Нестабильный элемент (1 том)

Пролог: Рутинные наблюдения

Тишина была его рабочей средой. Но это не была тишина забвения или покоя. Это был густой, вибрирующий гул самой материи, фундаментальный бас мироздания, на который наслаивались далекие, почти призрачные звуки. Всплески энергии, похожие на щелчки геигер-счетчика, отмечали коллапс микроскопических черных дыр. Треск разрывающихся пространственно-временных пузырей отдавался эхом, как лопнувшие мыльные пузыри в безвоздушном пространстве собора. Это была симфония физических законов, исполняемая на инструментах из плазмы, темной материи и гравитации.

Его «лаборатория» не имела стен, пола или потолка. Это была бесконечная черная пустота, но не мертвая, а живая, структурированная. Звезды здесь были не просто небесными телами. Они были интерфейсами, пикселями на гигантской приборной панели. Одни горели ровным, стабильным белым светом – системы в норме, цивилизации, если они там были, пребывали в периоде затишья. Другие мигали тревожным желтым – идут локальные конфликты, войны, идеологические распри. Третьи пульсировали алым, предсмертным красным – планетарные катаклизмы, выбросы звездной радиации, биосферы в агонии.

Он не просто смотрел. Он считывал.

Его сознание, не привязанное к биологической форме, парило в этом океане данных. Пролетающая мимо комета, испещренная древними рунами льда и минералов, была не просто глыбой. Это был автономный зонд, тысячелетия собиравший спектральный анализ далеких туманностей. Легким импульсом воли он извлек из нее отчет – облако данных о химическом составе молодой планетной системы на краю Рукава Ориона. Ничего существенного. Архивация.

Его «взгляд» скользнул к спирали одной из галактик, задержался на неприметной желтой звезде третьего поколения. Одна из ее планет, голубовато-зеленый шар, представляла особый интерес. Эксперимент № 734-«дельта». Земля.

Он приблизил изображение, мысленно сфокусировавшись. Континент, известный в местной флоре и фауне как «Южная Америка». Регион «Амазония». Масштаб увеличился до уровня крон деревьев, потом – до уровня листа. Данные полились потоком.

«Баланс кислорода: в пределах нормы, +0.003% к предыдущему циклу. Показатель биоразнообразия: в зеленой зоне.»

«Отмечено незначительное сокращение популяции семейства Муравьи в секторе 7-G, компенсированное ростом в секторе 9-A. Причина: сезонные миграции.»

«Популяция приматов, подотряд Haplorhini (Долгопяты  и Обезьяны ), стабильна. Зафиксирован внутривидовой конфликт в группе № 12. Разрешён без летального исхода.»

Он наблюдал, как группа капуцинов, взъерошенных и кричащих, разбегается после стычки из-за плода хлебного дерева. Один из самцов, с глубокой рваной раной на плече, сидел в стороне, облизывая повреждение.

«Интересно. Используют слюну с базовыми антибактериальными свойствами. Примитивно. Когда они догадаются применять ферментированные фрукты для целенаправленной дезинфекции ран? Анализ когнитивного потенциала и наблюдательности… Расчетное время эврики: 200 лет, ±15 лет. Отметить для последующей проверки.»

Это была рутина. Бесконечный, монотонный мониторинг миллиардов переменных. Он был не богом в теологическом смысле – громовержцем, требующим поклонения. Он был Инженером. Наблюдателем. Техником, следящим за работой грандиозного, но крайне нестабильного механизма под названием «Жизнь».

Его восприятие снова сместилось, скользя по временной линии планеты, как по страницам отчета. Каменный век сменялся бронзовым, империи росли и рушились, оставляя после себя лишь пыль и археологические артефакты. Шум. Хаос. Бесконечная, иррациональная борьба за ресурсы, власть, иллюзорные идеи. Он фиксировал войны, голод, вспышки немотивированной жестокости, которые его логика классифицировала как «статистические аномалии», «шум в данных». Но шум был навязчивым, повторяющимся.

И тогда его внимание привлекла крошечная точка в регионе, который в будущем назовут Месопотамией. Маленькое, ничем не примечательное племя. Неудачная охота. Двое мужчин, истощенных и озлобленных, сцепились из-за куска вяленого мяса. Их крики были полны ненависти, готовой вылиться в убийство. Старейшина племени, седой, сгорбленный годами мужчина, не стал вставать между ними с дубиной. Вместо этого он медленно подошел к глиняному кувшину – единственному, ценнейшему вместилищу для воды и зерна, символу выживания и хрупкого благополучия общины.

Он поднял его над головой и с силой бросил на камень.

Глухой удар. Треск. Кувшин разлетелся на десятки острых черепков. Драка мгновенно прекратилась. Все смотрели на старейшину с немым ужасом. Он же, не говоря ни слова, начал собирать осколки. Самый крупный, с сохранившимся фрагментом орнамента, он протянул одному из спорщиков. Другой, поменьше, – второму. Затем раздал остальные черепки другим членам племени, женщинам и детям.

Конфликт был исчерпан. Не силой, не угрозой, а актом символического разрушения и справедливого распределения. Ярость в глазах мужчин сменилась сначала недоумением, затем – стыдом, и, наконец, тихим пониманием. Они держали в руках не просто черепки. Они держали хрупкий символ того, что их единство важнее личной выгоды, что благополучие всех дороже целостности одной, даже самой ценной, вещи.

«Любопытно, – прозвучала мысль в безграничном пространстве его сознания. – Примитивный зачаток абстрактного мышления. Символизм. Вместо того чтобы уничтожить соперника, они уничтожили объект спора и создали из его частей хрупкий символ справедливости. Эффективность: низкая. Вероятность повторения конфликта: высокая. Но потенциал… есть.»

Это был тот самый редкий проблеск, искра в кромешной тьме иррационального насилия. Искра, которую следовало изучить.

Его манифестация – не рука и не луч в человеческом понимании, а сфокусированная воля, изменившая гравитационные константы на субатомном уровне, – коснулась места события. Тончайшая, невидимая нить энергии аккуратно извлекла один из черепков, тот, что оказался в самом центре ритуала, на который упал взгляд и старейшины, и враждующих. Остальные осколки остались лежать на земле, будучи поглощены временем.

Черепок парил перед ним в невесомости лаборатории. Небольшой, грубой работы, с обломанными краями и частью простейшего геометрического узора. Он вращался медленно, беззвучно.

«Артефакт № 0001. Каталогизировать. Происхождение: протомесопотамская культура, период до возникновения письменности. Смысловая нагрузка: первый зафиксированный акт ненасильственного разрешения конфликта через символизм. Заложить в основу экспериментального протокола "Семя Мира".»

Мысленный импульс отправил артефакт в цифровое хранилище, в ту его часть, где ждали своего часа перспективные, но не срочные гипотезы. Черепок исчез, растворившись в архиве данных.

«Архивировать наблюдение. Вернуться к нему позже.»

Его сознание вновь обратилось к бесконечной приборной панели галактики. Желтые и красные огни по-прежнему мигали, отмечая очаги боли и хаоса. Но теперь у него был крошечный, хрупкий фрагмент глины, который, как ему казалось, мог содержать в себе ключ. Семя, которое, будучи посеянным в правильную почву, могло бы прорасти и изменить шумный, несовершенный механизм раз и навсегда.

Он еще не знал, что внутри этого семени, как и в самой основе человечества, уже присутствовал скрытый, деструктивный код. Вирус, который предстояло обнаружить.

Часть 1. Первый эксперимент – «Семя Мира»

Глава 1: Зверь и Вождь

Воздух в сосновом бору был холодным и густым, пропахшим хвоей, влажной землей и звериным потом. Он висел между стволами неподвижно и напряженно, как тетива лука, готовая в любой миг взорваться хаосом криков, свиста копий и запахом крови. Стадо оленей, косматых и могучих, с ветвистыми рогами, похожими на высохшие коряги, пересекало каменистую гряду. Их широкие копыта пощелкивали по камням, а пар от дыхания клубился в ледяном мареве утра.

Среди скал и вековых стволов затаились «Люди Скалистого Озера». Они были не призраками, а частью пейзажа – запах их немытых тел, пропитанных дымом костра и жиром, сливался с лесными ароматами. В руках они сжимали свое богатство и свою суть: копья с тщательно оббитыми кремневыми наконечниками, тяжелые дубины из прикорневой части дуба.

Во главе них, прижавшись щекой к шершавому мху валуна, был Гром.

Его тело, покрытое шрамами и ритуальными татуировками, было неподвижно, как камень. Но глаза, цвета темного кремня, жили своей жизнью. Они считывали ситуацию с холодной ясностью, отмечая каждую деталь. Стадо нервничало. Ветер дул в их сторону. Вожак, старый самец с разорванным ухом, фыркал, подозрительно ворочая головой. Но Гром уже выбрал цель. Не его. Вожак силен, зол и опасен. Он поведет стадо в яростный прорыв, смяв засаду. Его взгляд скользнул дальше, выискивая слабость. И нашел.

Молодой олень, почти взрослый, но еще не набравшийся ни ума, ни опыта. Он отстал, его нога чуть прихрамывала – возможно, старый вывих. Он был идеален.

Гром не крикнул. Он подал рукой знак – короткое, отрывистое движение. Два охотника справа от него, пригнувшись, ринулись вперед, создавая шум, отсекая выбранного оленя от основного стада. Испуганное животное метнулось в сторону, туда, где узкое горлышко ущелья вело к обрыву. Тупик.

И тут поднялся Гром.

Его движение было не просто вставанием. Это был взрыв сконцентрированной мощи. Могучие мышцы на ногах и спине напряглись, толкая его тело вперед. Он не бежал – он летел низко над землей, его ступни почти не оставляли следов на хвое. Охотники по бокам подхватили его рывок, сжимая кольцо. Олень, поняв ловушку, в ужасе рванул навстречу Грому, надеясь прорваться через единственную преграду.

Расстояние сократилось до нуля. Глаза зверя, огромные, влажные, полные немого ужаса, встретились с глазами человека. И в этот миг не было ни ненависти, ни злобы. Был только расчет.

Гром вложил в удар вес всего своего тела, весь опыт тысяч таких же погонь. Копье с каменным наконечником вошло точно под челюсть, в основание шеи, туда, где пульсировала жизнь. Удар был сокрушительным, тупым и резким одновременно. Раздался глухой хруст, больше похожий на ломающуюся сырую ветку.

Теплая алая струя хлынула из раны, брызнув Грому в лицо. Он не моргнул, лишь почувствовал на губах солоновато-металлический вкус крови, густой и знакомый. Олень рухнул на передние ноги, издав хриплый, пузырящийся предсмертный стон. Его тело билось в последних конвульсиях, копыта беспомощно скребли по камням. Глаза, еще секунду назад полные жизни, остекленели, уставившись в свинцовое небо.

Охота закончилась.

Никто не ликовал. Не было победных криков. Воздух, секунду назад натянутый до предела, выдохнул, и его тут же заполнил тяжелый, сладковато-приторный запах свежей крови и внутренностей.

Гром вытер лицо тыльной стороной ладони, оставив на коже бурый мазок. Его голос прозвучал тихо, но с железной властностью, режущей тишину.

– Быстро. Пока шум не привлек стервятников или пещерных львов.

Он первым опустился на колени рядом с тушей. Из-за пояса он вытащил длинный, отполированный костяной резак. Охотники обступили его, и началась вторая, не менее важная часть ритуала – разделка.

Звук, с которым плоть отрывалась от кости, был влажным и рвущимся. Хруст расчленяемых суставов отдавался в ушах, словно кости ломались под самым черепом. Гром работал быстро, методично, его пальцы, несмотря на свою грубость, были удивительно точны. Он вспорол брюхо, и на землю вывалился клубок дымящихся внутренностей, распространяя острый, тошнотворный запах полупереваренной травы и желчи. Он отсекал жилы, отделял мясо от ребер, складывая окровавленные куски на расстеленную шкуру.

– Эту печень – Старому Каму, его глаза тускнеют, – распорядился он, не глядя ни на кого. – Мозг и сердце – детям. Шкуру – аккуратно, не порвите. Каждый кусок жира – на вес жизни.

В его действиях не было остервенения, не было жадности. Была холодная, кровавая эффективность. Он был не мясником, упивающимся смертью, а хирургом, проводящим сложную операцию по спасению своего племени. Каждое движение было выверено, каждая часть туши – учтена. Ничто не должно было пропасть. Кишки, которые можно вычинить и использовать как веревки или сосуды; кости, из которых сделают наконечники, иглы и шилья; сухожилия для тетивы. Все это было не отходами, а ресурсами, добытыми ценою риска и крови.

Они шли обратно тяжело, нагруженные добычей, но с неслышимым облегчением в походке. Стойбище «Людей Скалистого Озера» располагалось в неглубокой пещере у подножия скал, выходящей на темные, почти черные воды озера. Подход к нему прикрывал частокол из заостренных бревен – слабая защита от серьезного врага, но успокаивающая преграда для ночных хищников.

Их возвращения ждали.

Сначала из-за частокола показались дети, тонконогие и быстрые, как ящерицы. Их радостные крики пронзили вечерний воздух. Затем вышли женщины, их лица, состаренные тяжелым трудом и родами, светились нескрываемым облегчением. Следом, опираясь на посохи, вышли старики. В их глазах читалась не просто радость, а подтверждение – мир еще на день остался прежним, завтрашний день будет.

Гром вошел первым, перешагнув через порог из вкопанных черепов пещерных медведей – тотемов-защитников. Его взгляд скользнул по знакомой картине. Стойбище было их миром в миниатюре. У входа в пещеру, в самом теплом и сухом месте, тлел общий костер, дым от которого уходил в расщелину в потолке. Вдоль стен громоздились шалаши из жердей, покрытые звериными шкурами и еловым лапником. Повсюду были разбросаны следы их быта: отполированные речные камни-терочники, кремневые отщепы, груды раковин, глиняные миски, обожженные в костре. Воздух был плотным, пропитанным запахом дыма, человеческих тел, сушащихся трав и вяленой рыбы.

– Лара, – кивнул Гром старой женщине, чьи пальцы, кривые от возраста и работы, безостановочно плели сеть из крапивного волокна. Она молча подняла на него свои выцветшие, но всевидящие глаза, и в них мелькнуло одобрение.

– Вея, – его голос смягчился, обращаясь к молодой женщине, державшей на бедре худого, плачущего ребенка. – Мясо поступит к тебе. Накорми детей в первую очередь.

Женщина лишь кивнула, прижимая дитя к груди, и в ее взгляде читалась такая глубокая благодарность, что слова были бы лишними.

Гром наблюдал, как его воины сгружают тушу на центральную площадку у костра. Начался ритуал дележа. Он не просто отдавал приказы – он лично следил за процессом. Кусок самого нежного мяса с жирком был отнесен старейшему из старейшин, чья спина давно согнулась в дугу. Другой, с мозговой костью, – беременной женщине. Дети уже толпились вокруг, протягивая руки за обещанными сердцем и мозгом – лакомством, дарующим, по поверьям, силу и мудрость зверя.

К нему подошел Кам, шаман. Его лицо было похоже на высохшую грушу, испещренную морщинами-рунами, а глаза, казалось, видели не только этот мир, но и тот, что скрыт за завесой теней.

– Удача была на нашей стороне, Гром, – проскрипел старик. – Духи Леса благосклонны.

– На этот раз, – коротко бросил Гром. Он уважал Кама, его знания трав и обычаев были бесценны. Но сегодня его слова отзывались в душе Грома пустотой. Он смотрел на мальчишек, которые, наевшись, схватили палки и с восторгом принялись имитировать только что закончившуюся охоту. Они дрались, рычали, «убивали» друг друга. Их смех был чистым и радостным.

А Гром смотрел на них и видел не будущих воинов, не гордость племени. Он видел, как через несколько лет эти же мальчишки будут так же, с тем же азартом, бежать навстречу не оленю, а такому же, как они, человеку из племени «Людей Тихой Реки». И их палки будут заменены на копья с кремневыми наконечниками. И их смех сменится предсмертным хрипом. И их кровь будет пахнуть так же, как кровь оленя.

«Скоро им придется делать это по-настоящему», – пронеслось в его голове тяжелой, как валун, думой. Эта мысль была его постоянной спутницей, терзая изнутри.

Наконец, мясо было поделено, шкура отдана на выделку, кости сложены в кучу для будущих инструментов. Наступила ночь. Общий костер пылал, отбрасывая гигантские, пляшущие тени на стены пещеры. Люди, сытые и уставшие, тихо переговаривались, делились новостями. Кто-то начал напевать древнюю, монотонную песню о сотворении мира из тела Великого Лося.

Гром сидел чуть в стороне, прислонившись спиной к холодному камню. Он наблюдал за жизнью своего племени, этого единого организма, чьим сердцем и разумом он был. И чувствовал не гордость, а тяжелую, давящую усталость. Цикл был бесконечным: охота – дележ – короткая передышка – снова охота. Вечная борьба с голодом, холодом и соседями. Борьба, где единственным языком были копье и дубина.

Его рука сама потянулась к маленькому мешочку, висевшему у него на груди на кожаном шнурке, под верхней шкурой. Он развязал его и вытряхнул на ладонь содержимое.

Это был черепок.

Небольшой, чуть больше его ладони, из грубой, плохо обожженной глины. Один его край был гладким и округлым, другой – острым, сколотым. На выпуклой стороне угадывались остатки какого-то узора – несколько волнистых линий, нанесенных когда-то заостренной палочкой.

Он нашел его много лун назад на старой тропе, что вела к чужим землям. Лежал он среди камней, никому не нужный. Но что-то заставило Грома поднять его. Не практическая польза – из него нельзя было пить, им нельзя было резать. Может быть, форма, отдаленно напоминавшая сердце? Может, хрупкость, столь несвойственная всему в их мире, где ценилась только грубая сила?

Он перекатывал его в ладони, ощущая гладкую, почти шелковистую внутреннюю поверхность и шершавые, острые края. Этот безмолвный кусок глины, переживший своего создателя, был для него загадкой. Символом чего-то, чего он не мог понять, но интуитивно чувствовал. Символом иного пути. Пути, где не ломают кости, а лепят что-то из глины. Где не разрывают плоть, а наносят на поверхность узоры. Где хрупкость может быть силой, а не слабостью.

Но это была лишь смутная, недостижимая дума, мушка, жужжащая где-то на грани сознания. Он спрятал черепок обратно в мешочек, прижав его к груди. Он был вождем. Его путь был путем копья и крови. А этот обломок прошлого был всего лишь тихим, личным безумием, утешением в минуты тяжелых дум.

Он откинул голову на камень, глядя на отсветы костра на потолке пещеры. Завтра все начнется сначала. А сегодня нужно было спать.

Глава 2. Тень Голода

Сытое благополучие, принесенное удачной охотой, оказалось хрупким, как лед на озере в первые утренние заморозки. Его хватило на несколько дней. А потом удача отвернулась.

Они знали, что так бывает. Циклы изобилия и голода были знакомой им песней, но от этого не становились менее страшными. Обычно в такие периоды они переходили на рыбу, выкапывали съедобные коренья, собирали последние осенние ягоды и личинки под корой. Но на этот раз все обернулось хуже. Сначала звери словно испарились. Охотники возвращались с пустыми руками, их лица становились все мрачнее после каждого выхода. Лес, обычно полный шорохов и жизни, притих, выжидая. Потом пришла погода. Небо затянуло свинцовыми тучами, и на землю опустился холодный, промозглый туман. Он был густым и белесым, скрывающим очертания деревьев уже в десяти шагах, превращая мир в слепое, влажное молоко. Охота стала бессмысленной. Каждая ветка, задетая плечом, обрушивала на охотника град холодных капель, а каждый неосторожный шаг гремел, предупреждая всю дичь за версту.

В стойбище «Людей Скалистого Озера» запасы таяли на глазах. Тот самый олень, чью тушу так радостно разделывали несколько дней назад, превратился в воспоминание – сначала в большие куски на вешалах, потом в мелкие обрезки в котле, а теперь и вовсе в голые, обглоданные кости, которые дети по-прежнему сосали в тщетной надежде вытянуть из них хоть каплю вкуса, хоть намек на жир.

Беспокойство зрело исподволь, как плесень в сыром углу. Оно не приходило громко. Оно рождалось в обрывах фраз, в быстрых, полных тревоги взглядах, которые женщины бросали на вход в пещеру. Оно витало в их приглушенных голосах, когда они шептались у огня, словно боялись спугнуть последнюю надежду.

– Снова ничего… – слышалось из темноты, и в этом было все: и усталость, и страх.

– Вея говорит, что сушеной рыбы осталось на два дня. Если растянуть…

– Дети уже ослабли. Слышишь?

А дети действительно плакали. Сначала это был тихий, жалобный плач, но с каждым часом он становился все громче, настойчивее, переходя в истошный, животный вой пустого желудка. Этот звук висел в воздухе пещеры, давя на уши, на нервы, на саму душу.

Возле одного из шалашей сидела молодая мать, прижимая к груди худенькую девочку лет трех. Ребенок не умолкал, его слезы оставляли грязные полосы на исхудавшем личике.

– Тихо, дочка, тихо… – женщина пыталась убаюкать ее, но ее собственные руки дрожали от слабости и бессилия.

И тут что-то в ней надломилось. Отчаяние, острее любого кремневого ножа, кольнуло ее в самое сердце. Оно смешалось с усталостью, страхом и раздражением от этого бесконечного, изматывающего плача. Ее рука, еще секунду назад нежно гладившая спину ребенка, вдруг взметнулась и со всей силы шлепнула девочку по щеке.

Звук был коротким, сухим, негромким, но он прозвучал громче любого крика.

Девочка ахнула, на секунду замолкла, ее глаза расширились от шока и боли, а затем ее всхлипывания стали еще горше, но уже беззвучными, подавленными. Женщина тут же сжала ее в объятиях, прижимая к себе, а по ее собственному лицу потекли слезы – горячие, соленые, полные жгучего стыда. Это было не то насилие, что рождается в драке за выживание. Это было насилие отчаяния, направленное не на врага, а на самого беззащитного. Ради тишины. Ради секунды покоя. Это был первый тревожный звонок, сигнал того, что голод ломает не только тела, но и души.

Гром стоял у входа в пещеру, наблюдая за этой сценой. Его собственное тело тоже требовало пищи, но голод в его животе был ничтожен по сравнению с тяжестью ответственности, давившей на плечи. Он видел, как его народ, еще недавно единый и сильный, начинает трещать по швам. Он чувствовал этот страх, он видел его в потухших глазах стариков, в нервных взглядах женщин, в слабом плаче детей.

Голод был хуже любого зверя. Зверя можно было выследить, окружить, убить. Голод был невидим. Он подкрадывался неслышно, садился у костра вместе со всеми и медленно, неотвратимо душил всех своей холодной, безжалостной рукой. Процветание могло смениться катастрофой за считанные дни. И сейчас они стояли на самом краю.

На четвертый день бесплодных поисков напряжение достигло пика. Охотники вернулись с пустыми руками, даже не пытаясь скрыть свое разочарование и злость. Они молча сгрудились вокруг едва тлеющего костра, избегая смотреть в глаза тем, кто ждал их в пещере. Воздух был густым и горьким, как пепел.

И в этой гнетущей тишине поднялся Бор.

Он был моложе Грома, но почти так же широк в плечах. Его лицо украшал шрам через левую бровь – память о схватке с пещерным львом, – который придавал его взгляду постоянную свирепость. Он вышагнул на свободное место в центре пещеры, и его голос, грубый и громкий, разорвал тишину, как дубина разбивает череп.

– Долго?! – проревел он, обращаясь не к Грому, а ко всем собравшимся, собирая их взгляды, как трофеи. – Долго мы еще будем сидеть здесь, как перепуганные суслики, надеясь, что мамонт сам придет к нам в пещеру и ляжет в котел?!

Гром медленно поднял на него глаза. Он сидел на своем обычном месте, у большого камня, но его поза, всегда такая уверенная, сейчас казалась усталой.

– Лес пуст. В этом тумане мы и тропу к водопою не найдем. Идти сейчас – безумие.

– Безумие?! – Бор закатил глаза с таким презрением, будто Гром предложил ему выпить озерной воды. – Безумие – это сидеть и ждать, пока дети передохнут с голоду! Ты ведешь нас к гибели, Гром! Своей… осторожностью!

Последнее слово он выплюнул, как отраву. В стойбище воцарилась мертвая тишина. Такого открытого вызова еще не было.

– У тебя есть решение? – голос Грома оставался ровным, но в его глубине послышалось стальное напряжение.

– Есть! – Бор ударил себя кулаком в грудь. – И оно лежит на поверхности! «Люди Тихой Реки»! Их стойбище у озера. Они рыбаки, они не ушли далеко! У них есть запасы! Рыба, копченая птица! Мы все видели их ловушки, полные дичи!

– Ты предлагаешь напасть на соседей? – Гром произнес это без эмоций, как констатацию факта.

– Я предлагаю взять то, что нам нужно для жизни! – поправил его Бор, и его глаза вдруг загорелись странным, неприятным огнем. Это была не просто ярость воина, рвущегося в бой. Это было нечто более темное, почти сладострастное. – Они слабее нас! Мы войдем, как буря с гор! Мы сломаем их жалкие заслоны! Я лично… – он обвел взглядом молодежь, которая уже смотрела на него с восторгом и надеждой, – …я лично сверну голову их старому вождю! А их женщины… – он осклабился, обнажив желтые зубы, – …их женщины будут плакать и умолять нас о пощаде! Мы заберем всю их еду! Всю! И будем пировать, пока не лопнем!