Такой же маленький, как ваш

А что? Губернатора Силыча уже увековечили – в бронзе (или в меди?). Он для главного храма города выделил деньги из областного бюджета на новый колокол. И на том колоколе теперь отлито имя губернатора Силыча на грядущие, страшно подумать, века. «Пройдут годы, Киса, а они пройдут!», всё нынешнее станет тлен и прах, и только будет висеть над городом, да позвякивать себе в удовольствие своей бронзовой (или медной?) болтушкой наш Силыч. И почему это я не распоряжаюсь бюджетными деньгами? Я тоже хочу остаться в веках. У меня тоже есть чем позвякивать.

В общем, сбоковские скульпторы, обмыв, как полагается, творческое волнение, кинулись воплощать свои дремавшие до сей поры замыслы в гипс и глину. Времени до представления проектов оставалось мало, каких-нибудь пара-тройка месяцев, и художники, не щадя себя, творили дни и ночи напролёт.

И вот великий день настал! Взяв подмышку чертежи и сдунув залётные пылинки с макетов, скульпторы отправились на конкурс.

В зале, где они собрались, стало очевидным, что скульпторов в городе Сбокове не так уж и мало. И наваяли они за прошедшие месяцы тоже в достаточном количестве. Один за другим выходили мастера объёма на сцену и, недобро косясь на коллег по цеху, рассказывали, почему их, и именно их произведение только и достойно быть сооружено в городе. О деньгах не говорили, но, представляя проекты, обращались преимущественно к представителю городской администрации, сидевшему в первом ряду.

Здесь же находились и ветераны. Они слушали скульпторов внимательно, но как-то недоумённо и даже испуганно и время от времени перешёптывались между собой. Наконец с места поднялся самый главный ветеран.

– Дорогие товарищи, – обратился он к окружающим. – Не могли бы вы объяснить нам, что здесь такое происходит?

– Как что? – ответили окружающие. – Заслушиваем проекты нового памятника.

– А с чего это вы решили, товарищи дорогие, что памятник будет новым?

После этих слов в зале можно было наблюдать интересную картину: у всех многочисленных участников конкурса одновременно начали отвисать челюсти. Так, с отвисшими челюстями, они и повернулись в сторону представителя городской администрации.

– Позвольте, – сказал представитель администрации главному ветерану. – Ведь вы же сами объявили конкурс на реконструкцию памятника. Вот, у нас и бумага ваша имеется.

Главный ветеран прочитал бумагу.

– Николай Сидорыч, – обратился он к одному из ветеранов сопровождения, – вы бумагу писали?

– Так точно, – вскочил тщедушный, но бодренький Николай Сидорыч, – мы. Публично выразили, так сказать, желание ветеранских организаций сделать подарок родному городу, а именно: к празднику Великой Победы отремонтировать монумент «У Вечного огня». Подкрасить немного, подштукатурить где малость.

– Но вы же здесь пишете «реконструкция», – указал в тексте представитель городской администрации.

– А как по-научному это называется? – обернулся Николай Сидорыч к товарищам-ветеранам. – Разве не «реконструкция»?

– По-научному это называется «реставрация», – вздохнул представитель городской администрации.

– Ну, реставрация так реставрация, – согласился главный ветеран. – Мы в этих терминах не особо сильны. Но никаких изменений, а тем более новой постройки категорически не допустим. Штукатурить – пожалуйста.

– Штукатурить?! – донёсся из отпавших челюстей одновременный стон. – Подкрасить? Не может этого быть! Три месяца работы!

– Я требую один из проектов утвердить! – крикнул срывающимся голосом какой-то юный конкурсант.

– Повторяю, – сурово сказал главный ветеран, по всему видно, бывший военный, – никаких изменений в памятнике мы не допустим!

Ветераны поднялись с кресел и с сердитым видом покинули зал. За ними смущённо убыл представитель городской администрации.

А конкурсанты остались. Они дали волю переполнявшим их эмоциям, кому-то грозили и чего-то требовали, горячо хвалили проекты друг друга, а потом всей творческой шайкой убыли успокаивать волнение. Позже некоторые из них со страниц газет пытались взывать к чувствам земляков и чиновников. Забыв, что ещё недавно восхищались работами коллег, расхваливали теперь исключительно свои произведения. Но всё было тщетно. Старый памятник остался стоять. Немного подштукатуренным.

Вот к этому памятнику мы и направились Девятого Мая.

Мы всегда ездим туда чуть позже, ближе к обеду. Потому что с утра и до полудня доступ к памятнику закрыт: к нему чинно шествуют организованные колонны предприятий, организаций и общественных объединений.

Меня это выводит из себя. Почему я не могу запросто подойти, постоять у огня и положить несколько цветков? Чем лучше меня завод резиново-бетонных изделий, или ячейка радикальных большевиков с портретами Сталина? Нравится им ходить группами – пускай ходят, но на общих основаниях: сначала мы с семьёй, потом они, потом ещё семья. Хорошо-хорошо, не надо кричать, можно наоборот: сначала они, потом мы, потом снова они. Предлагаю даже, чтобы не ссорится, пускать между нами вообще единоличных граждан – они тоже имеют право на существование, хотя, конечно, и велико искушение выпихнуть их в задние ряды: куда они единоличники вперёд наших коллективов прут? В общем, договориться можно.

Но договариваться с нами никто не желает. Памятник и вся дорога к нему оцеплены рядами милиции; коридор, по которому шествуют колонны, ограждён красной лентой; для тех, кто внутри, играет духовой оркестр; те, кто снаружи, с завистью смотрят на шествующих.

Потом проходит последняя колонна, милиция снимает ленты и отбегает в сторону, потому что получившие наконец свободу неорганизованные граждане одновременно кидаются к вожделенному памятнику, и должно пройти немало времени, прежде чем появится возможность подобраться туда более-менее близко.

Поэтому мы и стараемся приехать попозже. Но, увы, к этому времени нет уже ни оркестра, ни поблёскивающих медалями фронтовиков, ни бодро марширующих пионеров (или как они сейчас называются?), то есть отсутствует значительная и яркая часть праздника. Зато нет и коридора. К тому же мы успеваем посмотреть по телевизору парад на Красной площади.

В этот раз мы также посмотрели парад и отправились к Вечному огню, заехав по дороге за цветами. Ещё за квартал до памятника стало ясно, что мероприятие идёт не по графику: нашу машину остановили задолго до обычной парковки, и мы пошли далее пешком. Всюду стояла милиция, неслись звуки маршей. Похоже, организованный праздник, который к этому времени должен быть уже завершён, всё ещё продолжался. Так оно и оказалось: из-за утреннего дождя колонны выпустили с большим опозданием.

Мы приблизились к запретному коридору. Окончание неспешной процессии вдалеке, в общем-то, угадывалось. Но ждать пока она пройдёт, затем ждать, пока схлынет волна свободного доступа! Посовещавшись, мы отошли чуть подальше, где, по нашему мнению, бдительность милиции была не так высока, и, схватив детей в охапку, нырнули под красную ленту, пристроившись в задние ряды ближайшей колонны.

И всё-таки один милиционер нас заметил. Он резко повернулся и секунду-другую оценивал ситуацию, пытаясь понять, кто мы такие и почему здесь оказались. А мы, боковым зрением видя это, ещё ближе прижались к «своему» коллективу и даже заулыбались якобы каким-то своим знакомым. Милиционер успокоился и отвернулся. Но новый коллектив отнёсся к нам в высшей степени подозрительно. А «якобы знакомые» мало того что не ответили на улыбки, так ещё и прибавили шагу, желая увеличить пространство между нами. Мы были не их, чем-то мы от них отличались, мы были чужие.

Тогда нам пришла в голову мысль пристроиться к колонне, шествующей сзади. Мы начали намеренно отставать от неприветливого хвоста, надеясь, что головная часть задних товарищей отнесётся к нам более благосклонно. Но странное дело, мы отставали и отставали, а расстояние между нами и идущими сзади ни на метр не сокращалось: медленнее шли мы и настолько же медленнее двигались они. В удивлении мы обернулись и напоролись на несколько десятков сердитых чёрных глаз, недовольных нашими хитроумными манёврами: сзади шла армянская диаспора. По всей видимости, они тоже не хотели брать нас к себе, чем-то мы и от них отличались, и, похоже, даже больше, чем от предыдущего коллектива.

Между тем звуки оркестра раздавались всё громче, всё более вокруг становилось милиционеров, и всё подозрительнее они смотрели на нас, идущих без флагов и транспарантов, этих явных признаков организованной группы. Букетики цветов в руках детей на явные признаки не тянули. «Воленс-неволенс» надо было прибиваться к одной из двух колонн. Шансы сойти за армян для нашей светловолосой семьи представлялись менее осуществимыми.

Интересно, но в идущей спереди колонне встретили нас теперь более приветливо: лица наши были им уже знакомы. И в конце концов, они ведь не знали наверняка, может, мы тоже принадлежим к их организации? Кстати, не мешало бы выяснить, к какой точно организации мы теперь принадлежим. Ответ оказался лучшим из всего, что можно было предположить: мы шли в колонне «партии власти» – «Родимой России», и нас в этой колонне признали за своих!

Везёт же так в жизни! Вытянув шею, я посмотрел, кто идёт впереди – а это оказалось непросто, всё-таки наше представительство было самым многочисленным на празднике! – и обомлел: впереди шла вся элита Сбоковской области, политическая, чиновничья и деловая, все эти солидные дядьки и тётьки, такие простые и демократичные сегодня. И мы, обычная сбоковская семья, находились среди них (ну, пусть хотя бы сзади них) и ощущали их плечо (нет, когда сзади, то, вроде, не плечо)… ощущали переполнявшую нас радость.

Да что говорить! Я видел по телевизору, как юные тридцатипятилетние активисты молодёжного крыла «Родимой России» собираются на свои слёты, как они, счастливые, обнявшись друг с другом, прыгают и смеются. Мне раньше их счастье казалось показным. А теперь я сам испытал нечто подобное. Вот, честное слово, так бы кого-нибудь схватил, обнял и запрыгал, смеясь. Какую-нибудь активистку из молодёжного крыла! Но и без прыжков было хорошо. Без сомнения, нам достался сегодня счастливый билет. И я подумал, что с этой партией, возможно, буду теперь навсегда.

Мы шли и смотрели по сторонам. По левую руку стоял и махал нам рукой мэр города Виноградов: высокий, крепкий (у него в кабинете стоит пара гирь), в длинном чёрном плаще, широкополой шляпе и сигаретой в зубах – ну, чисто шериф с Дикого Запада, такой импозантный у нас мэр. Мы помахали ему в ответ. По правую руку, отгороженный красной лентой, толпился и глазел на нас народ, ожидая своей нескорой очереди. Мы помахали и народу. А очередь наша неспешно и солидно приближалась. Вот уже показался памятник и почётный караул. Я посоветовал детям приготовить цветы.

И вдруг нас начали оттеснять в сторону какие-то парни с повязками «Родимой России». В сторону от памятника! Я хотел сказать, что это недоразумение, что мы не народ, а идём в колонне партии власти, в нашей многочисленной сплочённой колонне. Но оказалось, всё правильно. Именно из-за этой многочисленности солидные дядьки и тётьки решили, что возлагать цветы от нашего имени пойдут только они, а всем остальным дали указание памятник обогнуть и идти прямиком к месту сбора.

Мы заметались. Нам нужно было дальше! Из-за чего мы тогда рисковали, пролезая в запретную зону под страшною красною лентой, из-за чего пошли на политическую сделку со своей, ранее девственно-чистой, совестью? Нам нужно было дальше!

Мы хотели было кинуться вновь к армянам, но за время, прошедшее с нашей последней встречи, они не стали к нам благосклоннее. Хотели сами двинуться вперёд, но парни в повязках, перегородив дорогу, всё настойчивее теснили нас на тротуар.

И тогда мы толкнули своих детей и сказали: «Бегите!» Дети пригнулись, нырнули под руки парней, выскочили на открытое пространство и что есть сил побежали к памятнику воинам Великой Отечественной войны. Партийные вожди уже покинули место поминовения, армянская диаспора ещё к нему не приступила, и наши дети бежали одни по пустому открытому пространству, которое простреливалось десятками настороженных глаз, чтобы положить к серым гранитным плитам букетики весенних цветов. И они добежали, и они положили. Мы с Олей чуть не плакали, всё получилось.

– Сдаём Путина и транспаранты! – ходили между тем по нашим рядам парни и реквизировали всё, чем ещё пять минут назад весело махала колонна.

И к моему удивлению, забрали даже маленькие флажки, которые обычно оставляют у участников в качестве сувениров. У нас не было флажков, мы не несли Путина и потому быстро освободились и направились к близлежащему Александровскому парку. Я намеревался покормить там семью шашлыками и заодно разобраться в своих непростых теперь отношениях с «Родимой Россией».

Взяв шашлыки, мы устроились на скамеечке и, греясь в лучах весеннего солнца, наблюдали, как сидящий неподалёку женский коллектив, пройдя в одной из организованных колонн, поднимает к небу стаканчики и с чувством распевает:

Давай за них, давай за нас,

И за десант, и за спецназ…

Последний раз я слышал нечто подобное в студенческом «колхозе», когда мы ехали в одном автобусе с первокурсницами-филологинями, и они по-бабьи душевно и немного грустно тянули дембельское:

Буду пить и гулять,

Буду женщин ласкать,

Буду службу свою вспомина-ать…