1999

Мы сидели лицом к лицу, словно на пасхальной открытке, и пили зелёный чай, посланный нам провидением. И я не знал, что говорить. Любые слова могли бы испортить музыку, смешавшую бытие и сознание, прошлое и настоящее, громы и тишину. Я только улыбался и прихлёбывал напиток, терпкий как та любовь, о которой я хотел вам рассказать когда-то. И хозяйка улыбалась мне, а пар из чашки размывал черты её – как в фильмах о петлях времени.

Но если так всё время улыбаться, то чай остынет и сушки никто не сожрёт. Любовь, она материальна, вы же знаете. Пока люди свои арфы в унисон настраивают, окружающая среда готовит им подленький катарсис. Все мелодии и ритмы навек останутся в памяти, а поцелуй даст старт рукам и прочим членам, к экстатическому марафону. Тут уж насколько дыхалки хватит и гормонального фона.

– Ты иди в ванную, – мило приказала мне Алла.

И я пошел в совмещённый санузел, словно выигрыш в лотерею забирать. А там были полотенца, мыло и чешский смеситель. Залез я в ёмкость эмалированную и водой баловаться начал в ожидании чуда. Но чудо не пришло. Да и с хуя ли оно тут в ванной нужно, если есть диван плюшевый и цветы на подоконниках? Зато я свежее стал и песни на время из головы убрал.

Вошёл я в комнату с чужим полотенцем на поясе. А там она, регент, сидела на диване с телефоном в руках и халат её был почти распахнут. В телефоне робко мигали какие-то сообщения.

– Позвони мне, позвони, – пропел я, пытаясь скрыть пошлые обертона.

Алла швырнула мобильник в угол и, скинув халат, подошла ко мне. Полотенце я убрал сам. Дольше уже не о любви будет. Незачем вам знать все эти людские секретики. Их полно в Интернетах и на литературных конкурсах…

А вот потом, после полового фитнеса и торжества инстинктов, можно открыть глаза и взглянуть на мир, полный книжных истин и мятых простыней.

– Я открою балконную дверь? – спросила женщина.

– Это твоя дверь, открывай. Сегодня все двери открыты! Сегодня ночь открытых дверей, Алла! – ответил я, опять почувствовав какую-то нелепость в словах и окружающем мире.

Но моя регентша вроде ничего такого не замечала. Добрая луна осветила её гибкое тело в дверном проёме лоджии. Это было искусство! И прохладный осенний ветерок, скользнувший по спине, был лёгок, как мазки абсентиста Дега. Я снова захотел чая, только не мог самолично просить его, словно побирушка. Тут всё само собой должно как-то.

Но Алла стояла на балконе и я малодушно подумал, что обо мне забыто было. Её мысли, походу, улетели куда-то за пределы лоджии, а я тут на диване ничем не примечателен и хуй пойми кто. Это было глупо и я, одев штаны, тоже вышел на балкон. А там была осенняя прохлада, свет луны и спящий дворик с асфальтированной парковкой для транспортных средств.

Конечно, не всё кругом спало или тихо дремало. На детской площадке скрипели одинокие качели, а на парковке топталась бородатая фигура в распахнутой куртке. Человек тот был занят сугубо романтичным делом. Опуская в банку с белой краской широкую кисть, он выводил на асфальте кривыми буквами: «Алла, я тебя люб…»

Не знаю как вам, а мне эти слова показались дикими и несвоевременными. Я уже понял, кто там изливает душевные муки и кому. Но регент Алла стояла, словно вампир – белая, голая, холодная и жестокая. Она ждала последнего символа. А им был восклицательный знак.

Отец Андрей поставил банку с краской на газон и обратил чело к вожделенному центру своей роковой вселенной. А там, на балконе стояла она – ледяная и строгая. Как палач на лобном месте. Рядом был замечен я в виде постыдного орудия казни – такой засаленный топор с тупым лезвием. Ну и чтобы сказал тот придурок ангел по такому поводу? Сушки? Чай зелёный?

Я вернулся в комнату с «двойкой» по поведению. А снаружи, железная дева твёрдым голосом молвила: «Иди к матушке святой отец. И Бог простит тебя когда-нибудь…». Затем балконная дверь захлопнулась.

* * *

Я уже шнуровал кроссовки, когда Алла спросила:

– Ты сердишься или стыдишься?

– Иду спасать человека, – ответил я.

– К этому Аркаше опять потащитесь?

– Сначала туда. А там как Бог укажет.

– Бог ушёл от вас, глупцы.

– А зачем он тогда ангелов присылает?

– Это не ангелы, а души неупокоённые кружат вас во грехе и пустоте.

– Оно им надо?

– Им нет, а мне…

– Тебе? Ведьма ты, но поёшь красиво.

– Да, я пою красиво… Не обижайся.

Я торопливо покинул уютную квартирку с волшебной кухней и совмещённым санузлом.

На углу у «Сбербанка» шевелился батюшка, хлеставший из бутыли кровь Христову. Сначала он хотел этой посудой попасть в мою голову, но потом протянул её (бутыль) мне. Я тоже причастился и было в тех глотках нечто большее, чем обороты и градусы.

– У Аркаши унитаз сломали и ночь эта полна подлой магической дряни, – сообщил я о своих подозрениях.

– Да полна… И я хотел бы попросить… – краснея, вздохнул отец Андрей.

– Я – могила!

– Добре, вон такси тоскует. Едем.

И улетели мы на хату, полную тех хищных дам и песен Макса Фадеева. Там есть люди, которых понять можно и прощать желательно. Там не плетут интриги, а сразу лезут в драку. Там не любят стихи Бродского, а поцелуи мимолётны и легки, словно перья в вакууме. Там все и остались до светлого воскресенья.

И лишь я отдыхать отправился к Люде, заведующей по учебной части, с мелированными волосами и глазами, как у косули. А всё потому, что получил милую смс-ку со словами: «Уехал…». Как вы, думаете какая музыка звучала в этот момент из уставших колонок? Ну, конечно же, Nothing Else Matters…

Улетая

– Лёнька! Лёнечка! Ты же всё понимаешь. Ты эти свои разработки делаешь, с какими-то там плавающими запятыми, а я даже плавать не научилась, ну… – шептала она ему на ухо мягкими губками, щекотала и целовала шею.

– Я разберусь сама с остатками прошлых глупостей, сама… Пойми, это не твои проблемы. Я теперь твоя проблема. Я люблю тебя и буду портить, Лёнька, жизнь нашу, пока смерть не разлучит нас.

– Анжела, ангел мой! Ты будешь ждать меня на перроне послезавтра? Ты оденешь ту, рыжую шубку, с пояском лохматым? Я привезу тебе цветы или папку с патентом… Чего тебе больше хочется? И мы поедем на такси в ЗАГС одни, чтоб никто рядом не кружился, не сверкал смартфоном, не обнимал нас за плечи в грубой радости, – отвечал он ей, глядя прямо в глаза и держа ладонями её розовые от мороза щёки.

– Это хорошо, что ты меня проводить не сможешь. Иначе я не уеду. А так, соберу бумаги, проверю в сотый раз расчёты и патент будет моим… Нашим! Ты только встреть меня, милая… Просто встреть.

– Встречу. Что ты распереживался? Я буду ждать тебя там на перроне, когда поезд прибудет из тумана утром… Нашим утром. А потом распишемся, как тайные агенты, и уедем, улетим отсюда, пусть на неделю, пусть на месяц. Да хоть навсегда! – крикнула она ему, отталкивая мягко варежками.

– Да… да… да… – эхом отозвались серые пятиэтажки.

И это слышал весь мир, всё городское утро и мелкие снежинки в сухом морозном воздухе. В золотых локонах Анжелы эти снежинки путались, словно рыбки в тонких сетях.

И они, двое этих влюблённых безумцев, стояли на хрустящем снегу, обнимаясь в облаке пара. А мимо них спешили по своим делам угрюмые прохожие, словно в иной реальности, по иным утоптанным дорожкам.

***

Уже свет за окнами потускнел. Ощущение уходящего зимнего дня стало почти реальным – как головная боль после паров формалина и стопки судебно-медицинских заключений. Сегодня было много разных остановок на человеческих путях. Много рабочей суеты: вскрытия, гистология, подготовка материала в лабораторию.

Описывать травмы, несовместимые с жизнью, подозревать отравление или насильственную асфиксию. Делать промежуточные выводы. И всё это на фоне постоянно толкущихся в помещении оперов, следователей или судебных представителей. Они же не виноваты. Им бы протоколы составить да расписаться в журнале. Ну и словечком перекинуться, словно в заводском цеху. Да только цех тут особенный и конвейер необычный.

Люди гибнут самыми чудными способами и если для тех, кто потом приезжает забирать тело – это трагедия, то здесь, в прозекторской – это рутина и завал.