Зоология и моя жизнь в ней

Завершить, по возможности, составление этого перечня, а затем описать сущностные характеристики каждого типа и объяснить принципы, в соответствии с которым он функционирует, и предстояло новой нарождающейся научной дисциплине. Она была названа социоэтологией. Объект ее – все те формы поведения, которые обеспечивают, тем или иным способом, взаимосвязи между членами данной группировки, а также между разными группировками внутри местной популяции вида. Одновременно эта категория поведения, именуемого социальным, служит регулятором взаимоотношений между особями, вовлеченными во взаимодействия того или иного характера[84 - Такие взаимодействия могут быть как непосредственными (собственно коммуникация), так и опосредованными, отделенными в пространстве и во времени от результатов, к которым они приводят.].

Перед социоэтологией были поставлены три главные задачи. Во-первых, оценить степень влияния на видоспецифическое социальное поведение особенностей той среды, к жизни в которой приспособлен данный вид – характер ландшафта, состав кормов, способы их добывания и т. д. Все эти показатели определяют вкупе экологические потребности вида. Поэтому поиски взаимосвязей между экологией и социальным поведением и их возможного взаимовлияния стали предметом так называемой соцоэкологии. Второй раздел социоэтологии – социодемография. В ее компетенцию входит изучение роли социального поведения в регуляции возрастного состава группировок, соотношения в числе самцов и самок, участвующих в размножении, а также общей численности местных особей и ее динамики во времени. Наконец, синтез всего того, что становится достоянием двух названных линий исследования, должен послужить пониманию глубинной сущности долговременного социального процесса в данной локальной популяции вида.

Хотя многие авторы склонны муссировать эффекты взаимопомощи в коллективах животных, более правдоподобной мне представляется следующая точка зрения. “Всесторонние исследования поведения индивидов в популяциях животных свидетельствуют о преобладании здесь конфликта интересов, – писал в 1990 г. английский орнитолог Н. Б. Девис. – В самом деле, подчас приходится удивляться, каким образом особям вообще удается вступить в отношения успешной кооперации ради того, чтобы принести потомство и вырастить его!”.

Принципиальная новизна задач, поставленных перед социоэтологией, ознаменовала собой революционный переход этого раздела зоологии от своего рода «кинетического атомизма», при котором поведение особей позволительно приравнивать к случайному блужданию броуновских частиц, к тому, что принято называть системным стилем мышления. В первом случае, как писал в свое время выдающийся методолог науки Юлий Анатольевич Шрейдер, можно говорить о «многом, мыслимом как целое», во втором – «о целом, мыслимом как многое». В этом противопоставлении лежит принципиальное различие между понятиями «множество» («совокупность») и «система».

Здесь уместно будет напомнить определение второго понятия. Говоря о системе, имеют ввиду некое сложное целое, которое заключено в определенные границы и слагается из относительно независимых компонент, связанных между собой таким образом, что изменение положения или состояния какой-либо одной из них с неизбежностью приводит к изменению состояния других частей. Нетрудно видеть, что локальный фрагмент популяции в понимании социоэтологов очевидным образом соответствует всем характеристикам объекта системной природы. Поэтому тот фрагмент реальности, который предстояло изучать в соответствии с принципами социоэтологии, был обозначен в качестве социальной, по другому – социодемографической системы.

В таком понимании локальная популяция выступает в качестве достаточно упорядоченной, определенным образом организованной системы. Внимание исследователей отныне концентрируется на ее свойствах как единого целого, не сводимого к свойствам отдельных слагающих ее элементов. Организация осуществляется средствами социального поведения, лежащего в основе процессов саморегуляции (по принципу гомеостаза[85 - Гомеостаз – способность открытой системы сохранять постоянство своего внутреннего состояния посредством скоординированных реакций отрицательной обратной связи, направленных на поддержание динамического равновесия. Например, остановка нагревания прибора при достижении им заданной максимальной температуры.]), которые обеспечивают преемственность в структуре коллектива и, таким образом, его тождественность самому себе на длительных отрезках времени[86 - Впрочем, специфика социальных систем в обществе и в природе выдвигает на первый план проблему (тривиальную для систем технических), суть которой в том тождественна ли самой себе система, изменившаяся во времени: осталась ли она той же, или это уже другая система? Этой далеко не простой проблеме уделено большое внимание в моей книге, о которой здесь идет речь.].

Каким должно было быть правильное название книги

Из всего сказанного следует, что центральным понятием в моей книге было социальное поведение животных. Казалось бы, так и следовало бы ее назвать. Но вместо этого ясного и лаконичного заголовка мне пришлось придумать длинное словосочетание, звучащее не слишком вразумительно. Очевидный дефект этой словесной конструкции состоял в том, что, в отличие от первых двух слов, понятных каждому («поведение животных»), все прочие («этологическая – структура – популяций») звучали полнейшей загадкой для непосвященного. Каждый из этих трех терминов требовал предварительного разъяснения.

Но если бы книга была названа так, как того требовал здравый смысл, ее бы не одобрили на ученом совете института, в котором я в то время работал, и не рекомендовали бы для печати в издательстве «Наука». Дело в том, что в те годы слишком сильны были идеологические стереотипы. В соответствии с одним из них принято было считать, что у животных, в отличие от людей, никак не может быть социального поведения.

В качестве иллюстрации приведу два любопытных эпизода. Вскоре после возвращения в Москву из Новосибирского Академгородка я послал в редакцию журнала «Природа» статью под названием «Популяция и индивидуум: эволюция взаимоотношений». Вскоре пришел ответ, в котором было сказано, что статья напечатана быть не может. Забраковал ее доктор биологических наук Н. И. Калабухов, специалист в области физиологической экологии и медицинской зоологии, тематик, не имеющих ничего общего с вопросами, затронутыми в моей статье. Ему она просто не понравилась тем, что могла навести читателя на мысль о существовании у животных того, что я неосторожно назвал «социальным поведением». Мне, тогда всего лишь кандидату наук, не оставалось ничего, кроме как покорно склонить голову перед мнением маститого ученого[87 - К чести журнала «Природа» следует сказать, что спустя несколько месяцев редакция сама запросила у меня эту статью, и после того, как я убрал крамольные слова, текст был напечатан.].

Другой эпизод произошел в те же годы, когда на семинаре в Институте морфологии и экологии животных АН СССР я прочел доклад, посвященный социальному поведению животных. Тогда другой доктор биологических наук, Д. В. Радаков, задал мне следующий вопрос: «А почему Вы называете их (животных) социальными: у них же нет денег!». Когда я позже рассказал эту историю Борису Григорьевичу Юдину, философу и социологу, члену-корреспонденту Российской Академии наук, он расхохотался и долго не мог успокоиться.

В Институте меня пытались направить на верный путь, настаивая, что правильно говорить не о «социальном», а о «групповом» поведении животных. Я возражал на это, пытаясь доказать, что понятие «групповое поведение» гораздо уже, чем категория социального поведения, поскольку непосредственные и функционально важные поведенческие контакты могут иметь место между животными, не объединенными в группы, а живущими большую часть времени в одиночку или в составе замкнутых моногамных семей. Но убедить своих идеологически подкованных коллег мне так и не удалось. В 1976 г. когда была организована II Всесоюзная конференция по поведению животных, один из сборников тезисов докладов, зачитанных там, его редактор, профессор Б. П. Мантейфель, озаглавил все-таки по привычному: «Групповое поведение животных».

Тогда в ситуациях, подобных той, с какой я столкнулся при выборе названия книги, нетрудно было избежать нападок со стороны сильных мира сего, сославшись на какую-нибудь цитату из классиков марксизма-ленинизма, где бы было сказано нужное вам слово. Наиболее надежно действовала ссылка на ра боты В. И. Ленина, причем в списке литературы цитированный источник шел самым первым, вне алфавита. Но я не мог прибегнуть к этому приему, поскольку Ильич, к несчастью для меня, никогда ничего не писал о поведении животных. Я все же нашел выход, который вполне мог удовлетворить придирчивого редактора. Вот та сноска, которую я сделал на странице 6, где впервые вынужден был использовать словосочетание «социальное поведение животных»: «Термины “социальное поведение” и “общественное поведение”, бесспорно, являются синонимами. Ф. Энгельс пользовался последним из них в применении к животным, когда писал, что “…общественный инстинкт был одним из важнейших рычагов развития человека из обезьяны” (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч. 2-е изд., т. 34, с. 138). О “социальном инстинкте” у животных говорит и И. П. Павлов (Соч. М., 1952, т. 4, с. 26)».

Потребовались годы, чтобы эти нелепые запреты на научную терминологию ушли в прошлое. Сегодня, набирая в поисковой системе Интернета словосочетание «социальное поведение животных», вы найдете соответствующие ссылки в названиях кандидатских и докторских диссертаций и даже в заголовке реферата девятиклассника: «Особенности социального поведения и взаимоотношений у копытных».

Первые шаги

Идея, пока еще не оформленная в решимость, написать обзор по вопросам зоосоциологии, впервые посетила меня в бытность мою в Академгородке. Первым толчком к этому послужило случайное, в общем, обстоятельство. В библиотеке нашей лаборатории я обнаружил кипы реферативных журналов «Биология» за многие годы и стал в свободное время листать разделы, где речь шла о поведении животных. Вскоре я наткнулся на рефераты статей, сильно меня заинтересовавших. В них речь шла о характере взаимоотношений у самых разных существ, – от насекомых до млекопитающих, причем о многих видах я знал лишь понаслышке или вообще сталкивался с их названиями впервые. Как это обычно бывает, «аппетит приходил во время еды», и, чтобы не потеряться в столь разнородном материал, я стал вырезать заинтересовавшие меня рефераты и наклеивать их на перфокарты, которыми в то время пользовались для систематизации обширных массивов данных.

Количество вырезок увеличивалось не по дням, а по часам. Систематизируя их в первом приближении, прежде чем наклеивать на перфокарты, я раскладывал эти клочки бумаги кучками на своем рабочем столе. Как-то во время этих занятий ко мне заглянул Саша Базыкин в сопровождении своего знакомого. Тот удивленно воззрился на стол и спросил: «А это зачем?». В ответ Базыкин сказал: «А он из них клеит свои книги». Как выяснилось в дальнейшем, это вскользь брошенное замечание оказалось пророческим.

Позже я сам начал сотрудничать с Реферативным журналом. От этого была двойная польза. Во-первых, мне присылали полные тексты статей, именно по той тематике, которая меня больше всего занимала. Естественно, результат был много продуктивнее, чем при беглом ознакомлении с короткими выжимками, сделанными кем-то, чьи интересы не совпадали с моими. Во-вторых, эта работа оплачивалась. Правда, деньги были смешными, максимально рублей десять-пятнадцать за реферат, если память мне не изменяет. Но при интенсивном реферировании за несколько месяцев могла накопиться достаточно приличная сумма. Я настолько втянулся в эту работу, что даже принимал участие в планировании рубрикации разделов по этологии. Впрочем, мои рекомендации принимали далеко не всегда. Например, социальное поведение здесь так и оставалось «групповым».

Еще одним важным источником ценной информации стало мое сотрудничество с Издательством «Новые книги за рубежом». Это была поистине блестящая находка. После того, как я сдавал в редакцию рецензию на присланное мне издание, книга поступала в мою полную собственность. Так мне удалось приобрести несколько солидных сборников статей, которыми я пользуюсь до сих пор, когда приходится возвращаться к анализу истории этологии.

В итоге, за несколько лет мне удалось накопить достаточно обширный материал по строению и многообразию социальных систем в мире животных. Сам собой напрашивался вопрос, что со всем эти следует делать дальше.

К тому времени я начал осознавать, что для начала следует разграничить, насколько это возможно, две стороны заинтересовавших меня явлений. Это категории структуры и организации. Когда речь идет о структуре социальной системы, имеется в виду способ членения ее на элементы более низких уровней (группировки, демы и прочее). Они определенным образом размещены в пространстве и обладают свойственными данному виду демографическими параметрами, такими, например, как соотношение численности размножающихся самцов и самок. Простейшим примером может служить все то, что мы наблюдали в сезон размножения у каменок: моногамные семьи (самец, самка и их отпрыски) относительно равномерно распределены в пригодных для их существования участках местности. Фигурально выражаясь, структура – это одномоментный срез через систему, отражающий ее статику. Множество последовательных временных срезов дают динамическую картину, позволяющую перейти к описанию организации. Организация – это все способы взаимодействия структурных единиц разного уровня друг с другом: их взаимное притяжение, отталкивание, вытеснение одних другими и т. д. Эти взаимодействия могут быть как непосредственными (собственно коммуникация), так и опосредованными. В последнем случае наблюдаемый исследователем результат (например, вытеснение одной группировки другой) может быть следствием событий, существенно удаленных в пространстве и во времени от непосредственно исследуемой ситуации.

Важно заметить, что сам факт существования конкретных устойчивых связей между элементами системы указывает на ограничения, которые налагаются ими на все мыслимое пространство возможностей. Если возможны все без исключения варианты связей, то организация, в строгом смысле слова, отсутствует. С этой точки зрения организация есть не что иное, как спектр ограничений или запретов, налагаемых на отношения между структурными элементами системы.

Весь литературный материал, который уже был накоплен мной, рисовал картину поистине необозримого разнообразия социальных структур. Взять хотя бы описанные к тому времени у птиц. Здесь можно было видеть полный спектр от воплощения стремления семейных пар к полной пространственной изоляции от других таких же ячеек до поистине удивительных форм «коллективизма», которые очевидным образом вредят жизненному успеху по крайней мере некоторых членов подобного социального организма. Например, в колониях южноамериканских кассиков висящие плетеные гнезда почти вплотную примыкают одно к другому. Их может быть выстроено так много в ряд, что ветвь удерживающая фрагмент колонии, обламывается под тяжестью, и все гнезда с яйцами либо с птенцами содержимым оказываются на земле и обречены здесь на гибель.

У кукушек-личинкоедов, обитающих в субтропиках и тропиках Нового Света от Техаса до Аргентины, две или три, редко четыре супружеские пары объединяются на более или менее длительный срок в своеобразное содружество индивидов, не состоящих в кровном родстве. Птицы строят общее гнездо, в которое откладывают яйца все самки группы. Чем раньше та или иная самка оказывается готовой к откладке яиц, тем меньше потомков она рискует оставить. Дело в том, что следующая по очереди, прежде чем начать нестись в гнездо, выбрасывает из него все отложенные ранее яйца. Так, в группах с тремя самками та из них, которая приступает к откладке яиц второй, лишается в среднем двух из 5 своих яиц. Самки, начинающие нестись последними – после того, как они свели на нет все предыдущие усилия своих товарок, вышвырнув их яйца на землю – сохраняют в неприкосновенности все отложенные ими яйца, которых обычно бывает 4 или 5. Таким образом, в гнезде, опекаемом тремя самками, к моменту завершения кладки сохраняется, как правило, не более 12 яиц из снесенных 16–18. Гнездо оказывается переполненным, яйца лежат в два слоя друг на друге. Нижние из них никогда не получают достаточного тепла, сколько бы наседок ни принимало попеременно участия в их обогреве. Такие «сверхнормативные» яйца со временем все глубже уходят в мягкую подстилку гнезда, так что птенцы из них либо не вылупляются вовсе, либо бывают затоптаны своими собратьями при попытке выбраться из скорлупы яйца.

Уже эти немногие примеры могут дать отдаленное представление о том, насколько социальные системы многообразны в структурном плане. Они могут быть принципиально разными даже у родственных видов, обитающих в сходных экологических условиях. Например, гепардам присущ «одиночный» образ жизни, а львы существуют в составе довольно устойчивых группировок, именуемых «прайдами». А что уж говорить о столь далеких друг от друга миров, как, скажем, позвоночные и членистоногие. У последних также существуют все варианты социальных структур – от склонности индивидов к полному отшельничеству до гигантских коллективов, включающих в себя миллионы особей, как мы видим это у термитов.

Социоэтология, социология и системный подход

Возникал вопрос, каким образом следует действовать, чтобы удалось окинуть все это многообразие единым взглядом, если это вообще возможно.

Подсказка пришла с неожиданной стороны. Моя вторая жена Людмила Шилова училась в то время на историческом отделении Новосибирского университета. Через нее я познакомился с учеными-гуманитариями, которые были увлечены общими проблемами теоретического познания. Новосибирский Академгородок был тогда островком научного свободомыслия в СССР. Здесь можно было заниматься поисками истины, не оглядываясь на идеологические запреты. К нам с Запада, из-за железного занавеса просачивались новые веяния науки. На слуху были такие понятия, как общая теория систем и системный подход[88 - В 1969 г. начали издавать Ежегодник «Системные исследования». (Москва: Наука), просуществовавший до 1983 г. Из него я почерпнул очень много при работе над книгой.]. В городок приезжал из Москвы энтузиаст этого направления Георгий Петрович Щедровицкий, философ и идейный вдохновитель «методологического движения», как его называли в те дни. Он проводил семинары, на которые собирались ученые разных специальностей, близкие по общенаучным интересам, вне зависимости от того, каковы были объекты их конкретных сиюминутных исследований.

Из общения с коллегами-гуманитариями я понял, что, сам того не ведая, оказался у опасной черты. Я замахнулся на анализ проблем зоосоциологии, тогда как социология человеческого общества уже многие десятилетия была в СССР под запретом. Мне рассказывали, что еще в начале 1920-х гг. из страны был выслан Питирим Сорокин – признанный во всем мире классик в этой области знаний. Тогда же курсы социологии были изъяты из преподавания в школах и высших учебных заведениях. В сталинские времена, начиная с конца 1930-х гг., социология попала в категорию «лженаук», наравне с генетикой, а позже – и кибернетикой. Сам термин «социология» разрешалось употреблять лишь с эпитетом «буржуазная» и упоминать о ней только в тех публикациях, где их авторы критиковали зарубежные социологические теории.

Теперь мне стал понятен один эпизод из нашего общения с иностранцами, которые изредка посещали Академгородок. Дело происходило в 1963 г., то есть еще до того, как я заинтересовался социальным поведением животных. Канадский зоолог Паул Андерсон, приезжавший тогда на консультации с Н. Н. Воронцовым, как-то раз вернулся совершенно обескураженным после посещения книжного магазина. «Почему – вопрошал он, – у вас совершенно нет литературы по социологии?» И что же мы могли сказать ему в ответ, пользуясь нашим «basic English»… Могли ли мы растолковать пришельцу из другого, свободного мира, что любое движение мысли оказывается у нас под контролем догматов так называемой марксистско-ленинской философии, куда ее идеологи втиснули социологию в качестве составной части. Советские философы не осмеливались оспаривать догмат, согласно которому доктрина «исторического материализма» и есть то самое, что идеологи именовали тогда «социологией марксизма». Могли ли мы объяснить Андерсону, что социология опасна для тотали тарного режима: ведь научные исследования в этой области, которые опирались бы на точные факты, неизбежно могли привести к обобщениям, противоречащим пропаганде так называемых «социалистических завоеваний».

На Западе лидером теоретической социологии был американский социолог Толкот Парсонс, автор фундаментального труда «Социальная система», опубликованного еще в 1951 г. В этой книге и в нескольких других, изданных в последующее десятилетие, им была создана всеохватывающая теория социальных систем. Только теперь мне стало понятно, почему П. Андерсон искал книги по социологии. Он занимался структурой популяций мышевидных грызунов и рассчитывал применить к анализу этих явлений теоретические наработки, основанные на многолетнем изучении принципов организации коллективной жизни у человека[89 - На русском языке труды Т. Парсонса впервые опубликованы только после Перестройки, в конце 1990-х гг. См. книгу «Система современных обществ». М.: Аспект Пресс, 1998. 270 с.].

Что касается системного подхода, о котором я упомянул выше, то эта концепция, по замыслу ее создателей, должна была иметь дело с гораздо более широким кругом явлений. Впервые основную идею высказал наш соотечественник Александр Александрович Богданов еще в самом начале прошлого века. Его книгу «Тектология» впервые опубликовали в 1913 г. в Берлине, и переиздали в России в 1920-х гг. Однако в последующее десятилетие ее изъяли из читательского оборота, поскольку Ленин в своей работе «Материализм и эмпириокритицизм» заклеймил Богданова как отступника от марксистских основ теории познания.

В книге речь шла о так называемой «всеобщей организационной науке», объединяющей принципы естественнонаучного и гуманитарного знания, что в понимании автора могло послужить методологической основой познания реальности как единого целого. Тектология, таким образом, была ориентирована на поиски самых общих закономерностей структурирования мира, в котором мы живем, и самого человеческого общества, как его неотъемлемой части.

А. А. Богданов очевидным образом опередил свое время, и значение его труда научное сообщество не смогло тогда оценить адекватно. Но его главная идея возродилась позже в трудах австрийского биолога Карла Людвига фон Берталанфи. По его собственным словам, первая попытка донести задуманное им до научного сообщества, предпринятая на семинаре в Чикагском университете в 1937 г., не вызвала оптимистического отклика, так что автор концепции был вынужден «спрятать свои наброски в ящик стола». В печати первый проект «Общей теории систем» появился лишь в 1950 г. в виде статьи в журнале Science под названием «Теория открытых систем в физике и биологии».

Сильно упрощая картину, можно обозначить главную суть этой концепции следующим образом. В ее основе лежит принцип «изоморфизма», согласно которому все системы – технические, биологические, социальные, информационные и прочие – обладают общими чертами, которые обозначаются как «системные».

Это была та самая «волшебная палочка», в которой я так нуждался, намереваясь предпринять обзор многообразия социальных систем в мире животных. Системный подход позволял, как мне сразу стало ясно, сравнивать между собой явления столь разные, что их сопоставление казалось на первый взгляд невозможным. А что есть процедура сравнения? Это не что иное, как поиски сходства и различий в объектах соответствующего сравнительного исследования. Принципиальная возможность рассматривать, на неких общих основаниях вещи, кажущиеся полностью несопоставимыми, выражена в образной форме в следующих словах нашего отечественного философа Юнира Абдулловича Урманцева[90 - Урманцев Ю. А. Общая теория систем: состояние, приложения и перспективы развития. В сборнике «Система, симметрия, гармония». М.: Мысль, 1988.]: «…пределов для сходства любых произвольно взятых систем, как бы далеко они ни отстояли друг от друга, откуда бы они ни были взяты, не существует… нет такого места, времени, границы, после которых начиналось бы уже полное несходство…».

Классификация социальных систем

Мой следующий шаг состоял в том, чтобы каким-то образом систематизировать всю ту массу громоздкой информации, которая оказалась в моем распоряжении при чтении первоисточников. Их оказалось около 1 200, и охватывали они данные по более чем 400 видам, от членистоногих (ракообразные, насекомые, пауки и другие) до человекообразных обезьян. Я должен был выбрать удобный способ классификации столь многочисленных, а главное – весьма разнородных объектов.

Остановился я на методе так называемой дедуктивной классификации, суть которой в том, чтобы очерчивать границы классов, группируя сходные между собой явления вокруг нескольких эталонных типов. Последние служили как бы центрами множеств того или иного типа. Я хорошо понимал, что при таком подходе едва ли удастся избежать определенного субъективизма, поскольку полагаться придется во многом на интуицию. Но другого пути на этом самом первом этапе работы я в то время не видел.

Объекты, группируемые в классы, должны были обладать сходством по ряду таких структурных особенностей, которые присутствуют практически в каждой социальной системе, различаясь лишь в частных деталях. Именно в этом находит воплощение принцип структурного подобия, или изоморфизма. Я составил список из примерно двух десятков таких параметров и, оперируя ими, сгруппировал все разнообразие социальных систем в пять основных типов с девятнадцатью подтипами. Для каждого я выбрал в качестве иллюстрации и подробно описал такую социо-демографическую систему, которая казалось изученной наиболее полно.

Когда более двадцати лет спустя я, во время работы над этой книгой, заглянул в Интернет, то нашел в нем развернутое учебное пособие по социальному поведению животных, в котором его анонимный автор целиком опирается на основы моей классификации. При этом он не удосужился упомянуть, из какого именно источника материал им заимствован. «Что же, – подумал я, – мой труд не пропал зря и несет полезное знание новым поколениям».

На пути к пониманию принципов социальной организации. Плоды общения с гуманитариями оказались неоценимыми для меня в том отношении, что заставили понять всю важность строгого методологического подхода к оценке собственной научной деятельности и выводов, из нее вытекающих. Это те качества, которые принято называть «здоровой рефлексией ученого». Среди моих тогдашних коллег-биологов они, к сожалению, встречались не столь уж часто.

Теперь, когда я разобрался, в первом приближении, со структурным разнообразием социо-демографических систем, следовало перейти к объяснению принципов их функционирования и преобразований в процессе эволюции. Но что значит дать некоему объекту подлинно научное объяснение? Сразу же выяснилось, что ответ далеко не столь прост, как это может показаться. Осознать все те подводные камни, которые стоят на пути попыток всестороннего объяснения сущности сложных систем, мне помогла замечательная книга отечественного философа и методолога Евгения Петровича Никитина «Объяснение – функция науки», которую, как я полагаю, обязан прочесть каждый, кто намеревается с юных лет посвятить себя исследовательской деятельности.

В этой книге ее автор акцентирует критическую необходимость продуманного разграничения как минимум трех разных категорий объяснений. Одна из них имеет дело с тем, как именно построен объект, какова его анатомия, то есть задача состоит в том, чтобы раскрыть характер связей между его компонентами и отношений между ними. Это структурные объяснения. Другой тип объяснений касается анализа последствий, к которым приводит деятельность объекта. Таковы следственные объяснения, позволяющие понять функции объекта и потому чаще всего именуемые функциональными. Наконец, немалую роль, особенно в биологических исследованиях, играют генетические объяснения, обращенные к выяснению генезиса объекта, то есть истоков и причин его возникновения, а также процессов последующего развития.

При продуманной стратегии анализа эти три типа объяснений на заключительной стадии исследования неизбежно бывают объединены в составе сложного (комбинированного, смешанного) объяснения, которое и дает интегральную картину сущности интересующего нас явления. Но это ни в какой мере не отрицает необходимости четкого разграничения структурного, функционального и генетического подходов в тот момент, когда исследование только начинается. Более того, отсутствие ясности в их разграничении приводит к нарушению основных законов логики – например к смешению категорий причины и следствия.

К сожалению, мое знакомство с обширной литературой по вопросам социоэкологии явно свидетельствовало о том, что именно с этим дефектом трактовок приходится сталкиваться чаще всего. Размышляя над тем, почему это так, я пришел к выводу, что причину следует искать в приверженности биологов понятию «адаптация», которую каждый еще со студенческой скамьи приучен считать альфой и омегой любого исследования. Адаптацию понимают и как процесс (исторический) выработки структуры, предназначенной для выполнения некой конкретной функции, и как конечный результат этого процесса. Понятно, что при этом разделить три типа объяснений, о которых только что шла речь, не представляется возможным.

Впрочем, в таком аморфном конгломерате суждений о природе социо-демографических систем неявным образом доминировала идея эволюционного становления целесообразной функции, «полезной» для исследуемых объектов. Таковыми до появления на научной сцене социоэкологии были клетка, орган либо система органов, и, разумеется, организм в целом. Когда же в сферу интересов биологов попали социальные системы, объединяющие множество индивидов, то этот подход был, как бы по привычке, распространен и на их изучение. Но здесь, как мне стало казаться, его применение не сулило большого успеха.

Причину заблуждений, порождающих широко бытующее стремление показать во что бы то ни стало «полезность» того или иного типа социо-демографических систем остроумно обрисовал Уильям Росс Эшби, один из пионеров в исследовании сложных систем и вопросов кибернетики. Он писал: «Биолог… изучает главным образом животных, выживших в результате длительного процесса естественного отбора. Поэтому почти все организации, которые он наблюдает, были в его глазах уже отобраны как “хорошие”, и он склонен думать, что организация по необходимости должна быть “хорошей организацией”».

Я задался целью разработать принципиально иной подход, в котором была бы всячески акцентирована компромиссная сущность любого коллектива, где непременно имеет место конфликт интересов составляющих его особей, подчас весьма жесткий. Кроме того, я намеревался уделить максимум внимания явлениям, которым склонны приписывать роль механизмов, выработанных в ходе эволюции «для» выполнения тех или иных социальных функций, но которые в реальности есть проявление «социальной патологии» в условиях чрезмерного переуплотнения: своего рода «психология толпы» в мире животных.

Здесь я опирался на следующую, принципиально важную точку зрения видного американского социолога Роберта Кинга Мертона: «Функции – это такие наблюдаемые следствия, которые способствуют приспособлению данной системы; дисфункции – такие, также наблюдаемые, которые уменьшают приспособленность или регулирование системы. Существует также эмпирическая возможность нефункциональных следствий, которые попросту безразличны для рассматриваемой системы».