Возвращение в Девон

Медсестра оказалась старая и толстая. Она ждала меня в небольшом белом кабинетике по соседству с гостиной. Я послушно отлил в баночку, сел на стул, положил руку и улыбнулся, глядя, как расширяются глаза старухи.

– Доктор Саймон! – заголосила она. – Доктор Саймон!

Тот вошёл, набросил на плечи белый халат и спросил:

– Что случилось?

– Кого вы привели, доктор Саймон! Вы видели его руки!

Старуха думала, что шепчет. Доктор бросил на моё предплечье короткий взгляд и спросил:

– Что вы, Марта, неужели не попадёте в вену? Мне кажется, всё не так сложно, как было вчера с Джейн.

– Но доктор…

Доктор поднял бровь, и старуха заткнулась, раздражённо протёрла мне кожу спиртом, затянула жгут, велела сгибать и разгибать пальцы, а потом всадила шприц. Доктор во время этой процедуры оставался в кабинете, и выражение лица его было совершенно безмятежным. Даже взбесил.

***

Он отвёл меня на второй этаж, показал ванную и дверь в комнату. Пояснил:

– У меня не так часто бывают гости, поэтому заранее прошу прощения за скромные условия. Это всё, что я могу сейчас предложить. Чистое полотенце в шкафу.

Ванна оказалась старая, медная, на ножках. Заткнув её пробкой, я выкрутил вентиль крана горячей воды, и только потом немного долил холодной. Стянул одежду и погрузился в воду, опустился так низко, как смог, до подбородка. Озноб колотил сильно, стучали зубы. Подумалось: рановато. Или уже нет? В комнате, отделанной простой серой плиткой, кроме этой самой ванны, маленькой раковины с полкой для зубных щёток, унитаза и деревянного шкафа ничего не было. В том числе – часов. Так что я понятия не имел, сколько уже времени, как давно мёртв Роберт.

Съехав по стенке ванны ещё ниже, опуская в воду лицо, я мысленно повторил это отчётливо: «Роберт мёртв».

Роберт, Робин, Роб, Бобби (он готов был убить за это сокращение). Вынырнув и расплескав по полу воду, я обхватил себя за плечи.

Мысль о смерти Роберта вытаскивала откуда-то из моих внутренностей целый клубок чувств. Они копошились как змеи и жалили не хуже. Я был счастлив, что Роберта больше нет. Я чувствовал себя без него потерянным, ненужным и совершенно разбитым.

Если нет Роберта – то что осталось от меня? Всё, чем я был, чем себя считал – это Роберт.

Сегодня утром он дописывал последние штрихи картины, добавлял блики, контуры. Я уже не позировал, а просто слонялся вокруг.

– Я напишу с тебя Люцифера, – сказал Роберт, не прерываясь.

Не удивил. На картине, которую он заканчивал, я был сразу в двух образах – Иисуса и Иуды. Роберт объяснял: «Это придумал ещё да Винчи. Вернее, у него это вышло случайно. Один и тот же натурщик, одно и то же лицо, но какая чудовищная разница». Я был на всех картинах библейского цикла Роберта. Он утверждал, что у меня «библейское» лицо.

– Ладно, – сказал я. – но не вздумай заставить меня красить волосы в чёрный.

– Я побрею тебя налысо, – сообщил он, и, не будь я под кодеином, обязательно возмутился бы. Но мне было сонно, лениво, спокойно, так что я промолчал, зашёл ему за плечо и принялся смотреть за работой.

А сегодня он мёртв.

Озноб не прекращался, и я сам не понял, когда по лицу потекли слёзы. Плечам было больно, так сильно я впивался в них пальцами. Под веками мелькало лицо Роберта – то искажённое творческим восторгом, как во время напряжённой работы, то перекошенное от страсти.

Я ненавидел Роберта, его бесконечную болтовню круглыми сутками, вонь растворителя, бабский глупый скулёж. Но я рыдал по нему и никак не мог остановиться.

Из ванны я вылез, только когда вода остыла. Даже не стал как следует ополаскиваться, просто вытащил пробку и вышел, ещё больше заливая пол. В шкафу, правда, нашлась стопка чистых белых полотенец. Я взял сразу два, завернулся в них и побрёл, шаркая ногами, в комнату.

Наврал доктор про скромные условия. Нормальная комната оказалась: кровать, накрытая шерстяным одеялом, аккуратная такая, с вытащенной наверх белой подушкой, платяной шкаф, тумбочка, ночник. В углу – маленький стол со стулом, под ним – ночной горшок. Занавески на окнах. Сдавай он такую в Лондоне – получал бы фунтов по шесть в неделю.

Я скинул полотенца кучей на пол, откинул покрывало и понял, что кровать застелена чистым бельём. И нашёл грелку. Сначала хотел было выкинуть её прочь – что за стариковские фокусы, – а потом обнял двумя руками, прижимая к груди, съёжился в комок под одеялом и замер.

К чёрту Роберта.

Вернусь в Лондон – первым делом куплю себе костюм от Джона Стивена. И новые «Левисы». Роберт запрещал мне даже смотреть в сторону модной одежды, которую называл дешёвой дрянью – требовал, чтобы я вечно носил прямые брюки и рубашки. Говорил, мне так больше идёт. Отстригу волосы. Нарочно. Буду слушать «Роллингов» вместо навязших на зубах Орфа и Вагнера.

А слёзы всё лились, мочили наволочку.

***

Доктор обнаружился на нижнем этаже, в маленькой кухне, у плиты. Он стоял, повязав нелепый клетчатый фартук, и жарил сосиски. Меня затошнило от запаха, но живот тут же скрутило – еды в нём не было уже давно.

– Как вы себя чувствуете, Нил? – спросил доктор, не оборачиваясь. – Как спалось?

Отвратительно мне спалось. Не помню.

– Нормально.

– Садитесь за стол, уверен, вы не откажетесь от завтрака.

Угадал, чёрт его возьми. Это единственное, от чего я никогда не отказывался. Не важно, какая дрянь находилась у меня в крови, не важно, что горло пережимало тошнотой, я не мог отказаться от еды – слишком остро помнил, каково это, когда её нет.

Кухня была, на глаз, около восьми ярдов. Было легко понять, что доктор готовит сам, причём часто. У Роберта в лондонской квартире на кухне были только мойка и стойка для посуды. А у доктора тут и плита на четыре конфорки, и электрический чайник, и тостер, и расставленные по полкам всевозможные баночки с крупами и специями, и ящики со сковородками и кастрюлями.

Сосиски пахли так, что кружилась голова.

Я сел за квадратный стол, чистый как в операционной, доктор положил передо мной тканевую салфетку и поставил поверх неё тарелку с тремя дымящимися сосисками, горой фасоли, яичницей и дольками помидора. Рядом – вилку, нож. Я накинулся на еду.

Роберт бы тут же выдал подзатыльник – он ненавидел, когда за столом спешат. Но Роберта здесь не было (нигде больше), а на доктора, я решил, плевать.

Сосиски обжигали рот, но были отчаянно вкусными. Фасоль и яйца, тёплые, но не горячие, шли отлично. Только очистив тарелку, я поднял глаза на доктора – тот едва ли справился с четвертью своей порции за это время. Он аккуратно пользовался приборами, медленно жевал, и я нарочно встретился с ним взглядом. Подумал: «Давай, срази меня нотациями».

Он произнёс, отложив нож и вилку:

– Вы проспали восемнадцать часов, вижу, это пошло вам на пользу.

– Восемнадцать?

– Сейчас десять утра двадцать пятого апреля. Старший констебль Райли уже заходил, я пообещал, что сразу после завтрака мы с вами посетим участок, и вы дадите показания.

– Я слышал, – произнёс я после небольшой паузы, – они считают, я убил Роберта.

– А вы его убили? – спросил доктор и чуть прищурился.

Мне от этого стало не по себе. От того, как он смотрел в душу.