Берлинское кольцо

Кому-то надо не верить: или бывшему диверсанту, выброшенному в январе сорок четвертого года в наш тыл или советскому разведчику Бергу. Мы склонны расценивать слова диверсанта как заблуждение. Иначе нарушается ясность и закономерность развития событий.

Так мы и поступаем. Многое становится на свое место, почти все. Вырисовывается довольно четкая схема. Вот она.

После выполнения задания в особняке президента Туркестанского национального комитета Вали Каюмхана Саид Исламбек был арестован и той же ночью препровожден в гестапо. Там он находился до октября или ноября 1943 года и затем был переведен в спецлагерь Заксенхаузен. Здесь, в лагере, его и встретил Грюнбах.

Четкая, во всяком случае, ясная, схема. Мы принимаем ее. И вдруг натыкаемся на газетку из Франкфурта-на-Майне. Эмигрантская газетка белогвардейского толка, окрашенная в поблекшие, но хорошо приметные краски гитлеровского рейха. Громкие, тенденциозные, написанные в развязном тоне статейки не представляли для нас никакого интереса, кроме одной. В ней рассказывалось об участии русской эмиграции в подрывной деятельности против Советов. Назывался, в частности, князь Галицын. Ему была посвящена большая часть статьи. Величайший специалист по России, как утверждал автор, князь многое сделал для воспитания смелых и непримиримых бойцов антикоммунистического фронта. Из его рук вышел не один десяток умелых исполнителей, нанесших чувствительный удар противнику. Имена большинства учеников Галицына мы не можем назвать пока, но тех, кто вышел геройски из борьбы, пусть знают все. Под термином «бойцы и исполнители» следует понимать обычные наименования шпионов и диверсантов. Первым называется какой-то Семен Кравец, погибший в западных районах Украины, вторым – Саид Исламбек. Кравцу посвящена треть статьи, Исламбеку – один абзац. Он будто бы был подготовлен князем для чрезвычайно оригинальной операции с чрезвычайно необычной легендой и действовал в Берлине. Выступая как агент «Сикрет интеллидженс сервис», Исламбек сделал смелый ход, но в октябре 1943 года был случайно убит своими соплеменниками во время ссоры. «Верный долгу, – говорилось в статье, – он уже смертельно раненный полз по лесу, чтобы предупредить шефа и передать важное сообщение. Труп его нашли у обочины кольцевой трассы Берлина».

Статья в эмигрантской газетке подкрепляла сведения, полученные от нашего собеседника в гостинице, и рушила ясную и удобную для нас схему. И не только рушила, – отвергала полностью. Получалось так, что в октябре 1943 года Саида Исламбека уже не было в живых, а Оскар Грюнбах умудрился встретиться с ним в Заксенхаузене.

Никакие логические решения не могли снять это противоречие. Только поиски следов, только свидетельства очевидцев.

Но где они? Куда занесли их время и события? Хотелось надеяться на постоянство человеческих привязанностей. Как птица после перелетов, сердце возвращается к родному, близкому. Обычно так. Кто-то был рядом с Исламбеком, видел его, запомнил. Смутная надежда, наивная, может быть, но она повела нас все же на Берлинер ринг, к тому месту, где трасса ответвляет от себя дорогу на Потсдам.

Два километра до поворота. На правой стороне обочины крупная надпись, приковывающая внимание. Была ли она тогда, в сорок третьем? Возможно.

На бетонной полосе пустынно. Время дня такое, что машины появляются здесь редко. Впрочем, нет, сзади возникает характерный рокот мотора и стремительный, сливающийся в единый звук шепот шин. Врывается на полосу белая «Волга», обдает нас шквальной волной ветра и ароматом бензина и пролетает мимо. Кто-то глянул из окна любопытный, зафиксировал нашу машину, прижавшуюся к зеленой кромке газона, и унес с собой недоумение и, возможно, вопрос – почему мы стоим и почему смотрим в лес? Здесь не задерживаются просто так, должна быть причина.

Причина есть. Нам одним, конечно, ведомая. Мы ищем следы прошлого. Не на шоссе, естественно. Здесь, на месте прыжка Исламбека, нет никаких намеков на события, минувшие два десятилетия назад. В лесу – тоже. Хотя сюда, к Берлинскому кольцу, он полз, как вещает франкфуртская газета, чтобы выполнить свой долг. Полз и умер.

Шумят покойно деревья. Без ветра, кажется, или где-то над маковками летит он, трогает лениво блеклую по осени листву. Чистый немецкий лес со следами человеческих усилий и забот. Но все же лес, даже подернут мохом и озвучен редкими голосами птиц. Они умудряются выщелкивать и высвистывать даже рядом с бетонными полосами, почти постоянно гудящими моторами автомобилей.

Лес ничего не говорит нам, только предоставляет гостеприимно свои затененные полянки для прогулок и размышлений. Великолепный фон, в который легко вписывать события. Правда, время года не то и погода иная: тогда шел дождь, было холодно и темно. А над нами дневное небо, чуть выбеленное легкими облаками, мягкая осенняя прохлада. Мы шагаем по сухому песку и жухлой траве, а Исламбек спрыгнул с грузовика прямо на мокрый бетон, упал на него, видимо, а может, сумел, держась за борт, коснуться настила дороги, заработать бешено ногами, обретая собственную скорость. Впрочем, это маловероятно. Спидометр показывал девяносто – человек не способен повторить такой же темп движения, значит, он упал. Упал все-таки на мокрый бетон. Окунулся в ливень.

Мы шагаем спокойно, почти прогуливаемся, он бежал, торопясь укрыться в лесной чаще. Хотя мог и не бежать: кто стал бы преследовать его ночью, в дождь, машина имела точный маршрут и такой же точный срок прибытия на аэродром, задержка в пути не предусматривалась, следовательно, Исламбеку представлялась возможность делать все не торопясь. И все же он должен был уйти с шоссе. Перешагнуть бетонный выступ на кромке и ступить сапогами на мокрую, податливую, как трясина, землю.

Куда он пошел? Влево, вправо или попытался пересечь лес напрямик? Есть ли вблизи, за грядой леса, постройки? Мы идем и мысленно рисуем себе путь Исламбека. Вот просека, ее можно легко одолеть и снова углубиться в чащу. Но можно и задержаться, вслушаться – ведь с машины стрелял роттенфюрер. Автоматная очередь рассекла ночь, смяла шумы ливня и рокот мотора и, конечно, остановила беглеца, где бы он ни был тогда: на опушке, в просеке или уже за грядой леса. Он мог все-таки ожидать погони. Мало ли что взбредет в голову роттенфюрера, остановит машину и примется искать. Впрочем, о погоне Исламбек не должен был думать: побег инсценированный, не случайно Галицын сказал накануне выезда, что у парня особое задание, и оно, безусловно, предусматривало прыжок с машины на берлинской трассе, именно в двух километрах от поворота на Потсдам.

Дорогу Исламбек, надо полагать, тоже не искал – все было продумано заранее и даже прорепетировано. Саид шел через лес уверенно, во всяком случае, не блуждал, как мы.

У него была конкретная цель. Видимо, какое-то жилье или пункт встречи. Вернее, все-таки жилье. Так нам кажется.

За полосой деревьев – дорога, и она ведет к постройкам. Они темнеют и светлеют вдали: дачи, особняки, фермы.

Живописен путь в Потсдам. Впечатление такое, будто вы едете старым парком и среди деревьев проглядывают любопытные по архитектуре, изысканные по отделке виллы. Рука художника присутствует всюду, и порой она настолько изобретательна, что привлекает и задерживает надолго взгляд путника. Яркости нет ни в линии, ни в цвете, все приглушенно, варьируется в сером и нежно-зеленом. Даже стекла огромных окон взблескивают тускло.

Неужели здесь, в старом аристократическом пригороде Берлина, приют беглеца? Маловероятно. Но мы все-таки останавливаемся у калитки одного из особняков и звонком нарушаем его покой.

Он слишком глубок, этот покой. Трижды проносится под сводами дома приглушенная трель – мы слышим ее у калитки, а отклика нет. Дремлет причудливое сооружение из серого камня, дремлет парк, затененный могучими кронами. Старый парк… Он-то и заманил нас сюда – новое, молодое нам не нужно.

Настойчивость способна потревожить все, даже сон замурованного в камень особняка. После четвертого или пятого звонка дверь на террасе растворилась все же и женщина в темном спустилась по ступенькам к нам. Она молода, темно-каштановые волосы скромно, но не без претензии на модность, собраны в высокую прическу, на плечи накинут вязаный жакет – сегодня прохладно и над парком проносится легкий знобящий ветерок. Молодость хозяйки разочаровывает нас: мы хотели бы видеть на ее лице следы далекого времени.

Она охотно отвечает на наши довольно странные для непосвященного вопросы – верит или не верит, но старается быть отзывчивой и предупредительной. Однако, увы, ничем помочь не может. В этом доме она живет с мужем и детьми, живет недавно. Прежде особняк принадлежал какому-то чиновнику, уехавшему в 1956 году на Запад, кажется, в Зальцбург. Как выглядели эти места во время войны – не знает. Вероятно, так же, – ни одна бомба сюда не попала. Но есть поблизости семьи, не покидавшие дома даже в сорок четвертом и сорок пятом годах. Кое-кого она знает. Женщина выглянула из калитки и показала на два особняка, укрытые ветвями деревьев, таких же тихих и монолитных, серо-зеленых, с большими светлыми окнами.

Нам не повезло. Звонки работали исправно, двери растворялись гостеприимно, на пороге появлялись тихие добрые старички и старушки, но они ничего не могли сказать о событии, произошедшем в осеннюю ночь 1943 года. Выстрела и крика никто не слышал. Раздавались выстрелы, конечно, даже днем. Однажды эсэсовцы искали пленного француза, искали с собаками. Шумели и стреляли, носились по всему лесу. Не нашли. А вот выстрел ночной не запомнился. И трупа не видели, хотя многие жители обшарили всю округу, собирая желуди для кофе.

Значит, не сюда направился Исламбек, покинув машину. Но куда? Или вообще не углублялся в лес, а подождал на шоссе, когда подойдет другая машина, специально для него посланная, сел в нее и укатил в неизвестном направлении.

Утомленные и разочарованные, мы добрели до перекрестка. Более оживленного, чем аллея с особняками. Постройки здесь были попроще, даже совсем простые. Они толпились около небольшого дачного магазина и бара с пивом, которое рекламировалось обычным для всех немецких гаштеттов способом: с левой стороны двери красовался знак пивной фирмы.

Мы имели право на небольшой отдых и поэтому смело направились в гаштетт. Наша машина пристроилась в хвосте претенциозно черного «форда», бесстыдно сверкающего зеркальной эмалью у самого крыльца. Если бы можно было, он наверняка влез бы и на крыльцо, но мешали высокие и довольно ветхие ступени. Нетрудно было догадаться, что хозяин в гаштетте и что он не из социалистического сектора Берлина – на «форде» стоял знак американской зоны.

В почти пустом баре, обставленном на старинный манер длинными дубовыми столами и стульями с высокими спинками, сидело человек пять-шесть посетителей и у самого входа, за отдельной высокой стойкой и на очень высокой скамье – американский офицер. Молодой, лощеный, в сверкающих, как и его «форд», штиблетах. Он читал не немецкую газету и курил. Перед ним стояла стопка с коньяком и бокал еще не тронутого пива. На обладателя «форда» никто не обращал внимания – подобные посещения иностранцев даже в офицерской форме – не редкость. Говорят, что в социалистическом секторе коньяк и водка дешевле, и американцы приезжают сюда с намерением запастись поднимающими жизненный тонус средствами. А возможно, есть и другие причины. Мы подумали именно о других причинах.

На нас обратили внимание все, включая и щеголеватого офицера из Западного Берлина. Впрочем, это не имело значения, главное, нас заметила хозяйка, а ее внимание гарантировало быстрое появление на столе пива и бутербродов: что еще нужно скромному путешественнику!

Пока фрау Кнехель, как называли хозяйку посетители, наполняла бокалы отличнейшим «редебергером», издали светившимся чистым червонным золотом, мы рассматривали гаштетт с любопытством туристов и взыскательностью гурманов. Здесь все должно было отвечать изысканному вкусу завсегдатаев пивных баров, знающих толк не только в напитках, но и в способах их поглощения. Старина! Со всех сторон должна глядеть на человека старина: старинная картина, старинный буфет, старинная утварь. Всякий уважающий себя владелец бара обязан иметь на стойке или за стойкой тяжелые, надтреснутые, потертые временем и руками пивные кружки. Никто не требует высоких степеней исполнения от авторов картины или фаянсового штофа, но все должно источать аромат старины. И этому требованию вполне отвечает бар фрау Кнехель.

Кстати, хозяйка тоже стара и тоже тускло выцвечена временем. На ней все от прошлого: и просторное платье, отделанное кружевом, и чепчик на седых волосах, и передник с оборочкой. Спокойный взгляд фрау Кнехель тоже выработан давней традицией: глаза ее, кажется, ничего не видят, но все примечают, и в любую минуту она может ответить, сколько вами выпито и сколько с вас причитается, если даже вы будете пить и есть целый день.

Сюда определенно должен был зайти Исламбек в тот вечер. Где еще можно найти приют в ненастную ночь? Удобное место для первого привала в пути и первой встречи с «неизвестным». Был же какой-то неизвестный, если не для Саида, то для нас, во всяком случае. Вот на этой резной, грубовато сколоченной вешалке он пристроил мокрую шинель, фуражку с черепом и перекрещенными костями на тулье. Сел за стол и попросил у фрау Кнехель чашку черного кофе (тогда это был суррогат из желудей) и кружку пива (не «редебергера», конечно). Или просто «мушель салат»…

– Да, да, он попросил кофе. Горячего кофе, – это уже не наше предположение, а слова старого больного Фельске, мужа хозяйки бара. Он лежит на потертой тахте, лежит не первый год – у него почти не действуют ноги, – сосет давно потухшую трубку – фрау Фельске, она же Кнехель, не разрешает мужу курить, врачи не советуют, – сосет трубку, довольствуясь ароматом табака, и вспоминает зимнюю ночь сорок четвертого года. – Самого горячего кофе. А вы представляете себе, что такое горячий кофе ночью, когда каждый брикет торфа на учете? Это же война! Но унтерштурмфюрер был не простым посетителем, а нашим будущим постояльцем. Я уже говорил вам, что появлению господина Исламбека предшествовал визит капитана из управления СС. Он не назвал свою фамилию, не счел нужным, да и зачем было представляться какому-то Фельске, главное, важное лицо и оно приказывает. Из чего я заключил, будто капитан очень важное лицо? Он приехал на «мерседесе», а во время войны на «мерседесах» раскатывали только важные лица. Ну, и потом форма. Еще какая форма! Когда всю жизнь проторчишь за пивной стойкой, научишься разбираться в людях. В общем, я сразу понял, какова птица. Потом деньги. Он дал мне сто марок и предупредил, что они у него не последние. Впрочем, если бы даже господин гауптштурмфюрер не протянул мне тогда сто марок, я все равно не отказал бы ему в любезности. Шла война, заметьте, и хозяином в Германии был не Фельске. Так вот, господин в форме гауптштурмфюрера, уплатив деньги, снял у меня комнату с пансионом. Представляете себе, важное лицо снимает квартиру в пивном баре! На моей глупой физиономии изобразилось такое удивление – Фельске никогда не умели ничего скрывать, – что капитан поднял руку и успокоил меня: «Жить будет мой подчиненный». И показал фотографию какого-то молодого человека – не немца, не поляка и даже не итальянца, с которыми мне приходилось встречаться прежде. Я думаю, это был турок. Или я ошибаюсь? – Фельске посмотрел на нас, требуя подтверждения. – Нет. Ну, хорошо, что-то близкое к этому. Молодой человек был снят в форме СС со знаками различия лейтенанта. Уж тут я не ошибся, за мой век в гаштетте побывала не одна сотня офицеров.

– Унтерштурмфюрер приедет с вами? – спросил я у капитана.

– Нет, один.

– Могу ли я надеяться на свою память?

– Он покажет документы. Его фамилия – Исламбек. Вы думаете, Фельске запомнил эту мудреную фамилию? Как бы не так! Он просто записал ее в книжечку рядом с именами своих кредиторов, конечно, после отъезда капитана. Я не думаю, что он одобрил бы мою хитрость, ведь эти господа из СС не любят, когда ими интересуются и их имена сохраняют в черепной коробке. К тому же гауптштурмфюрер, прощаясь, предупредил меня:

– Слушайте, Фельске, вы, наверное, хотите дожить до конца войны, и не только дожить, но и сохранить свой гаштетт?

Я все понял, капитан мог не продолжать, но он не понадеялся на мою сообразительность и добавил:

– Вы меня не видели и ни о чем со мной не говорили…

Конечно, я ничего не видел, мне хотелось получить вторую сотню марок. Откровенно говоря, я уже чувствовал ее в руках. Боже, как я ошибся. О марках ли надо было думать!

Фельске замолчал и умоляюще глянул на жену, которая стояла в дверях со сложенными на груди руками.

– Я подымлю, Матильда?

– Тебе нельзя, Томас! – холодно и непреклонно отрезала фрау Фельске, она же по отцу Кнехель.

– Да, мне нельзя, – пояснил уже нам хозяин. – Матильда знает, что табак вреден. Но он так необходим иногда…

Мы молча присоединились к просьбе Фельске и выразили, как и он, со всей откровенностью свое желание на наших физиономиях.

– Ну, хорошо, – уступила мужу фрау Матильда. – Только одну щепотку. Нет, нет, я сама набью трубку.

И фрау Матильда, оставив свой пост у двери, прошла в комнату, открыла буфет, пошарила в нем, извлекла из тайника коробку с табаком и отделила нужную, по ее мнению, порцию. Фельске наблюдал за этой церемонией с лихорадочным блеском в глазах. Когда трубка была наконец набита, он принял ее благоговейно от фрау Матильды и поднес ко рту.

Закуривать не торопился, хотел, видимо, отдалить счастливый момент. Так, держа трубку на весу, заговорил оживленно:

– Да, о марках не пришлось и думать, хотя вначале все шло прекрасно: деньги лежали в спальне Матильды, а турок не появлялся. Он мог вообще не появиться – война, сами понимаете, молодых гонят на фронт, тридцатилетнему унтерштурмфюреру, как я определил его возраст по фотографии, самое время маршировать с винтовкой. Ты согласна со мной, Матильда?

Фрау Фельске, она же Кнехель, ничего не ответила, только кивнула, подтверждая слова мужа.