Берлинское кольцо

Он считал, что дальше тянуть нельзя. Дитрих слишком углублялся в детали, и они, выдуманные, способны были подвести Исламбека. Подвести внезапно, сбить с позиции, которую они с Бергом избрали при разработке плана защиты. «Ораниенбург» появился в последнюю минуту, если считать разговор с Рудольфом во время перевязки последним перед допросом. Возможно, Берг уточнил бы, как пользоваться «самым главным», но секунды, павшие на «прозрение» Саида, оказались настолько короткими, что большего сообщить нельзя было. Предстояло самому решать, когда и как выдать Дитриху козырь. Последний заряд, выпущенный Исламбеком, не имел конкретной цели. Выстрел в воздух. Что за ним последует – неведомо.

Результаты поразили Саида.

Дитрих вдруг прервал следствие.

– Арестованного в камеру!

Все десять минут – от последнего слова Исламбека «Ораниенбург» до появления дежурного офицера, – Дитрих смотрел на Саида пристально, с каким-то пронзительным интересом. Не летели, не кружились искры в его глазах. Они стали недвижимыми. Ничего, ничего нельзя было понять в этом леденящем душу блеске, и главное – ничего угадать для себя. Так и проводил Дитрих арестованного до самой двери, не проронив ни звука. Только смотрел…

Массивные надбровные дуги, поросшие густым ветвистым кустарником почти черных волос, и выше выпуклый и высокий лоб с двумя глубокими залысинами. Этот лоб и виден, когда сверху падают обильные лучи люстры. В лучах кожа матово взблескивает – она то гладкая и спокойная, то торопливо собирающаяся в гармошку. Сетка морщин возникает мгновенно и над бровями, и на висках, и под глазами. На всем лице ткется эта сеть, не минуя щек и подбородка. Но не старческая, не дряблая, а упругая, жесткая, как кора вяза. В морщинах отражение чувств и мыслей, и только в них – остальное безмолвно: губы скованы холодом, слова раздвигают их как что-то мертвое, механическое. Если бы существовал другой способ общения с людьми, он не раскрывал рта вообще или очень редко, для того, чтобы произнести короткое: «Ну?!» Оно заменяло бы и вопрос, и приказание, и удивление, в основном – требование. Он любил слушать и только слушать.

Жили еще глаза. Всегда жили, но их надо было уметь видеть и понимать. Те, кто долго и часто рассказывали ему, постепенно овладевали азбукой и могли читать. Там светились удовольствие или огорчение, гнев или радость.

На фотографии – пытливость. Даже здесь, перед объективом, поиск загадки. Видимо, это привычное состояние.

Есть лица, которые даже на фотооттиске вызывают чувство робости. Глаза видят вас, пронизывают взглядом, требуют. Именно требуют, и возникает невольное желание избавиться от них поскорее, перевернуть фото.

Это – Дитрих.

– Волк, которого надо брать голыми руками.

Так сказал о нем Берг. Сейчас от штурмбаннфюрера ничего не осталось, кроме фото и оценок Берга, собранных в небольшой папке. Фото лежало здесь еще тогда, когда Дитрих жил в Берлине, когда он говорил, молчал, злился, радовался. Когда арестовывал, допрашивал, убивал. Оно лежало в папке, и на обороте стояла надпись, сделанная чьей-то торопливой рукой: «Курт Дитрих». И только.

На небольшом листке бумаги приметы Дитриха.

Возраст: 45–47 лет.

Рост – выше среднего. Широк в плечах, коренаст. Физически силен.

Лицо круглое, скуластое, неподвижное. Естественное выражение – хмурость.

Глаза средние, темно-карие. Очки не носит. Волосы прямые. Густой шатен.

Нос прямой, с утолщением внизу. Ноздри крупные, широкие.

Особые приметы: над левой бровью небольшая шишкообразная выпуклость. Постоянное движение указательным, средним и безымянным пальцами.

Волк, которого надо брать голыми руками… Почему Берг определил свое отношение к штурмбаннфюреру такой фразой?

Построив свою схему на лидерах туркестанских националистов, и прежде всего Чокаеве, Дитрих уже не мог воспринимать факты вне ее. Он невольно подводил их под удачно сформулированную систему отношений между Британской разведывательной службой и туркестанскими эмигрантами. Преувеличив роль и возможности Мустафы Чокаева, штурмбаннфюрер во всем видел «его руку». Образовался круг, из которого Дитриху уже трудно было выйти. Даже тогда, когда события противоречили схеме, он пытался объяснить их под своим углом зрения, подтасовывал факты или отбрасывал их, как случайные.

Волк кружился внутри цепи флажков, им же расставленных. Кружился, терял силы, терял представление о реальности. Его можно было брать.

Голыми руками? Не легко ли представлял себе Берг заключительный этап? Сам же характеризовал штурмбаннфюрера как опытного, дальновидного и умного следователя.

Вот несколько характеристик.

– Дьявольское хладнокровие. Давит, душит своим хладнокровием. Если ему приставят пистолет к затылку, не моргнет. Его хотел расстрелять Кальтербруннер – Дитрих с опозданием донес о готовившейся диверсии на военном заводе. Восемь дней он ходил на службу под негласным приговором. Знал о нем – и выполнял обязанности совершенно спокойно, слушал донесения, доклады, вникал, решал. Даже шутил. И допрашивал…

– Да, выдержка феноменальная. Лезет под выстрелы. Мы брали вооруженную группу. Ворон (то есть Дитрих) бросился первым. В него стреляли – бежал не пригибаясь. С ним страшно.

Дитрих вникал, анализировал, обобщал. Такой диалог состоялся между ним и Бергом:

– Главное для нас с вами – знать цель, к которой стремится противник. Тогда мы поймем, какой дорогой он пойдет. Увидим ее.

– Могут оказаться на ней и не противники.

– Это не важно. Возьмем всех. Среди них будет и он.

Именно так поступил Дитрих на Бель-Альянсштрассе, когда был убит Хендриксен. Штурмбаннфюрер не знал, кто придет на связь с ним, и взял всех, кто оказался у кладбища. В число арестованных попал и Саид Исламбек. Принцип Дитриха оправдал себя на этот раз. Другой диалог:

– Когда вы подозреваете одного, уничтожайте весь выводок. Все гнездо. Все гнезда…

– А если противник выбирает нетипичное: гнездо не нужно ему?

– Такой противник не страшен. Не думайте о нем. Сам раскроет себя – в нетипичном жить трудно. Он или умрет, или сдастся.

Сдавались редко. Возможно даже – никогда. Никто не избирал нетипичное. Если избрал, то жил в нем, вопреки убеждению Дитриха. Тот же Чокаев жил. Став английским агентом еще в 1918 году, в период существования Кокандской автономии на территории Туркестана, Мустафа Чокаев покинул родину и превратился в вечного эмигранта. Искал приюта в Турции, Польше, Германии, Франции. Объединил вокруг себя националистов-мусульман, издавал эмигрантские журналы и газеты в Мюнхене, Берлине. Жил и действовал, несмотря на то, что германская полиция знала о его связях с секретной службой Великобритании, несмотря на существование солидного досье, заведенного уже гестапо и, наконец, несмотря на резолюцию, поставленную на обложке «дела Чокаева» самим Дитрихом: «Отнесен к группе “С”. При чрезвычайных обстоятельствах применить приказ 632-Ф». И даже несмотря на последнюю приписку, сделанную в 1940 году в преддверии страшных событий для Франции: «Вторая очередь. Не позднее 48 часов!»

Это был уже приказ. А он жил – агент «Сикрет интеллидженс сервис», лидер туркестанских националистов Мустафа Чокаев. Жил в нетипичном, как называл такое состояние противника Дитрих. Жил и не сдавался.

Возможно, потому не сдавался, что не знал о приговоре гестапо. А когда узнал, то принцип Дитриха осуществился, и осуществился блестяще. Еще не истекли 48 часов с момента взятия Парижа, как к особняку на Сюр ля Мер, тихой зеленой улице Нажанта, подошла крытая машина и из нее выскочили двое эсэсовцев.

– Вы арестованы!

Неволя… Неволя, о которой иногда думал Чокаев, как о чем-то возможном, даже обязательном для политического деятеля и иностранного агента, но далеком, существующем лишь предположительно, а не реально. Сложная, полная внезапностей и огорчений жизнь эмигранта ко многому приучила его, со многими сталкивала, однако терять свободу ему не приходилось.

В те же не истекшие еще 48 часов Чокаев оказался в Париже и вместе со многими французами и не французами был водворен в центральную тюрьму. Одежда узника не шла к Чокаеву и не понравилась ему. Торопливее других предателей из числа националистов он подписал обязательство о сотрудничестве с гитлеровцами. На размышление Чокаеву дали двадцать четыре часа, а уже в полдень он попросил отвести его в кабинет представителя Главного управления СС. Кстати, этим представителем был не кто иной, как начальник «Тюркостштелле» гауптштурмфюрер Рейнгольд Ольшер.

Чокаев сдался. В нетипичном он существовать не мог. Не способен был.

Волк хорошо знал человеческие слабости, хорошо чуял след и умел вовремя настичь жертву. А когда настигал, хватка была смертельной. В сороковом году Чокаев ушел от зубов Дитриха, и не только ушел, но и уверовал в свою безопасность, решил, что под крылышком Ольшера ему уже не грозит ничего страшного. Наивность близорукого, привыкшего к житейским удачам политического дельца. Он пал в сорок втором году по тому же самому приговору гестапо, хотя осуществил его Вали Каюмхан. Агент «Сикрет интеллидженс сервис» был умерщвлен агентом «Гехейм статс полицай», то есть Дитриха. Волк знал вкус крови и хмелел, вгрызаясь в горло жертве. Чокаев явился лишь началом цепи. Через месяц пуля Дитриха настигла Хендриксена, затем попал под машину Азиз Рахман, покончила с собой Надие Аминова. Пробил час Саида Исламбека. В него стрелял Дитрих, но рука штурмбаннфюрера на этот раз оказалась неточной. «26-й» выжил и заставил гестаповца распутывать клубок, накрученный до невероятных размеров. Собственно, это и оказалась та самая цепь флажков, внутри которой закружился Дитрих.

Исламбеку предстояло брать волка. Так решил Берг, так санкционировал Центр. И произойти это должно было не где-то в нейтральной зоне, а в самом гестапо. Брать голыми руками. Значит, без насилия, – Дитрих должен был сдаться сам…

8

Его снова вывели из камеры – второй раз в этот день, – и снова повели на допрос, так он опять решил. Да и не мог решить иначе – разговор с Дитрихом утром не окончился. Все не окончилось, начатое давно и неизбежно идущее к своему завершению.

Об этом он думал, намереваясь пройти дверь, свернуть налево и подняться на ступеньку лестницы, но его остановил сопровождавший эсэсман. Остановил и показал направо. Это было ново и неожиданно и заставило Саида вздрогнуть. Размеренный ход событий нарушался, а нарушение мгновенно вызвало сотню тревожных вопросов: куда, зачем, почему?

Ответ был дан тут же, за дверью, за контрольным проходом. На каменной площадке двора, сдавленного высокими кирпичными стенами, стояла крытая машина для перевозки арестованных и тихо урчала. Около нее, переступая от нетерпения с ноги на ногу, ожидал Исламбека коротенький унтершарфюрер. Он глянул на арестованного неестественно пристально через свои слишком круглые очки и, закончив эту процедуру, разочарованно протянул:

– А-а?!

Словно ожидал кого-то из знакомых, но убедился, что ждал напрасно: вывели чужого для него арестованного, к тому же не немца.

Саид тоже посмотрел на унтершарфюрера с жадностью – хотел по выражению его лица, по глазам узнать, что уготовано ему, куда повезет арестантская машина. Не узнал: ничего не говорили глаза сопровождающего, ничего, способного открыть тайну предстоящего путешествия.