Спящие псы

– Лора, а вы с Видером были близки?

– Нет.

Я был благодарен за ее ответ – честный, без лицемерного возмущения, мол, да как ты посмел даже такое вообразить…

Чуть погодя она добавила:

– Знаешь, Ричард, хоть я и понимаю почему, но все равно жаль, что тебе эта мысль пришла в голову.

– Ну, вообще-то, странно, что у тебя есть запасные ключи от его дома. Видер мне сам об этом сказал.

– И я бы тебе сказала, если бы ты меня спросил. Это не секрет. Он живет один, подруги у него нет, уборщица приходит по пятницам, а еще заглядывает один из его бывших пациентов, он вроде как домашний мастер, по соседству живет. Видер мне ключи дал на всякий случай, я ими ни разу не пользовалась и без него в доме никогда не бывала.

Лицо ее было едва различимо в полумраке гостиной. Я задумался о том, кто Лора на самом деле – Лора Бейнс, с которой я познакомился совсем недавно и о которой почти ничего не знал. Ответ пришел мгновенно: она – женщина, которую я люблю, и это самое главное.

Мы уговорились больше никогда не вспоминать о случившемся – в молодости легко давать невыполнимые обещания, – и Лора рассказала мне все, что знала об экспериментах Видера. Впрочем, известно ей было немного.

Лет семь назад профессора попросили дать экспертные показания в суде, где слушалось дело об убийстве. Адвокат подсудимого утверждал, что его клиент страдает психическим расстройством и, будучи невменяемым, неподсуден. Как объяснила Лора, в таких случаях для оценки психического состояния подсудимого созывают комиссию из трех экспертов и суд выносит решение на основании ее выводов. Если комиссия подтверждает, что в силу психического расстройства подсудимый не в состоянии понять, в чем его обвиняют, то его отправляют в специализированную психиатрическую лечебницу, а впоследствии, по ходатайству адвоката, пациента могут перевести в обычную психиатрическую больницу или даже освободить по решению суда.

Видер, тогда преподававший в Корнеллском университете, утверждал, что сорокавосьмилетний Джон Тайбертон, обвиняемый в убийстве соседа, фальсифицирует симптомы амнезии – потери памяти, – а двое его коллег-экспертов настаивали, что подсудимый страдает параноидной шизофренией и что потеря памяти объясняется психозом.

В конце концов выяснилось, что Видер был прав: следователи обнаружили дневник Тайбертона, где содержалось не только подробное описание подготовки к убийству, но и заметки о целом ряде предыдущих преступлений, а также сведения о симптомах различных психических заболеваний, дающих основания для вынесения оправдательного приговора. Иначе говоря, преступник заранее готовился как можно убедительнее изобразить психическое расстройство.

После этого Видера стали часто приглашать в качестве эксперта, а сам он заинтересовался изучением памяти и анализом так называемых подавленных воспоминаний – феномена, вызвавшего необычайный интерес после публикации книги «Мишель вспоминает»[9 - Книга, опубликованная в 1980 г. («Michelle Remembers») канадским психиатром Лоренсом Паздером со слов его пациентки (впоследствии жены) Мишель Смит.], написанной психиатром по рассказам своей пациентки, якобы ставшей в детстве жертвой сатанистского культа. Видер исследовал сотни подобных случаев, погружал людей в гипнотический транс, опрашивал заключенных в тюрьмах и пациентов специализированных психиатрических лечебниц. Особый интерес он проявлял к потере памяти.

В итоге он пришел к выводу, что в некоторых случаях, в частности когда пациенты перенесли серьезную психологическую травму, включается своего рода система аутоиммунной защиты, которая либо полностью стирает травматические воспоминания из памяти, либо намеренно искажает их, делает приемлемыми, подобно тому как белые кровяные тельца атакуют вирус в организме. Следовательно, наш мозг обладает своеобразной мусорной корзиной.

Эти процессы происходят самопроизвольно, однако Видер задался вопросом, нельзя ли обнаружить механизм их действия, с тем чтобы терапевт мог ими управлять. Процесс, начавшийся самопроизвольно, часто наносит непоправимый вред пациенту, стирая не только болезненные, но и приятные воспоминания, что в некоторых случаях травмирует еще больше, – иными словами, как будто для лечения раненой или обожженной руки предписывают ампутацию.

Свои исследования Видер продолжил в Принстоне, где к нему обратились представители какой-то государственной организации, предложив принять участие в секретной программе. В подробностях Видер об этом не рассказывал, ограничиваясь лишь туманными намеками, но Лора предполагала, что программа как-то связана с устранением болезненных или нежелательных воспоминаний у разведчиков или военных, принимавших участие в секретных операциях. От разговоров об этом Видер уклонялся, и в последнее время его отношения с Лорой разладились.

От рассказа Лоры меня пробила дрожь. Неужели все то, что я считал неоспоримыми проявлениями действительности, на деле могло быть моим субъективным восприятием, и только? Неужели наши воспоминания – это всего лишь искусный монтаж, будто ролик кинопленки, или нечто, вылепленное из бесформенного комка пластилина?

Я попытался объяснить, что с подобной теорией трудно согласиться, но Лора уверенно возразила:

– А у тебя никогда не возникало ощущения, будто ты уже сталкивался с чем-то подобным, что-то такое уже переживал? Неужели незнакомое место никогда не представлялось тебе смутно знакомым – всего лишь потому, что в детстве тебе о нем рассказывали? Потому что память стерла воспоминания о рассказах и подменила их воспоминаниями о событии…

Действительно, я долгое время считал, будто видел по телевизору Супербоул 1970 года, решающий матч между командами «Канзас-сити чифс» и «Миннесота вайкингс» – мне тогда не было и пяти лет, – хотя на самом деле всего-навсего наслушался отцовских рассказов об этой игре.

– Ну вот, об этом я и говорю! Именно потому исследователи всегда сомневаются в рассказах очевидцев: как правило, свидетели дают противоречивые показания, путаются в деталях. К примеру, машина сбила пешехода… Одни свидетели утверждают, что автомобиль был синего цвета, другие – что красного, хотя на самом деле он был желтым. Наша память – не видеокамера, которая правдиво фиксирует происходящие события; она, как сценарист и режиссер одновременно, создает кинофильм из обрывков действительности.

Не знаю почему, но Лорины слова запали в память. Мне было все равно, в чем именно замешан Видер, гораздо больше меня волновало, рассказала ли Лора правду о Тимоти Сандерсе.

Даже сейчас, тридцать лет спустя, я помню это имя. А еще в тот вечер я снова задумался над отношениями Лоры и Видера – были ли они чем-то большим, чем строго профессиональные? В восьмидесятые годы прошлого века сексуальные домогательства широко обсуждались в прессе; скандальные истории коснулись и университетов. Иногда одного обвинения в недостойном поведении было достаточно для того, чтобы разрушить карьеру или запятнать репутацию. Не верилось, что Видер, знаменитый исследователь, пойдет на такой риск ради интрижки с привлекательной студенткой.

Ночь мы с Лорой провели на диване в гостиной. Лора быстро уснула, а я, не в силах сомкнуть глаз, глядел на ее обнаженное тело, на длинные ноги, на изгиб бедер и четко очерченные плечи. Она спала как дитя, сжав кулаки. В конце концов я решил, что она сказала мне правду: иногда очень хочется поверить в то, что фокусник действительно вытаскивает из шляпы слона.

Глава четвертая

Следующий четверг, День благодарения, я провел с Лорой. Мы купили жареную индейку в ресторанчике на Ирвинг-стрит, пригласили Лориных друзей. Эдди, мой брат, болел гриппом, температурил, и мама очень за него волновалась – я больше часа проговорил с родными по телефону, рассказал им, что нашел временную работу. Ни о Видере, ни о Тимоти Сандерсе мы с Лорой больше не упоминали. Веселье затянулось до утра, а на выходные мы поехали в Нью-Йорк, где поселились в крошечной гостинице в Бруклин-Хайтс.

На следующей неделе я, пользуясь запасными ключами, дважды приходил домой к Видеру, пока сам он читал лекции в университете.

Вся моя жизнь прошла в тесных, шумных квартирах, а потому профессорский особняк, тихий и просторный, я считал поистине волшебным местом. Тишина в доме завораживала, а из окон гостиной открывался чарующий вид на озеро; хотелось часами стоять у окна, разглядывая ивы, склоненные над водой, будто картину пуантилиста.

Пользуясь случаем, я осторожно осмотрел весь дом. Первый этаж занимали гостиная, кухня, ванная комната и кладовая. На втором этаже располагались две спальни, библиотека, еще одна ванная и гардеробная, которая при необходимости тоже могла служить спальней. В подвале находились винный погреб и спортивный зал с гантелями, гирями, тяжелой красной грушей, подвешенной к брусу на потолке, и боксерскими перчатками на стене. В спортивном зале пахло потом и дезодорантом.

Книги я любил, а потому разбирать Видерову библиотеку было не в труд, а в радость. На полках стояли редкие издания и произведения, о которых я прежде не слыхал. Почти половину библиотеки составляли научные труды и учебники по медицине, психологии и психиатрии, а остальное – художественная литература и работы по истории и искусству. Я заносил необходимые сведения в библиотечную базу данных, но старался урвать время и для чтения, потому что профессор вряд ли согласился бы расстаться, пусть и ненадолго, с какой-нибудь из своих драгоценных книг.

Во второе самостоятельное посещение профессорского дома я осознал, что особняк, как и его хозяин, производит на меня двойственное впечатление. Прервавшись на обед, я жевал бутерброд и глядел из окна на озеро, как вдруг сообразил, что дом и притягивает, и отталкивает одновременно.

Именно в таком доме хотелось бы жить, если бы я преуспел на литературном поприще. Мое обучение в Принстоне подходило к концу, я начал серьезно раздумывать о будущем и боялся, что мои радужные надежды не оправдаются. Свои творения я разослал в несколько литературных журналов, но ни один рассказ не приняли, хотя от редакторов я получил письма со словами одобрения. Я по-прежнему работал над романом, однако начал сомневаться, стоит ли продолжать это занятие.

Если писателем стать не суждено, то оставалось только одно – сделаться скромным учителем английской литературы где-нибудь в провинциальном городке, учить бестолковых подростков, жить замкнуто и уединенно, носить твидовые пиджаки с кожаными заплатками на локтях и таскать в потертом портфеле незаконченный роман, как камень на шее.

Профессорский особняк был общепризнанным символом успеха. Я на минуту вообразил, что это мой дом, что я живу здесь с любимой женщиной, нет, с женой… и сейчас, оторвавшись от работы над следующим бестселлером, спокойно и уверенно жду Лору, чтобы отправиться с ней на ужин в «Таверну на лужайке» или во «Времена года», где на нас будут украдкой взирать восхищенные посетители.

Однако воображаемая картина померкла, будто разъеденная какими-то химикатами, едва лишь я вспомнил, что хозяин этого особняка – человек, которому я не доверяю. Мне очень хотелось, чтобы уверения Лоры были правдой, но сдержать разгулявшееся воображение я не мог. Я представлял, как Видер и Лора совокупляются здесь, в гостиной, на диване или в спальне, как они торопливо сбрасывают одежду, как предаются развращенным играм… как пресыщенный старик заставляет обнаженную Лору встать на четвереньки и залезть под стол, а она с похотливой улыбкой подчиняется ему… как он, расстегивая ширинку, похабно ухмыляется…

Незримое присутствие Видера накладывало на все свой отпечаток, будто каждая вещь в доме была священной реликвией на алтаре профессорского величия.

Утром мы с Лорой договорились встретиться в парке в три часа пополудни, чтобы успеть на поезд в Нью-Йорк. В два часа дня я запер дверь в библиотеку и спустился на первый этаж, где едва не упал в обморок от испуга: в гостиной сидел какой-то высокий тип с молотком в руках.

Профессор Видер жил в тихом, благополучном квартале, но в те годы газеты постоянно писали о грабежах и страшных убийствах.

Незнакомец в анораке, футболке и джинсах опустил молоток и уставился на меня. В горле у меня пересохло, и я с трудом произнес:

– Вы кто такой?

Круглолицый, бледный мужчина с растрепанной шевелюрой и щетиной на щеках помедлил, будто не зная, что ответить.

– Дерек… – наконец сказал он. – Джо… ну, профессор Видер, просил меня карниз починить.

Он ткнул молотком куда-то в сторону окна. Я только сейчас заметил ящик с инструментами на полу.

– А как вы сюда попали? – спросил я.

– У меня ключи есть. – Он кивнул на журнальный столик у дивана, где действительно лежала связка ключей. – А вы библиотекой занимаетесь?

Я наконец-то сообразил, что это, должно быть, тот самый домашний мастер – бывший пациент, о котором упоминала Лора. Впрочем, разговаривать с ним времени не было. Часом позже, встретившись с Лорой, я рассказал ей о странном типе, из-за которого меня чуть удар не хватил.

– А, это Дерек Симмонс, – ответила она. – Профессор Видер за ним уже несколько лет приглядывает.

По дороге на вокзал в Принстон-Джанкшен, откуда уходил поезд в Нью-Йорк, Лора рассказала мне о Дереке.

Четыре года назад Дерека Симмонса обвинили в убийстве жены. Супруги жили в Принстоне, в браке состояли пять лет, детей не было. Дерек работал монтером, а его жена, Анна, – официанткой в кафе на Нассау-стрит. По свидетельству соседей и знакомых, супруги жили счастливо, не ссорились.

Однажды рано утром Дерек вызвал «скорую», объяснив диспетчеру, что жене плохо. Врачи «скорой помощи» обнаружили Анну на полу в прихожей, в луже крови, с ножевыми ранениями в груди и на шее. Судмедэксперт сразу же заверил ее смерть и вызвал бригаду криминалистов.