Эпоха невинности

– Если и так, то она-то удрала с его секретарем.

– О, понимаю. – У молодого человека вытянулось лицо.

– Хотя продолжалось это недолго: я слышал, что уже несколько месяцев спустя она жила в Венеции одна. Похоже, Ловелл Минготт съездил за ней. Он говорил, что она была в отчаянии. Это все куда ни шло, но выставлять ее напоказ в Опере – совсем другое дело.

– Возможно, – рискнул предпринять еще одну попытку юный Торли, – она слишком убита горем, чтобы оставлять ее дома одну.

Его замечание было встречено язвительным смехом, и молодой человек, густо покраснев, постарался сделать вид, будто имел в виду то, что понимающие люди называют «двусмысленностью».

– В любом случае привозить ее сюда одновременно с мисс Уелланд было сомнительной затеей, – сказал кто-то, понизив голос и покосившись на Арчера.

– О, это – часть кампании: Бабуля, несомненно, приказала. – Леффертс рассмеялся. – Когда старая дама что-то замышляет, она идет до конца.

Действие заканчивалось, и все в ложе зашевелились. Ньюланд Арчер внезапно испытал потребность в решительных действиях: первым из мужчин войти в ложу миссис Минготт, объявить застывшему в ожидании свету о предстоящей помолвке с Мэй Уелланд и поддержать ее в затруднительной ситуации, сложившейся из-за рискованного появления ее кузины. Этот порыв перевесил все колебания и этические соображения и погнал его по красным коридорам в противоположную часть зала.

Войдя в ложу, он встретился взглядом с мисс Уелланд и увидел, что она мгновенно поняла побудительный мотив его появления, хотя женское достоинство, которое они оба почитали высшей добродетелью, никогда не позволило бы ей в этом признаться. Люди их круга жили в атмосфере скрытых подтекстов и утонченной деликатности, и то, что они с Мэй без слов поняли друг друга, как показалось молодому человеку, сближало их больше, чем любое открытое объяснение. Ее глаза сказали: «Вы понимаете, почему мама привезла меня сюда», а его ответили: «Я бы ни за что на свете не оставил вас одну».

– Вы знакомы с моей племянницей графиней Оленской? – спросила миссис Уелланд, протягивая руку своему будущему зятю. Арчер поклонился графине, не протягивая руки, как было принято при знакомстве с дамой, а Эллен Оленская лишь слегка склонила голову, сжимая затянутыми в светлые перчатки руками огромный веер из орлиных перьев. Поприветствовав миссис Ловелл Минготт, крупную блондинку в шуршащих шелках, он сел рядом со своей суженой и тихо произнес:

– Надеюсь, вы сообщили мадам Оленской, что мы помолвлены? Я хочу, чтобы все знали… я хочу, чтобы вы позволили мне объявить об этом сегодня вечером на балу.

Лицо мисс Уелланд заалело, как утренняя заря, и она посмотрела на него сияющими глазами.

– Если вам удастся уговорить маму, – сказала она. – Но зачем нам менять то, о чем уже договорено? – Он ответил ей только взглядом, и она добавила, улыбнувшись еще доверительней: – Сообщите это моей кузине сами: я вам разрешаю. Она говорит, что вы с ней играли вместе, когда были детьми.

Она немного отодвинулась, чтобы дать ему пройти, и Арчер, не мешкая, даже немного нарочито, желая показать всем, что именно он делает, уселся рядом с графиней Оленской.

– Мы ведь и впрямь вместе играли детьми, не так ли? – сказала та, обращая на него серьезный взгляд. – Вы были несносным мальчишкой и однажды поцеловали меня за дверью; но я была влюблена в вашего кузена Вэнди Ньюланда, который на меня даже не смотрел. – Она обвела взглядом подковообразно изогнутый ярус лож. – О, как это все напоминает мне о прошлом – я вижу всех этих людей в коротких штанишках и панталончиках, – добавила она с чуть заметным протяжным акцентом, снова оборачиваясь к нему.

Какими бы любезными ни были при этом выражения их лиц, Арчера передернуло от мысли, что они в столь неуместно легкомысленном виде представляют себе этот августейший трибунал, прямо сейчас рассматривающий ее дело. А ничто не противоречит хорошему тону больше, чем неуместное легкомыслие. Поэтому он ответил довольно сдержанно:

– Да, вы долго отсутствовали.

– О, целую вечность, – согласилась она. – Настолько долго, что мне кажется, будто я уже умерла и похоронена, а это старое доброе место есть рай. – По причине, которую он и сам не смог бы сформулировать, это покоробило Ньюланда Арчера как даже еще более неуважительное описание нью-йоркского светского общества.

III

Все шло своим неизменным чередом.

Миссис Джулиус Бофорт в день своего ежегодного бала никогда не пропускала посещения Оперы, более того, она всегда назначала свой бал на день, когда в Опере давали спектакль, чтобы подчеркнуть, что она не снисходит до хозяйственных забот и имеет вышколенный штат прислуги, способной тщательнейшим образом организовать прием даже в ее отсутствие.

Дом Бофортов был одним из немногих нью-йоркских домов, в которых имелись бальные залы (он был старше даже домов миссис Мэнсон Минготт и Хедли Чиверсов), и в те времена, когда начинало считаться «провинциальным» перед балом затягивать пол в гостиной суровым полотном и сносить мебель наверх, безусловное преимущество обладания бальной залой, которая не использовалась ни по какому иному назначению и триста шестьдесят четыре дня в году покоилась в темноте за закрытыми ставнями, с позолоченными стульями, сдвинутыми в угол, и зачехленной люстрой, искупало все, что было достойно сожаления в прошлом Бофортов.

Миссис Арчер, любившая излагать свою философию общества в чеканных аксиомах, как-то изрекла: «У нас у всех есть любимчики-простолюдины…», и, хотя фраза была рискованной, она нашла отклик во многих аристократических душах. Однако Бофорты были не совсем «простолюдинами», хотя кое-кто считал, что они даже хуже. Миссис Бофорт на самом деле принадлежала к одной из самых почтенных американских фамилий, она была очаровательной Региной Даллас (из южно-каролинской ветви), красавицей без гроша, введенной в нью-йоркское общество ее кузиной, опрометчивой Медорой Мэнсон, вечно совершавшей неловкие поступки из лучших побуждений. Любой, кто принадлежит роду Мэнсонов или Рашуортов, имеет «droit de citе»[7 - Право гражданства (фр.).] (как выражался мистер Силлертон Джексон, бывший завсегдатаем Тюильри) в нью-йоркском свете, но разве Регина Даллас не утратила это право, связав себя узами брака с Джулиусом Бофортом?

Вопрос состоял в том, кто такой сам Бофорт. Он считался англичанином, был приятен в общении, красив, вспыльчив, гостеприимен и остроумен. В Америку прибыл с рекомендательными письмами от английского зятя миссис Мэнсон Минготт, банкира, и быстро завоевал весомое положение в деловом мире, однако был склонен к разгульной жизни, злоязычен, и истинное происхождение его оставалось тайной, так что, когда Медора Мэнсон объявила о помолвке с ним своей кузины, это было сочтено еще одним безрассудством в длинном списке неосмотрительных поступков бедной Медоры.

Но безрассудство так же часто приводит своих «детей» к успеху, как и мудрость: спустя два года после памятного бракосочетания дом молодой миссис Бофорт был признан самым изысканным домом Нью-Йорка. Никто не понимал, как свершилось это чудо. Регина была ленива, пассивна, злые языки даже называли ее тупой, однако, разодетая, как богиня, увешанная жемчугами блондинка, становившаяся с каждым годом словно бы моложе и красивей, она царила во дворце мистера Бофорта, построенном из тяжелого коричневого песчаника, и приманивала к нему весь высший свет, даже не пошевелив унизанным кольцами пальчиком. Судачили, будто Бофорт сам школит слуг, учит шеф-повара приготовлению новых блюд, говорит садовникам, какими выращенными в теплицах цветами украшать обеденный стол и гостиные, составляет списки гостей, готовит послеобеденный пунш и диктует жене записки, которые та рассылает своим друзьям. Если так действительно и было, то вся эта домашняя жизнь свершалась втайне, а свету он являл образ беззаботного гостеприимного миллионера, входящего в собственную гостиную с отрешенностью гостя, вопрошающего: «Эти глоксинии моей жены восхитительны, не правда ли? Кажется, она заказывает их из Кью[8 - Королевские ботанические сады Кью – знаменитый комплекс ботанических садов и оранжерей в юго-западной части Лондона, основанный в 1759 году.]».

Секрет успеха мистера Бофорта, по общему мнению, заключался в том, как он ко всему относился. Можно было сколько угодно шептаться о том, что международный банковский дом, где он служил, «помог» ему убраться из Англии, он игнорировал этот слух с той же легкостью, что и все прочие слухи, и, несмотря на то, что деловое сообщество Нью-Йорка было не менее щепетильно в отношении профессиональных репутаций, нежели общество в целом относительно моральных стандартов, весь Нью-Йорк толпился в гостиных Бофортов, и вот уже двадцать лет люди произносили: «Сегодня мы у Бофортов» таким же безмятежным тоном, каким сообщали, что собираются в гости к миссис Мэнсон Минготт, да еще и с оттенком удовольствия – в приятном предвкушении горячей запеченной утки и винтажных вин вместо тепловатой «Вдовы Клико» без указания срока выдержки и разогретых ресторанных тефтелей.

Итак, миссис Бофорт, как обычно, появилась в своей ложе перед «Арией с жемчугом», а когда, опять же как обычно, она встала в конце третьего акта, накинула манто на свои великолепные плечи и исчезла, для нью-йоркского света это было сигналом: бал начнется через полчаса.

Ньюйоркцы с гордостью демонстрировали дом Бофорта иностранцам, особенно в вечер бала. Бофорты одними из первых в Нью-Йорке обзавелись собственной красной ковровой дорожкой, которую их собственные лакеи расстилали на ступеньках крыльца под их собственным тентом вместо того, чтобы брать все это напрокат вместе со стульями для бального зала, а также заказывать ужин из ресторана. Они же ввели обычай для дам оставлять верхнюю одежду в холле, вместо того чтобы тащиться наверх в спальню хозяйки и поправлять там прически с помощью щипцов, разогретых на газовой горелке; будто бы Бофорт сказал, что, по его соображениям, у всех подруг его жены должны быть горничные, обязанные заботиться о том, чтобы прическа хозяйки выглядела должным образом, когда дама выезжает из дома.

Кроме того, в планировке особняка с бальной залой изначально было учтено, чтобы гости не протискивались по пути в нее по узким коридорам (как у Чиверсов), а торжественно шествовали через анфиладу гостиных (цвета морской волны, bouton d’or[9 - Лютик (фр.).] и малиновую), издали созерцая люстры с огромным количеством свечей, отражающиеся в натертом до блеска паркетном полу, а дальше, в глубине, оранжерею, в которой камелии и древовидные папоротники смыкали свою дорогостоящую листву над оттоманками из черного и золотого бамбука.

Ньюланд Арчер, как подобало молодому человеку его положения, прибыл с небольшим опозданием. В вестибюле он отдал свою накидку лакею в шелковых чулках (эти чулки были одной из последних причуд Бофорта), помешкал немного в библиотеке, обитой испанской кожей и обставленной мебелью в стиле Буль с малахитовой инкрустацией, где, непринужденно болтая, несколько мужчин натягивали перчатки для танцев, после чего наконец присоединился к веренице гостей, которых миссис Бофорт встречала на пороге малиновой гостиной.

Арчер невольно нервничал. После спектакля он не заехал в клуб (как обычно делала молодежь), а, воспользовавшись прекрасным вечером, пешком прошелся немного по Пятой авеню, прежде чем направиться к дому Бофортов. Его явно пугало то, что Минготты вознамерились зайти настолько далеко, что по приказу Бабули Минготт могли привезти графиню Оленскую и на бал.

По настрою, царившему в клубной ложе, он понял, насколько серьезной стала бы такая ошибка, и, хотя он был еще более решительно, чем прежде, настроен «довести дело до конца», рыцарского пылу защищать кузину своей невесты у него поубавилось после краткого разговора с ней в Опере.

Пройдя до «лютиковой» гостиной (где Бофорту хватило дерзости повесить вызывавшую много споров картину Бугеро «Любовь окрыляет» с обнаженной натурой), Арчер нашел миссис Уелланд с дочерью, стоявших у входа в бальную залу. За их спинами по паркету уже скользили в танце пары: свет восковых свечей падал на кружащиеся тюлевые юбки, на девичьи головки, украшенные скромными цветами, на эффектные эгретки и драгоценности в прическах молодых замужних дам, на ослепительно-белые, накрахмаленные до хруста манишки и поблескивающие перчатки кавалеров.

Мисс Уелланд, явно готовая присоединиться к танцующим, ждала на пороге с букетом ландышей (других букетов она не признавала), чуть побледневшая, с горевшим простодушным волнением взглядом. Вокруг нее собралась группа молодых людей и девушек, которые всплескивали руками, смеялись и отпускали шутливые замечания, на что стоявшая чуть поодаль миссис Уелланд взирала со снисходительным одобрением. Было очевидно, что мисс Уелланд сообщала о своей помолвке, а ее мать изображала родительское нежелание отпускать дочь, приличествовавшее случаю.

Арчер помедлил с минуту. Ускорить объявление о помолвке было его инициативой, тем не менее, не так хотелось бы ему оповестить о своем счастье. Сделать это посреди шума и суеты переполненной бальной залы означало лишить событие утонченной ауры приватности, которая подобает сердечным делам. Радость его была так бездонна, что вся эта поверхностная рябь не затрагивала ее глубинной сущности, однако ему хотелось, чтобы и поверхность была безупречно гладкой. Отчасти утешало то, что и Мэй Уелланд, как он знал, разделяет его переживания. Поймав ее умоляющий взгляд, он увидел в нем то же, что чувствовал сам: «Помните: мы делаем это потому, что так надо».

Никакой другой призыв не вызвал бы в душе Арчера более непосредственного отклика, и все же ему хотелось, чтобы необходимость их акции была вызвана какой-нибудь возвышенной причиной, а не просто вторжением в их планы бедной Эллен Оленской. Толпа, окружавшая мисс Уелланд с многозначительными улыбками, расступилась, пропуская его, и, приняв свою долю поздравлений, он увлек невесту на середину танцевального круга, положив руку ей на талию.

– Ну, теперь можно и помолчать, – сказал он, с улыбкой глядя в ее ясные глаза и плавно кружа ее под звуки «Голубого Дуная».

Она ничего не ответила. Ее дрожащие губы растянулись в улыбке, но взгляд оставался отрешенным и серьезным, словно бы направленным на некое невыразимое видение.

– Дорогая, – прошептал Арчер, теснее прижимая ее к себе. Ему пришло в голову, что в первых часах после помолвки, пусть даже проведенных посреди шумной бальной залы, есть нечто торжественное и сакраментальное. Как изменится теперь его жизнь рядом с такой душевной чистотой, добротой и сиянием!

Когда танец закончился и они, на правах помолвленной пары, вместе проследовали в оранжерею и уселись за высокой ширмой из папоротников и камелий, Ньюланд прижал к губам ее затянутую в перчатку руку.

– Ну вот, я сделала, как вы просили, – сказала она.

– Да, я не мог ждать, – ответил он с улыбкой и, чуть помолчав, добавил: – Только хотел бы я, чтобы это произошло не на балу.

– Да, я знаю. – Она понимающе посмотрела на него. – Но в конце концов… даже здесь мы как будто наедине, вместе, не правда ли?

– О, милая моя, – навечно! – воскликнул Арчер.

Он не сомневался, что она всегда будет его понимать и всегда найдет правильные слова. Это открытие переполнило чашу его блаженства, и он радостно продолжил:

– Самое ужасное, что я хочу вас поцеловать, но не смею. – Он тайком окинул взглядом оранжерею и, убедившись, что поблизости никого нет, привлек ее к себе, на миг прижавшись губами к ее губам. Чтобы загладить свою дерзость, он повел ее к бамбуковой оттоманке в менее уединенной части оранжереи и, сев рядом, оторвал цветок от ее букета. Она сидела безмолвно, и весь мир, словно залитая солнцем долина, лежал у их ног.

– Вы сообщили моей кузине Эллен? – спросила она наконец замедленно, словно во сне.

Он очнулся и вспомнил, что не выполнил ее просьбу. Какое-то непреодолимое отвращение к тому, чтобы говорить о подобных вещах с чужой женщиной, иностранкой, лишало его дара речи.

– Нет… у меня пока не было возможности, – поспешно солгал он.

– Ах. – Она явно была разочарована, однако предпочла лишь заметить с мягкой настойчивостью: – Но вам придется это сделать, поскольку я тоже ей ничего не сказала и не хочу, чтобы она подумала, что…