неправильным.

Только теперь, когда пришла пора просматривать и анализировать собственную жизнь, мне просто необходимо с ними разговаривать. Особенно с отцом.

Кстати, мой великовозрастный сын ведет себя со мной точно так же, как я со своими мамой и папой. Если бы мы умели встать на плечи своих предков, увидеть их жизнь и взять от них то, что они знали! Если бы! Но… Читайте Тургенева.

* * *

– Добужинская! На выход!

– С вещами?

Такой диалог между замом декана моего факультета, замечательным греком Георгием Перикловичем и каким-нибудь остроумцем с «галерки» происходит, если в деканат утром звонит мой отец и просит своего близкого друга, этого самого грека, отпустить меня с занятий. Значит, он приехал из своего Кирова Калужского, где работает директором завода, остановился в гостинице «Москва», и мы пойдем с ним завтракать в кафе «Националь» на Манеже.

Георгий Периклович, конечно, недоволен, но отказать Володе не может. Отцу никто и ни в чем не может отказать. Такой человек.

Со строгим выражением лица, не глядя на меня, замдекана говорит: «Добужинская, на выход!» – я собираю вещи, и все знают, куда я иду и с кем. Мой радостный уход с лекции сопровождается одобрительным гулом, остротами и пожеланиями приятного аппетита.

Как правило, это происходит утром, занятия только начались, и я, конечно же, сегодня в институт не вернусь. Мне предстоит такой праздник! Никто бы не вернулся.

* * *

Мы с папой сидим за столиком в знаменитом «Национале». Одни, только он и я. Отец даже не смотрит в меню. Он и так знает, что мы будем заказывать, он здесь частый гость. Мимо нас то и дело проходит официантка, но не обслуживает. Правда, поздоровалась: «Здравствуйте, Владимир Иванович», – только с ним, меня как будто нет.

Мы сидим в пустом кафе уже полчаса. Папа злится. И вдруг:

– Танечка, это же моя дочь! Кормите нас завтраком, мы голодные.

Танечка стремглав подлетает к нам.

– Владимир Иванович, почему сразу не сказали? Уже бы позавтракали.

Оказывается, именно в это кафе отец никогда не приводил никаких женщин. Только маму. Их все знали и ждали всегда. Они оба прекрасно танцевали. Фокстрот, румба и особенно вальс-бостон в их исполнении завораживали всех завсегдатаев «Националя», и в конце концов они оставались единственной танцующей парой и уходили к своему столику под аплодисменты.

А тут с ним какая-то молоденькая девчонка.

Не будем кормить!

Завтрак был потрясающий.

Мы разговариваем, смеемся, понимаем друг друга с полуслова. Нам очень хорошо вместе, мы близкие, родные люди. У нас есть общие тайны, которые мы свято храним. Так пообщаться получается редко, даже не в каждый его приезд.

Весна. Светит солнце, как будто после долгого заточения вырвалось на свободу, и мы идем по Моховой к гостинице «Москва». Там еще немного побудем, выпьем кофе, а потом разбежимся. Он по делам, я – пока не знаю, куда. Только не в институт. Хотя… Могу успеть на лекцию Давида Борисовича Гинзбурга. Это стоит послушать. Ну, посмотрим.

Что твориться с идущими навстречу женщинами! Они столбенеют, можно сказать, падают штабелями, увидев отца. Одна даже вернулась, забежала перед нами, чтобы еще разочек на него взглянуть. Ничего не боятся! Бессовестные!

– Видишь, как они на тебя смотрят?

– Эти женщины? Почему на меня?

– Ты – красотка.

Мы хохочем, понимаем: мы оба ничего себе. Но в обморок они падают от него. Нельзя мужчине быть таким призывно-красивым, просто неприлично. И женщин жалко. Это мне жалко. А ему?!

* * *

Расстаемся. Не знаем, как надолго, но я буду жить в предвкушении радости от очередной встречи с ним.

Пожалуй, поеду все-таки в институт. К Гинзбургу.

Еле успела к началу лекции. И хорошо. Потому что начало – самое интересное.

Профессор Гинзбург Давид Борисович, пожилой, представительный, можно сказать, красивый мужчина, из тех, «бывших», интеллигентов, читал нам «Печи и сушила силикатной промышленности» – предмет, который невозможно было выучить, будь ты хоть сто пядей во лбу, потому что нельзя запомнить. Он это знал и поэтому разрешал на экзамене пользоваться его учебником с таким же названием. Толку от этого для студентов не было никакого, так как, чтобы найти в книге нужное место, весь учебник приходилось по многу раз читать, карандашом делать пометки, загибать страницы и т. д. Вот, хитрован, что придумал! Много лет спустя я, уже опытный преподаватель вуза, применяла метод Гинзбурга, и всегда с неизменным успехом.

Пробираюсь на свободное место, почти устроилась – и тут:

– Еноцка, все в поядке? Не спесите. Устваивайтесь поудобней. Мы без Вас скуцаи.

Это мне. Начинается праздник. Дело в том, что обожаемый нами Д.Б. не выговаривает почти все согласные буквы алфавита.

– Нацинаем. Веикий юсский уценый Гвум-Гзимайво…

Все смеются, пока еще не громко, пытаясь, елико возможно, сохранять приличия.

– Стянно. Каздый яз, когда я пвоизносу имя веикого Гвума, все смеются.

И хохочет сам. Вся аудитория, человек примерно сто, лежит на столах, под столами и корчится от смеха и слез.

– Ну, хоёсо. Пьёдовзим?

Правильно я поступила. Не прогуляла. Примчалась после восхитительного завтрака с папой (тоже студентом Гинзбурга) и не прогадала. Лекция, как всегда, была блестящей, интересной, как выдвинутый на высокую награду научный доклад. А некоторые издержки дикции лектора ее только украшали.

В отличие от профессора Гинзбурга, я недостатками речи не страдала и поэтому всегда во время экзамена по его непознаваемому предмету стояла с учебником у приоткрытой двери маленького кабинета и хорошо поставленным громким шепотом читала его же текст.

Всем известно: профессор глуховат. Давид Борисович поворачивается к двери.

– Еноцка, пьёстите, но я гвух на двугое ухо. А сто Вас папа ко мне давно не заходит? Пеедайте ему от меня пвивет.

Умница был большой, известный, уважаемый ученый, гениальный преподаватель. А человек какой! Многое я взяла у него, когда сама стала преподавать. Спасибо, Давид Борисович!