Такой же маленький, как ваш

И ещё в одном постарался услужить хозяин своим гостям. Другие участники «Каравана» передвигались по Улан-Батору пешком. Мы же ездили на автомобиле! У нашего хозяина не было своей машины, не полагалась ему уже и машина служебная. Более того, он находился в оппозиции и даже в конфликте с действующим правительством. Но, задействовав старые связи, всё же сумел договориться насчёт чёрной «Волги» и водителя, который возил нас на дачу и обратно.

Лишь советский человек может понять, чем была «Волга» ГАЗ-24 чёрного цвета в Советском Союзе. Была она машиной номенклатурной и полагалась только руководящим работникам высокого ранга.

Подобная система существовала и в Монголии. Поэтому, когда наш хозяин объявил, что на дачу мы поедем не абы как, а на чёрной «Волге», его просто распирало от гордости!

Я оценил значимость этого события. Но американцам и француженке причина торжественной интонации хозяина оказалась непонятна. Пришлось ему, подбирая английские слова, объяснять им, что он договорился насчёт лимузина, который будет их возить. Слово «лимузин» западные гости понимали и, выражая благодарность, энергично закивали головами.

Собрав вещи для поездки на дачу, мы вышли из дома. Через несколько минут к подъезду подкатила чёрная «Волга». Это была машина не новая, даже с небольшим повреждением на крыле, но всё ещё сохранявшая приличный вид. Ни американцы, ни француженка на подъехавшую машину не отреагировали. И лишь когда хозяин распахнул заднюю дверцу, приглашая пассажиров в салон, поняли, что это и есть анонсированный лимузин.

Хохот их был искренним и продолжительным. Они поднимали вверх большой палец и похлопывали ладонью то кузов «Волги», то хозяина по плечу. Они решили, что хозяин продемонстрировал отличное чувство юмора, так здорово разыграв их и назвав лимузином раздобытую где-то колымагу. Они потом так и называли её со смехом «The Black Limousine», а нашего хозяина считали самым остроумным парнем в Монголии.

Ни я, ни хозяин не стали их разубеждать. Он только неловко засуетился и извиняющимся шёпотом стал что-то быстро говорить оскорблённому до глубины души водителю.

Глава 17

Но вернёмся к Чукотке. За столом у руководителя Анадырьского авиаотряда я рассказал не эту, а другую историю. Я напомнил своим товарищам, что в Советском Союзе живых иностранцев видели в основном в столицах, а во многих других регионах, особенно в таких закрытых, как мой город, понятие «иностранец» было примерно того же порядка что «инопланетянин».

Я вспоминаю, как после пятого класса мы с учительницей приехали на экскурсию в Москву, где в районе Красной площади столкнулись с вышедшей из-за угла группой иностранных туристов. И мой друг Серёга Крылов налетел на огромного чернокожего парня. Остолбенев, Серёга глядел на неведомое ему создание. А когда оно засмеялось и похлопало Серёгу по щеке – так перепугался, что от страха начал икать.

А мы с Олей и маленькой Ксюшей однажды обедали в Москве в столовой на Мосфильмовской улице. Недалеко располагалось студенческое общежитие, и в столовой было несколько чернокожих студентов. Ксюша разглядывала их с крайним интересом. А потом спросила:

– Мама, куда это негры пошли?

– Не знаю, – пожала плечами Оля, – может быть, покурить.

– Мама, – с укором посмотрела на неё Ксюша. – Негры… не курят!

Ровно так же она могла сказать, что не курят, например, киты.

Так я про Советский Союз и историю, в которую сам до конца не верю. Редкой возможностью пообщаться с настоящими иностранцами для нас, советских детей, была переписка с ровесниками из стран социалистического содружества. Адреса ровесников (из Польши, Венгрии, Чехословакии, Германской Демократической Республики, Болгарии) частично попадали к нам из публикаций в пионерских журналах, а частично – неизвестно откуда, передаваясь друг другу по дружбе, или обмениваясь на почтовые марки, открытки, значки.

В своё время я вёл переписку сразу с пятью мальчиками из европейских соцстран. Обычно такие контакты заканчивались быстро: думаю, потому, что, учитывая масштабы нашей страны, каждому европейскому мальчику и девочке приходилось отвечать на несколько сотен писем от мальчиков и девочек из Советского Союза. Но иногда подобные переписки превращались в дружбу и продолжались по нескольку месяцев и даже лет.

Кульминацией же международных контактов становился обмен не письмами, а почтовыми посылками. То и дело среди нас появлялись счастливцы, которые приносили в школу, или выносили во двор полученные из другого мира богатства: неземной красоты тетради в ярких обложках, неземных ароматов ластики и даже – предел мечтаний советского школьника – настоящие жевательные резинки – разумеется, неземных вкусовых ощущений.

У меня тоже намечался заграничный друг, отношения с которым всё уверенней двигались в сторону обмена посылками. Это был мальчик по имени Ян Новак из чешского города Брно. Я боялся спугнуть удачу и не торопил события. А то некоторые мои ровесники, получив заветный адрес, тут же пытались взять быка за рога. Сразу писали: «Здравствуй, далёкий друг! Я твой советский друг. Давай будем с тобой дружить. Присылай мне жувачку».

Нет, я так неумно не поступал. Мы уже обменялись с Яном Новаком парой писем, и не в одном из них я не просил его выслать мне жвачку. А просто в тексте (и не в первом абзаце!) как бы между делом рассказывал, что некоторым моим знакомым заграничные друзья присылают жевательную резинку. И раз Ян переписки не прерывал и возражений не высказывал, я понимал, что наша международная дружба движется в нужном направлении.

Но вот настал момент действовать более решительно! В очередном письме я прямо предложил Яну обменяться посылками. И он согласился! Не веря своему счастью, я рассказал об этом родителям. Те переполошились: шуточное ли дело – отправить посылку иностранцу! Ведь нужно не просто заполнить коробку. Главное – чем её заполнить. На кону честь страны!

Работа закипела. Родители выделили на международное мероприятие сумму, и на семейных советах мы горячо обсуждали, как именно её потратить. В специально выделенном ящике письменного стола начало скапливаться содержимое будущего почтового отправления.

Там появилась одна, а потом ещё одна дорогая авторучка, блокноты в кожаных переплётах, солидный брелок, новенький кляссер с марками, масштабная модель самолёта для склеивания, складная лупа, а также много чего ещё по мелочам. А ещё конфеты московской фабрики «Красный Октябрь», несколько плиток шоколада и орех кешью в шоколаде, упакованный в голубую треугольную коробку с символической надписью «Дружба».

Конфеты и орехи в магазине просто так не продавались, поэтому для их покупки пришлось задействовать некоторые связи в торговле. А чтобы орех в коробке не громыхал (это при пересылке запрещалось), его пришлось переложить календариками с переливающимися картинками.

Чем более наполнялся в столе ящик, тем менее мне хотелось расставаться с его содержимым. Если бы на меня самого свалилось такое богатство, я мог бы считать себя счастливейшим человеком в мире. Я начинал завидовать своему другу из Чехословакии. И только сознание того, как же будет счастлив он, когда откроет нашу посылку, примиряло меня с грядущей неизбежностью.

И я перечислил ещё не все вложения посылки. Ибо главной её ценностью стали не блокноты и шоколадки, а новенькие румынские кроссовки «Tomis», которые мама принесла с работы.

Моя мама работала бухгалтером на базе Обувьторга. В условиях дефицита и унылого однообразия продукции советских магазинов должность её являлась весьма завидной, ибо мама имела возможность покупать на базе хорошую обувь. И по этой причине знакомства с ней искали все, с кем она хоть как-то контактировала в жизни, в том числе искали знакомства некоторые мои учителя.

Мама страдала от нескончаемых просьб. Она пыталась объяснить, что не имеет прямого выхода на товар и каждый раз вынуждена обращаться к товароведам. Что руководство очень пристально смотрит за тем, чтобы сотрудники не выходили за рамки отведённого им лимита покупок. Но люди, которым мама отказывала, не хотели ей верить и обижались на неё, что, например, в случае с учителями тут же отражалось на моей успеваемости. Я удивлялся, с чего это вдруг по предмету, который я знаю весьма неплохо, учитель начинает мне ставить тройки? А родители не удивлялись и не ругали меня, и мама продолжала строго следовать своему правилу: никогда не покупать ничьего расположения.

Так вот, Ян Новак удостоился того, что мама принесла ему в подарок новенькие румынские кроссовки.

В общем, мы собрали большую посылку, вложили фотографию нашей семьи, отнесли коробку на почту и отправили в Чехословакию. Об этом радостном событии я сообщил Яну в письме, где, отбросив ложную скромность, уже открыто написал, чтобы он, когда станет собирать посылку для меня, не забыл положить туда жевательную резинку.

Ответный подарок из Чехословакии пришлось ждать около двух месяцев. Ещё на почте в моей душе зародилась тревога: полученная коробка была не в пример меньше той, которую отослали мы. Но настоящее разочарование ждало меня дома, когда я коробку вскрыл.

В той вскрытой посылке обнаружилось несколько бледных ученических тетрадей на дешёвой бумаге, несколько простых карандашей, ноты какой-то пьесы, открытка города Брно и две коробочки сладостей: печенье и конфеты-драже в сахарной глазури. Не было ни жевательной резинки, ни фотографии моего друга по переписке.

Я очень расстроился. Не то чтобы я прямо так уж хотел разных заграничных штучек, или жить не мог без жевательной резинки (в конце концов, я мог её купить и покупал, если было нужно, у спекулянтов), но слишком уж разительным выглядел контраст между тем событием, которым явились для моей семьи сбор и отправка подарков в неведомую заграницу, и тем, что пришло оттуда. Разочарование – это разбившееся очарование. Как будто у меня ожидался праздник, а его отменили без объяснения причин. Как будто я протянул кому-то руку, а получил лишь сухой кивок вежливости в ответ.

Печенье оказалось невкусным, с чем согласились все, кто его пробовал. Конфеты же ввиду их небольшого количества достались мне, но и тех я съел лишь несколько штук, ибо в день получения посылки меня свалила сильнейшая болезнь.

До сих пор помню, как я болел. Несколько дней держалась температура под сорок, тело моё терзали то жар, то холод, а душу и голову – череда кошмаров. И меня рвало, очень сильно рвало. По глупости, как только стало чуть лучше, я снова съел пару глазированных драже. Меня вывернуло опять, и вновь поднялась температура: видимо, организм не мог принимать сладкую пищу, да и болезнь не прошла, а лишь немного отступила.

После выздоровления мне был неприятен не только вкус, но даже вид заграничных конфет. И всё же спустя время я предпринял ещё одну попытку распробовать заморские сладости: «cukrovi», как значилось на коробочке. Я положил конфетку в рот, но как только почувствовал вкус глазури, тут же ощутил и подступающую к горлу тошноту. Нет, похоже, болезнь и чешские конфеты навсегда слились у меня в одно неприятное ощущение.

Тем не менее я написал Яну Новаку письмо, где поблагодарил за подарки и сказал, что они мне очень понравились. Этого требовали правила вежливости. Удивительно, но на моё письмо чешский друг не ответил. Я написал ещё раз, потом, выждав время, ещё. И тут получил все свои три конверта обратно с чешскими штемпелями, текст которых был тут же от руки выведен по-русски: «Указанного адреса в г. Брно не существует».

Я решил, что неправильно написал латинские буквы или перепутал цифры. После сверки оказалось, что буквы и цифры в порядке, и именно через указанный адрес мы вели с Яном Новаком переписку.

Так та история и осталась для меня загадкой. Тетради со временем я исписал, конфеты выбросил, открытка с видом города Брно где-то затерялась.

Позже одной из моих любимых книг стала книга чешского писателя Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка». Благодаря этой книге я заочно полюбил Чехию, мой слух ласкало название Чешские Будейовицы, а воображение – сцены посиделок в кабачке за кружкой Великопоповицкого пива.

Слушал я рассказы Олиного дедушки, закончившего войну в Чехословакии, за освобождение которой погибли сто сорок тысяч советских солдат, из которых одиннадцать тысяч в дни, когда война по сути уже кончилась. Захотелось мне посетить столицу Чехии Прагу – один из красивейших городов Европы, но до сих пор как-то не сложилось.

Узнал я и про трагические страницы во взаимоотношениях между нашими странами – о вводе войск в Чехословакию в 1968 году, в города Прагу и Брно. И увидев название Брно, я тотчас вспомнил своего друга по переписке из этого города: Яна Новака, мальчика с самыми неприметными именем и фамилией, каких в Чехии тысячи, если не десятки тысяч – равносильно русскому Ваня Иванов. Или Новиков, если уж по фамилии. Вспомнил про посылку, конфеты, неожиданную болезнь. Вспомнил про несуществующий адрес моего друга. Подсчитал, что наш обмен посылками состоялся всего лет через шесть или семь после чешских событий. И в голове вдруг сложилась картина, которая привела меня, как бы это сказать… в замешательство. Да что там – в оторопь! Я долго не мог принять вывод, который напрашивался из сопоставления имевшихся фактов, но не мог и найти им другого объяснения.

– Так ты думаешь, – удивлённо спросил меня руководитель Анадырьского авиаотряда Саныч, – что тебя… хотели отравить?!

Я пожал плечами.

– Так ведь ребёнок же.

– Не то чтобы лично меня. Но раз уж подвернулся.

– Ну, а что, – поразмыслив, сказал начальник военных лётчиков Палыч. – Во время чешских событий у кого-то кто-то погиб, и они решили мстить. Может, работали на почте, или имели таких знакомых.

– Дела, – покачал Саныч головой.

– Мне самому в это до сих пор не верится, – признался я. – Но тогда что это: простое совпадение? А почему адрес оказался несуществующим? Может быть, вы сможете объяснить данное обстоятельство?

Ни Саныч, ни Палыч объяснить данного обстоятельства не смогли.