Такой же маленький, как ваш

– Тебе надо было остановиться, – сказала потом Оля, – и потребовать компенсацию за причинённый ущерб здоровью.

Конечно, мне и самому приходила в голову такая мысль. Нет, сначала мне пришла в голову мысль: «Ё-моё, меня укусила милицейская лошадь!», а уже за ней: «Может быть, остановиться, зафиксировать происшедшее, а потом потребовать с них компенсацию?» Но не успел я так подумать, как в голове тут же возникла мысль другая: «Ой, чего вы там собрались фиксировать, чего требовать? Я вас умоляю! Сколько дней вы находитесь в Москве, пять? А где у вас регистрация? Нету регистрации? Тогда вам сейчас такого зафиксируют и такого потребуют! Идите-ка лучше отсюда и будьте благодарны, что вас только укусили. Укусили его! Меньше надо лошади под зубы лезть».

Чувствуя на плече влагу от лошадиных слюней и повреждение от сильных зубов, я плыл вместе с толпой по направлению к метро, как вдруг сквозь гул голосов услышал далеко за спиной конское ржание и в тот же момент понял, кто это ржёт, по какому поводу и почему укушено моё плечо. Это был он, Козырь! Да-да, он, несмотря на то, что его никак не могло здесь быть, а с нашей встречи минул уже добрый десяток лет – целая вечность по лошадиным меркам.

Глава 35

Надо сказать, что, как и большинство современных людей, я не рос бок о бок с лошадьми: не уносился на них ранним утром в степь, не купал их в лучах заката на реке и даже не шёл за ними с плугом босиком, хотя и считаю себя в глубине души писателем. Но, с другой стороны, я видел лошадей не только в кино и на картинках.

Родился я, хоть и в городе – в уральском промышленном городе Миассе, – но в частном его секторе. Мой дедушка в прошлом был старателем, мыл золото, а в остальном они с бабушкой вели практически натуральное хозяйство. По свидетельству моей тёти, их старшей дочери, они держали шесть коров, быка, двух лошадей, несколько овец, «а птицу не считали». Это была патриархальная семья, где даже при Советской власти чтили православные устои, а детей отпускали в школу только после уборки урожая и окончания подготовки к зиме.

В те времена, которые помнил я, скотины в доме оставалось уже мало, корова да лошадь. И были ещё куры с петухом, который (петух) по биологическим параметрам к скотине, вроде бы, не относился, но по поведению – был главной скотиной на дворе, ибо только за то, что я научился очень похоже кудахтать и кукарекать, не давал мне проходу и норовил каждый раз догнать и клюнуть, пока я бежал от дома в огород.

Мы с родителями жили в доме у дедушки с бабушкой и, вспоминая ту жизнь, я осознаю себя таким мастодонтом, таким динозавром, что готов написать завещание с разрешением выставить после смерти мой скелет в музее естественной истории где-нибудь между тираннозавром и пещерным медведем. Дело в том, что я помню времена, когда люди обходились без телевизоров, холодильников, микроволновых печей, стиральных машин, газовых и электрических плит и не то что без смартфонов, но даже без стационарных компьютеров! Когда деревья пилили на чурбаки, чурбаки кололи на дрова и топили дровами печи. Когда воду носили вёдрами в коромыслах, а за куриными яйцами шли не в магазин, а в курятник.

Возможно, вы не поверите, что такое когда-то было и сочтёте меня отъявленным вруном, возможно, я не смогу убедить вас в обратном. Но тогда просто читайте эти строки как фантастику, а меня назовите писателем-фантастом: в вашем мировосприятии всё встанет на свои места, а мне будет приятно – всё же фантастом называться лучше, чем вруном, хотя по сути это одно и то же.

Но мы о лошадях. В моих воспоминаниях дедушка запрягает лошадь, кладёт в телегу косу-литовку, узелок с обедом, сажает меня, и мы едем в поле, где дедушка косит, а я сижу в траве и рассматриваю ползающих букашек.

В моих воспоминаниях мороз, трескучий мороз. Я и две мои двоюродные сестры сидим в санях, накрытые овчинными тулупами. Под полозьями скрипит снег, а из ноздрей бегущей лошади вырывается пар – дедушка везёт нас с сёстрами в детский сад.

В моих воспоминаниях лето, мы с дедушкой в телеге трясёмся вдвоём, и вдруг он протягивает мне вожжи и говорит:

– А ну-ка, на, подержи.

Я со страхом беру вожжи в ладони.

– Крепче, – говорит дед. – Лошадь должна чувствовать сильную руку. Но слишком не тяни. Вот так. Теперь вороти. Хорошо. А теперь чуть поддай. А ну, пошла! – кричит дед лошади, и та переходит на бег.

От радости захватывает дух: я правлю лошадью! И тут она приподнимает хвост и начинает справлять надобности, малые и большие. И я удивляюсь, как же ей это удаётся на ходу?

Но вот воспоминания новые. Дедушки уже нет. Он, как и все мужчины в моём роду, жившие в городе в 1957 году, умер от рака. Тогда на заводе «Маяк», расположенном от нас в ста километрах, произошёл взрыв и ядерный выброс в атмосферу. Умирали от рака и женщины, но почему-то мужчины чаще. Не только у меня. У всех моих друзей. Да и вообще у всех, кого я знал. Сколько бы лет ни прошло, современников катастрофы болезнь всё равно потом настигала. И за ущерб жизни и здоровью никто не получил ни копейки.

И вот дедушки нет. Мы с родителями живём в пятиэтажном доме, в новой современной квартире. Но я опять еду на запряжённой лошадью телеге. Это дядя Серёжа, собирающий по детским садам оставшуюся с обедов пищу, взял меня с собой. У дяди Серёжи вместо правой ноги деревянная культя, но он лихо таскает баки с пищевыми отходами в телегу. Потом забирается сам и чуть кивает головой, давая тем самым нам, окрестным пацанам, разрешение забраться следом.

– Но! – даёт дядя Серёжа команду лошади, и мы всей оравой отправляемся в путь: дядя Серёжа везёт недоеденные детьми супы и каши в свинарник.

Как же это здорово! Стучат по асфальту копыта, скрипят под телегой колёса, плескается в баках тошно пахнущая бурда, норовя выплеснуться и облить тех, кто сидит с баками рядом.

– Кто править умеет? – вдруг спрашивает дядя Серёжа.

Все затихают.

– Никто, что ли, не пробовал?

Все, оробев, качают головами.

– Я пробовал, – набираюсь я храбрости.

– Тогда держи, – протягивает мне вожжи дядя Серёжа.

Мокрыми от волнения пальцами я беру вожжи и, вспомнив деда, натягиваю их чуть крепче.

– Так, так, – одобрительно кивает дядя Серёжа. – Правь.

Он закуривает, а я правлю лошадью – серой с жиденькой гривой лошадью Дымкой. Уши мои горят от гордости, и я спиной чувствую восхищение и зависть сидящих позади пацанов.

Я решаю поддать, как учил меня дед.

– А ну, пошла! – кричу я тонким голосом и сопровождаю команду шлёпаньем вожжей.

Дымка дёргается – сидящих позади пацанов обливает бурдой из баков.

– Хорошо, – кивает дядя Серёжа, – только не так резко.

Мои завистники, ругаясь спрыгивают с телеги, но остальные едут дальше: они надеются, что дядя Серёжа и им разрешит править Дымкой.

И вот я уже студент университета – в должности комиссара отряда приехал в «колхоз». Я отслужил в армии, а потому ношу солдатский бушлат, который захватил с собой на дембель.

Из расположения отряда мне нужно добраться до поля, где наши работают с самого утра. Я иду к конюшне: комсоставу разрешено по необходимости брать лошадь. Несмотря на то, что ранее верхом я не ездил, научиться не составило особого труда. Кобыла Зита, которую запрягал нам конюх, была смирной и послушной. Конюх же рассказал, как нужно держать поводья, держаться в седле и править лошадью.

– Мне бы Зиту, – говорю я и сегодня конюху.

– Зиту агроном забрал, – отвечает он.

– А кто есть?

– Да никого нет, всех разобрали. Вот, разве что… Козырь, – конюх, странно прищурившись, смотрит на меня. – Тебе очень надо?

– Вообще-то, да.

– Тогда бери, – радостно говорит он.

Чего он радуется?

– Щас запрягу.

Конюх скрывается в недрах конюшни и вскоре выводит оттуда вороного, отливающего на солнце графитом жеребца.

От вида Козыря мне становится не по себе. Ноги мои начинают подрагивать под коленями. Конюх держит жеребца за узду, и удаётся конюху это с трудом. Передо мной то ли царь лошадей, то ли дьявол в конском образе. Козырь громко фыркает, и мне кажется, что из его ноздрей вырывается пламя.

– Не заробеешь? – спрашивает конюх с невинным выражением лица.

– А чего робеть-то? – отвечаю я почти шёпотом: голос мой куда-то пропадает. – Дело привычное.

Конюх помогает мне забраться в седло.

– Воли ему не давай, – говорит конюх, и в его глазах проскакивает то ли сомнение, то ли раскаяние от совершаемого злодеяния.