13 диалогов о психологии

А.: Наверное, бихевиоральной?

С.: Да-да, мне так трудно еще запомнить все эти названия.

А.: Боюсь, я разочарую Вас. Я считаю, что нельзя заниматься практикой без предварительного знакомства с философией этой практики, то есть без определенной теоретической и даже исторической подготовки.

Зачем теория и история психологии психологам-практикам

С.: Неужели есть смысл в изучении древних авторов сейчас, когда психология так требуется в практической жизни? Разве знакомы им проблемы нашего бурного времени? И потом, ведь тогда не было такой психотерапии. Да и труды так называемых теоретиков – многое ли могут они сказать сердцу и уму практика, который находится в самой гуще жизни?

А.: Во-первых, перейдем на «ты». А во-вторых, я не говорил тебе, что меня интересуют только древние авторы или теории сами по себе. Просто любая психотерапевтическая практика всегда опирается на какую-либо философию человека, которая, кстати говоря, вырабатывалась, может быть, и вне данной конкретной психотерапии, да и задолго до нее. А что касается, как ты говоришь, «древних авторов», то их произведения иной раз гораздо более современны, нежели многие современные работы. Впрочем, ты хотел бы познакомиться с практическими приемами психотерапевтов? У тебя сейчас есть время и желание немного поработать?

С.: Конечно, есть.

А.: Изволь, я познакомлю тебя с фрагментами работы одного психотерапевта, по-видимому, неизвестного тебе. Не буду пока называть его имени: пусть это будет некто Неизвестный. Он, скажем так, занимался, в частности, психотерапией при соматических заболеваниях. Не удивляйся особенностям стиля: книга его написана в форме писем к другу, который постоянно страдал простудами и очень от этого мучился: впадал в депрессию, ощущал сильные головные боли, да и вообще вечно у него что-то болело…

С.: Ипохондрик, короче говоря.

А.: Смотри, какие слова ты уже знаешь! Ну, тогда слушай.

Неизвестный: Тебя замучили частые насморки и простуды, которые всегда идут вслед за долгими, неотвязными насморками… Во всякой болезни тяжелы три вещи: страх смерти, боль в теле, отказ от наслаждений. О смерти мы говорили довольно, добавлю только одно: страх этот – не перед болезнью, а перед природой… Умрешь ты не потому, что хвораешь, а потому что живешь. Та же участь ждет и выздоровевшего: исцелившись, ты ушел не от смерти, а от нездоровья. Перейдем к другой неприятности, присущей именно болезни: она приносит тяжкие боли. Но и они терпимы, потому что перемежаются. Ведь боль, достигнув наибольшей остроты, кончается. Никто не может страдать и сильно, и долго: любящая природа устроила все так, что сделала боль либо переносимой, либо краткой… Тем и можно утешаться при нестерпимой боли, что ты непременно перестанешь ее чувствовать, если сначала почувствуешь слишком сильно… «Но ведь тяжело лишиться привычных наслаждений, отказываться от пищи, терпеть голод и жажду…» – Воздержность тяжела на первых порах. Потом желания гаснут, по мере того как устает и слабеет то, посредством чего мы желаем… А обходиться без того, чего больше не хочется, ничуть не горько… Так не утяжеляй же свои несчастия и не отягощай себя жалобами. Боль легка, если к ней ничего не прибавит мнение; а если ты еще будешь себя подбадривать и твердить: «ничего не болит» или «боль пустяковая, крепись, сейчас все пройдет», – от самих этих мыслей тебе станет легче. Все зависит от мнения; на него оглядываются не только честолюбие, и жажда роскоши, и скупость: наша боль сообразуется с мнением. Каждый несчастен настолько, насколько полагает себя несчастным….

А.: Что ты скажешь на это?

С.: Что-то очень похожее на гештальттерапию Джона Энрайта, о которой я только вчера читал. Признаюсь тебе, это пока единственный текст по психотерапии, с которым я знаком. Я говорю о его книге «Гештальт, ведущий к просветлению» [18]. Вот очень похожее место: Джон Энрайт пишет, что наиболее глубокая из фраз, которую он слышал от Фрица Перлза, звучит следующим образом: «Боль – это мнение» [18, c. 123]. Ты, конечно, знаешь, что Фриц Перлз – это основатель гештальттерапии…

А.: Продолжай.

С.: И здесь Энрайт приводит следующий пример. Один маленький мальчик, шедший куда-то с мамой, споткнулся, ушиб колено и заплакал. Да, ему было больно, но в его плаче были и другие «оттенки»: «Пусть мама меня пожалеет, ведь она так торопила меня, и пусть почувствует себя виноватой». Точно такой же маленький мальчик бежал за мальчишками постарше и тоже споткнулся и упал. Но хныкать не стал: потер колено, хотя чувствовал такую же боль, и побежал за мальчишками. Ведь он подумал: если он будет хныкать, старшие мальчики его не возьмут с собой. И Энрайт делает вывод: ощущения боли – это просто ощущения, восприятие же боли – это комплексный акт, требующий оценки всей ситуации. И вообще все наши проблемы (конфликты, тревожность и прочее) не существуют в реальном мире; это своего рода иллюзии или конструкции нашего сознания, которые мы как на экран проецируем на мир. Отсюда основная задача психотерапевта – не отрицать реальность, не бороться с ней и изменять ее, а, так сказать, играть с ней и в конечном счете примириться с этой реальностью [см. 18, c. 123–124].

А.: Слушай же дальше мой текст.

Неизвестный: По-моему, надобно отбросить все жалобы на миновавшую боль… Какая радость опять переживать минувшую муку и быть несчастным от прежних несчастий? И потом, кто из нас не преувеличивает своих страданий и не обманывает самого себя? Наконец, о том, что было горько, рассказывать сладко: ведь так естественно радоваться концу своих страданий. Значит, нужно поубавить и страх перед будущими, и память о прошлых невзгодах: ведь прошлые уже кончились, а будущие не имеют ко мне касательства. Пусть в самый трудный миг каждый скажет: «Может быть, будет нам впредь об этом сладостно вспомнить»…

С.: Нет, определенное сходство с гештальттерапией! В ней тоже подчеркивается значимость «опыта переживаний», пусть даже неприятных. Энрайт, в частности, утверждает, что все, что происходит в жизни человека, некоторым образом правильно для него, если только рассматривать это в целом. Если сам клиент не переживает этой «правильности», то лишь потому, что основывается на односторонних внешних оценках. Если же клиент с помощью психотерапевта начнет переживать совершенство того, что есть, в том числе и того, что он раньше считал «патологией», его жизнь начнет сама собой нормализовываться. А теперь скажи, что это за психотерапевт, которого ты цитировал?

А.: Этот психотерапевт жил 2000 лет назад и звали его Сенека. Надеюсь, тебе знаком этот древнеримский философ? А отрывки взяты мною из текстов его «Нравственных писем к Луцилию» [1, с. 182–185].

С.: Да… То-то я смотрю, стиль какой-то не очень современный. Пожалуй, ты прав, иногда нужно перечитывать старых и древних авторов, чтобы не упустить ничего из необходимых психотерапевту знаний о человеке. Но что ты мне этим доказал? Я здесь не вижу никакой философии, только практические рекомендации больному человеку. Зачем вообще нужны какие-то теории для практической психотерапевтической работы? То, что работает, то и хорошо, а за этим может и вовсе не стоять никакой теории.

А.: Ну что же, давай поговорим на эту тему: обсудим проблему соотношения между собой практических и теоретических исследований. Она действительно очень сложна: в истории психологии неоднократно давались прямо-таки взаимоисключающие решения данной проблемы. Впрочем, такая поляризация мнений вообще характерна для психологии, ты в этом сам убедишься впоследствии.

С.: Я готов.

А.: Тогда послушай своих же сторонников: может быть, ты еще больше укрепишься в своем мнении, и, глядишь, вы вместе и переубедите меня. Вот что говорил один наш отечественный психолог, специалист в области психологии труда, Исаак Нафтульевич Шпильрейн в 20-е годы XX века.

Тезис: теория – «артефакт» психотерапии

И. Н. Шпильрейн: Ценность психологических методов определяется и будет определяться только тем, насколько эти методы оправдывают себя в дальнейшей технической работе, насколько успешно их применение на практике. В таком смысле небольшая практическая работа, например, удачное установление профессиональной пригодности летчиков, для нас на теперешней стадии развития – более ценная работа психологии, чем три тома философских рассуждений о сущности души или о том, разрешимо ли пользоваться такими-то методами [2, с. 259].

С.: Совершенно верно!

А.: Послушаем же и другие суждения на этот счет. Вот, например.

М. М. Огинская, М. В. Розин: Вызывает удивление тот факт, что различные виды терапии, основанные на принципиально разных, зачастую противоречащих друг другу подходах, могут быть эффективными по отношению к одним и тем же проблемам. Высказывалась даже остроумная мысль о том, что теория – лишь артефакт психотерапии… Процесс особым образом организованного взаимодействия, никак не связанный с теоретическими концепциями, ведет к излечению, а теория – бесполезный плод досужего ума, желающего все на свете объяснить [3, с. 10–11].

С.: Абсолютно так, как и я думаю.

А.: Более того, то, что ты называешь «практикой», сыграло чрезвычайную роль в становлении психологии как науки. Ты, наверное, уже знаешь, что психология как наука имеет длинную предысторию и короткую историю. Долгое время она развивалась в русле, главным образом, философии, и поэтому ее положения носили во многом умозрительный характер. Но в последней трети XIX века возникают первые лаборатории экспериментальной психологии, сотрудники которых пытаются эмпирическим путем выявить закономерности того, что мы называем психической реальностью… Самое интересное то, что многие лаборатории экспериментальной психологии были открыты «практиками», то есть людьми, решавшими прежде всего практические задачи: психиатрические, педагогические, военные… Правда, самую первую лабораторию при Лейпцигском университете открыл «теоретик», по твоей классификации, крупнейший немецкий психолог и философ Вильгельм Вундт в 1879 году, но наш известный психиатр Сергей Сергеевич Корсаков сказал по этому поводу: Вундт сумел сделать этот столь значительный шаг в истории психологии потому, что был по своему образованию физиолог и работал долгое время у физиолога и врача Германа Гельмгольца [cм. 4, с. 597]. И в нашей стране именно «психиатры проложили дорогу психологическому эксперименту» [5, с. 152]. Первую в России лабораторию экспериментальной психологии (психофизиологическую лабораторию) открыл в 1885 году невролог и психиатр Владимир Михайлович Бехтерев (о нем у нас еще будет как-нибудь разговор) в Казанском университете. После переезда в Санкт-Петербург в первой половине 1890-х годов Бехтерев открывает аналогичную лабораторию при Военно-медицинской академии. Вообще в 80–90-е годы XIX века лаборатории возникали как грибы после дождя: в Харьковском университете, Дерптском университете и так далее. В 1895 году организовалась психологическая лаборатория и при Московском университете, которую по рекомендации Сергея Сергеевича Корсакова возглавил известный психиатр Ардалион Ардалионович Токарский…

С.: Ой, какое имя у него интересное!

А.: Он вообще был интересным человеком. Рассказывают, что, прекрасно владея иностранными языками, он не напечатал в иностранных журналах ни одной из своих работ, кроме докладов на международных конференциях: он считал это унизительным для русской науки и говорил при этом, что русские работы должны печататься на русском языке: пусть «иностранная публика» изучает русский язык и читает наши работы в подлиннике [см. 6, с. Х].

С.: Да, в наше время все наоборот: отечественные работы никто не читает, да и не будет читать, потому что в СССР они были жутко заидеологизированы, да и сейчас небось сплошь «теоретические», зато на Западе за это время вышло столько практических работ!

А.: Не будем пока говорить о нашей психологии, да и о западной тоже – ты их еще не знаешь… Но мы отвлеклись. Да, действительно, психиатры сыграли большую роль в нашей психологии, и очень часто благодаря именно практической их работе в психологии появлялись новые теории – так, наши известные психиатры Сергей Сергеевич Корсаков, Петр Борисович Ганнушкин, Виктор Хрисанфович Кандинский разработали учение о психопатиях, или патологических характерах, которое вошло в золотой фонд психологической науки. И это учение опиралось именно на практический анализ конкретных психиатрических случаев. То же можно было бы сказать о других прикладных направлениях в психологии: судебной, юридической психологии, педагогической, военной и так далее.

С.: Вот видишь, значит, практическая психология неизмеримо важнее теоретической!

А.: Не спеши, не все так однозначно. Были и совершенно противоположные мнения. Прислушаемся, например, к одному происходившему в действительности спору между представителями точки зрения, близкой к твоей, и ее противниками. Дело было в начале XX века, когда в нашей стране начинает бурно развиваться педагогическая психология. Одним из видных специалистов в этой области был известный ученый Александр Петрович Нечаев. Он в эти годы резко выступал против умозрительной психологии, говоря, что нужно «спустить психологию с небес на землю», заставить ее служить педагогической практике, что вся прошлая педагогика – пустословие и голословие, что необходима прежде всего точная регистрация фактов и математическая обработка результатов. С целью «приближения педагогики к жизни» Нечаев начинает организацию при школах психолого-педагогических кабинетов, вооружает учителя простейшими тестами и аппаратурой для проведения диагностических исследований с целью последующего использования их результатов в обучении школьников…

С.: Прямо-таки психологическая служба в школе! Надо же, оказывается, и тогда были люди, которые этим занимались!

А.: Но деятельность Нечаева вызвала и отрицательные отзывы…

С.: Верно, какие-нибудь ретрограды в педагогике! Помнишь, как один из персонажей «Педагогической поэмы» Антона Семеновича Макаренко – профессор педагогики – не может справиться со своим ребенком и приводит его в колонию? Наверное, и те ничего не умели на практике и только теории и изобретали.

Антитезис: теория предшествует практике и эксперименту

А.: Давай все же послушаем доводы и противоположной стороны. Одним из противников «легковесных» экспериментов Нечаева был известный в свое время психолог и философ Георгий Иванович Челпанов, который, как ни парадоксально, вошел в историю психологии как основатель первого в нашей стране института экспериментальной психологии при Московском университете. Кстати, мы с тобой затронули теперь тему столь же сложную: соотношение между собой не теоретических и практических исследований, а практических и экспериментальных. А теперь послушаем Челпанова.

Г. И. Челпанов: Постановке всякого эксперимента всегда предшествует постановка проблемы, теории. Если бы у нас предварительно не существовали какие-либо теории, то у нас не могло быть оснований произвести этот, а не другой какой-либо эксперимент. Поэтому без теоретической части психологии так называемая экспериментальная психология превратилась бы в бессмысленное собирание фактов, ни для чего не нужных. Ведь факты собираются для того, чтобы подтвердить или опровергнуть какую-либо теорию. Теории же созидаются далеко не всегда из обобщения фактов, а весьма часто путем дедуктивным… Я не думаю утверждать, что ценность экспериментальной психологии ниже ценности теоретической; я хочу только предостеречь от опасных последствий пренебрежения теоретической психологией. Я боюсь того плодящегося дилетантизма в психологии, когда очень многие думают, что в психологии можно производить исследования или собирать факты с такой же легкостью, с какой дети собирают гербарий или коллекцию насекомых… Ни один психолог не пожелает ими воспользоваться, потому что всегда у него может быть подозрение относительно того, правильно ли факт описан. Сколько, например, в последнее время развелось всевозможных анкет для разрешения психологических вопросов. Но ведь для того, чтобы произвести анкету, нужна теоретическая подготовка: надо уметь и вопрос поставить, и уметь истолковать психологически полученные результаты… [7, с. 62–63, 67–68].

А.: А вот что говорил другой известный философ Густав Густавович Шпет.

Г. Г. Шпет: Всегда вопросы сперва ставились философской мыслью, а затем уже подвергались экспериментальной разработке. Того, что сделала экспериментальная психология и педагогика, достаточно для разрушения старых основ педагогики, но не достаточно для создания новых. Для созидательной работы необходимы работа теоретической мысли, постановка социальных идеалов и этические основы. Теоретическая работа облегчает работу экспериментальным исследованиям, являясь их предпосылкой. Разделение труда – необходимо; оно и существует, но нужно, чтобы практические работы объединялись под теоретическим флагом; иначе может получиться только малоценное собирание материала [7, с. 52].

А.: Наконец, вот отрывок из рецензии на первую книгу Нечаева известнейшего в свое время литературоведа Юлия Исаевича Айхенвальда.

Ю. И. Айхенвальд: Все же существенное, что дает эксперимент, неинтересно, потому что все это можно было бы предвидеть, все это не ново и знакомо каждому педагогу очень давно, хоть и не в оболочке цифр, диаграмм и чертежей… Говоря о разных психических явлениях, автор… не описывает их, не определяет точно, что он понимает под тем или иным психическим феноменом: он называет разные душевные состояния, перечисляет их, переводит их на язык цифр, но не вникает в их природу. Статистика в его книге оттесняет психологию… [8, с. 406, 408].

А.: Имеются в виду, конечно, данные эксперименты Нечаева, а не вообще эксперименты.

С.: Для меня это столь же голословные утверждения! Приведи какой-нибудь пример, когда именно теория способствовала решению практической задачи.

А.: Не будем забегать вперед. Тогда психология действительно находилась на той стадии развития, когда существующие теории были весьма оторваны от жизни конкретного человека. Послушай свидетельства современников тех событий, горячих защитников практических исследований, например Александра Николаевича Бернштейна.

А. Н. Бернштейн: Философия стоит в стороне от жизни и строит свои самодовлеющие теории, предлагая нам только их экспериментальное подтверждение или проверку; но философы не видят детей, не видят они душевнобольных; не накапливают они тех впечатлений, которые есть у нас, не встают у них и наши живые запросы. У нас, врачей, и у вас, педагогов, запросы зарождаются, подсказанные не философскими проблемами, а самой жизнью, – и если вы будете ждать, пока в этом направлении со своими указаниями и предписаниями придет философия, то ничего вы в своей практике не сделаете. Взгляните на то, что делается, например, в области той же медицинской науки; разработка теоретических вопросов – экспериментальная ли, критическая ли – в клиниках, институтах, лабораториях идет своим путем, подсказанным злобами дня. А наряду с этим практические врачи производят свою повседневную работу не как экспериментаторы, разрабатывающие и создающие науку, а как лечители, призванные приносить конкретную пользу больным. Всем известно, что врач и при исследовании, и при лечении больного производит своего рода эксперименты, которые находят свое оправдание в той пользе, которую они приносят определенному больному лицу. Скажу более: наше обширное отечество не имеет возможности во всех своих пределах снабжать население услугами врачей, у нас царит так называемый фельдшеризм, и медицина находится в руках лиц, не получивших высшего образования. И вот за неимением академических работников лечебные эксперименты приходится доверять фельдшерам и довольствоваться услугами этих скромных работников, заботясь не столько об интересах науки, сколько о нуждах населения, требующего врачебной помощи. Mutatis mutandis то же относится и к школе, и вот почему мне больно, когда эту скромную практическую работу, не претендующую на научную ценность, а преследующую узко утилитарные цели, презрительно называют «экспериментальным хламом» [7, с. 86–87].