Русская семерка

Тот сказал, что прослушивать все разговоры иностранных туристов КГБ физически не в состоянии, но тем не менее ВСЕ номера интуристовских гостиниц в Москве оборудованы скрытыми микрофонами – на случай, если надобность в подслушивании возникнет. Поэтому лучше соблюдать меры предосторожности. И теперь, чувствуя себя чуть ли не персонажем шпионского фильма из серии «Мишн импоссибл», Таня лихорадочно писала в блокноте: «Спускайся вниз. Если за мной кто-то пойдет, ты…»

Элизабет отняла у нее ручку, не дав дописать.

«Знаю! Все знаю!» – обиженно написала она, вырвала исписанную страницу блокнота, порвала ее и, пройдя в ванную, спустила в унитаз.

– Я пойду пройдусь, – громко, для скрытого микрофона, сказала Таня и торопливо набросила пальто. – Что-то голова разболелась. Ты не хочешь со мной, дорогая?

Элизабет, выйдя из ванной, удивленно посмотрела на нее, но, сообразив, что Таня говорила в расчете на уши КГБ, ответила громко, как в театре:

– Нет, спасибо! Я лучше полежу!

Таня недовольно поморщилась и пошла к выходу.

– Подожди! – вдруг тихо попросила Элизабет. Она подошла к ней и протянула руки для объятия.

В другой момент Таня рассмеялась бы или сказала какую-нибудь колкость, но сейчас она благодарно обняла подругу и на миг застыла. Действительно, кто знает, как все обернется?..

Элизабет судорожно прижалась к ней и стала мелко вздрагивать всем телом. «Так, началось! Плачет! – неприязненно подумала Таня. – Зачем я только…»

– Элизабет, прекрати немедленно! – Таня резко отстранилась от нее и, не оборачиваясь, вышла из номера.

4

До общежития было три остановки автобусом. Но ждать автобуса не имело смысла: сейчас, в двенадцать часов дня, когда середина рабочей смены, можно простоять на остановке час, а то и больше. Алексей сунул голые руки поглубже в карманы ватника, пригнул голову и поддал ходу. Холодный ветер резал лицо, прорывался сквозь обманчивую пухлость ватника, ледяными иглами царапал тело. Ноги в стоптанных сапогах сразу замерзли. У продмага стояла короткая очередь за яйцами. Яйца давали с утра, и, когда Алексей бежал утром на работу, тут был огромный хвост – человек, наверное, триста. Но теперь, к полудню, похоже, уже все Мытищи отоварились яйцами, у магазина осталось всего человек двадцать. Главная забота людей – как в такой гололед дотащить эти яйца домой. Вот и сейчас, осторожно, как канатоходец в цирке, навстречу Алексею шла по обледеневшему тротуару какая-то женщина, неся на вытянутых руках квадратную пупырчатую коробку с вставленными в углубления картона белыми куриными яйцами. «Грохнется сейчас», – на ходу подумал Алексей, но в этот момент сам чуть не грохнулся, поскользнувшись на разбитых яйцах, замерзших у крыльца магазина.

Выругавшись матерно, Алексей миновал продмаг и пошел-побежал через пустырь, чтобы срезать дорогу. Но тут же и пожалел об этом. Общага вроде недалеко – вон, за железнодорожными путями стоит четырехэтажное кирпичное здание, но этот ледяной ветер пробирает, как голого, колени немеют.

«Скорее, скорее! – стучало у Алексея в голове. – Не свалиться бы здесь!..»

Выставив левое плечо вперед, он прикрыл голову и ухо ватником и, согнувшись, почти побежал. Ему вдруг вспомнилось: он и Колька Гурьянов, тот самый Коля-Николай, которому обе ноги оторвало, как они по очереди тащили на себе Юрку Шалыгина из его первого «блока» в Чагарском ущелье. Никто их не обстрелял в ту ночь, и они никого, а просто Юрка подвернул ногу, потому что эта сраная хозчасть выдала ему, оказывается, ботинки не по размеру. Про кеды, в которых только и можно по горам ходить, никто и не мечтал, но хотя бы ботинки по размеру! И снова всплыли лица тех двух гэбешников, оставшихся в теплом кабинете парторга. «Вот суки! Для того я его в Афгане на спине тащил, чтобы тут, в России, вам за грош продать? Гниды гэбешные!» – злобно матерился он вслух, чувствуя, что руки и ноги уже задубели от мороза. А тут, когда он почти выбрался на железнодорожную насыпь, как назло – электричка, пережидай ее!.. Но наконец, с трудом открыв тяжелую входную дверь, Алексей ввалился в теплое общежитие. Прислонившись к стене, остановился, чтобы оттаять. Дежурный на проходной Егор Иванович, ворчливый лысый старик, вечно читающий газету «Московский комсомолец», подозрительно уставился на него поверх очков:

– Ты чего? Почему не на заводе? Уже набрался?

– Отпустили меня, Иваныч! Ну, чего вылупился? Не веришь – позвони в партком Гущину. – Алексей громко протопал мимо него сапогами. Конечно, зря он так с Иванычем! Очень часто эти дежурные становятся главными людьми, когда нужно на ночь бабу оставить или перед получкой трояк перехватить. А у Иваныча можно и больше стрельнуть, особенно если под проценты… Но теперь Алексею было все равно. Главное, поскорее добраться до комнаты.

Задыхаясь и еле волоча еще бесчувственные замерзшие ноги, проклиная все на свете, он наконец поднялся на четвертый этаж. Похоже, после ранения позвоночника он действительно стал развалиной: на четвертый этаж поднялся, а уже задыхается! Не калека вроде, но и не человек, которому только двадцать два года исполнилось.

Алексей ключом открыл дверь в комнату с табличкой «47» и, не раздеваясь, бросился к своей тумбочке. На нижней полке, среди наваленного комом белья, у него была припрятана чекушка водки. С тех пор как запретили продавать водку до двух часов дня, Алексей заранее покупал чекушку и прятал ее на всякий пожарный случай. Сегодня как раз такой случай и был!

Он вывалил белье из тумбочки на пол, нашел бутылку и с жадностью сорвал алюминиевую шляпку-пробку. На секунду его удивило, что водка закрыта неплотно, пробка слетела почти сама. Но задумываться было некогда, и он спешно приложил горлышко к губам.

Сделав несколько торопливых глотков, Алексей оторвал бутылку ото рта и с криком швырнул ее об стену:

– Суки!

В бутылке вместо водки была вода! Кто-то из соседей по комнате выпил его водку!

Алексей в бессилии ударил по тумбочке ногой. Ближайший винный магазин откроется через полтора часа!

Алексей подошел к своей кровати, рывком перевернул матрац. Нащупав зашитый пакет, он опустился на колени и стал зубами отрывать нитки матраца.

Через пару минут у него в руках был целлофановый пакетик с белым порошком внутри. Смахнув с верха тумбочки все на пол, Алексей постелил вырванную из журнала страницу, осторожно развернул целлофан, отсыпал щепотку порошка на лист, двумя пальцами поднес крошку пыли к носу и глубоко вдохнул. Несколько секунд он не дышал. Затем повторил все сначала. Почувствовав, как кровь слегка ударила в голову, он для верности еще раз вдохнул порошок через нос.

В ожидании ощущения, которое не испытывал уже давно, Алексей прямо в сапогах и ватнике лег на перевернутый матрац.

«Пошли вы все!.. – думал он, успокаиваясь. – Да, я дал себе слово не нюхать больше кокаин! Так ведь кто знал, что эти суки появятся в моей жизни! Что они могут мне сделать? Посадить? Расстрелять? Ха-ха! Да я сам их посажу! Гниды вонючие! Я вам еще покажу, что такое Леха Одалевский! А Юрка гениально замастырил им эту „Правду“. Одну только промашку дал ты, браток, – названием своего поселка свою статью подписал! Соблазнился. Вот они тебя и вычислили, суки! Но ты не дрейфи, Юрка, Одалевский тебя не предаст. Не на того они, падлы, напали!..»

Алексей счастливо закрыл глаза, с наслаждением ощущая действие наркотика. Голова прояснилась, ноги перестали болеть, все тело сделалось невесомым. Он снова чувствовал себя здоровым и крепким, как до ранения.

…То был самый лучший месяц в его жизни. В апреле дни стояли теплые, тихие. В безжизненных и высушенных за зиму долинах афганских гор вдруг зацвели, вспыхнули нежным алым огнем целые поля мака. В кишлаках, расположенных в зоне, контролируемой Советской Армией, начинался период каких-то весенних мусульманских праздников. По праздникам духи не воюют, молятся своему Аллаху, и это было хорошее время – отдых и для них, и для советских частей. В кишлаках дети бегали умытые и даже пахло жареным мясом… Они с Юркой под любым предлогом уходили в Тапбил – то якобы учить детей русскому языку, то помочь старикам освоить праздничный подарок советского командования – трактор «Беларусь», который в первый же день пахоты опрокинулся на горном склоне. Но и у Юрки, и у Алексея были свои причины рваться в это село с тощими длиннобородыми стариками и женщинами, всегда одетыми в черное и скрывающими свои лица.

Юрка свою причину скрывал, но теперь-то ясно, что он, наверно, уже тогда пытался как-то связаться с моджахедами. А может, и связался. Может, когда он во время той засады побежал к афганцам сдаваться, они его уже ждали и потому не стреляли в него… А его, Алексея, ждала Улима, и он спешил к ней со всех ног. В их солдатском ларьке в части не было ничего, кроме «Асидола» – пасты для натирания пуговиц на мундире, кислых югославских конфет и банок со сгущенным молоком. Если кто-то думает, что за свой «интернациональный подвиг» в Афганистане советский солдат получает шоколад и апельсины – хера! Ни овощей, ни фруктов – даже за свои деньги. В госпиталях яблоки и огурцы – редкий праздник. Иногда родина присылает самолет картошки или огурцов, открывают ящики, а в них – гниль. Пища солдата – «шрапнель»: гороховая, овсяная или пшенная каша. «В здоровом теле – здоровый дух!» Алексей бросал в вещмешок три-четыре банки сгущенки, пакетик липких югославских конфет и спешил к Улиме, ей нравилась югославская кислятина. Конечно, Юрка шел рядом с ним, куда же без Юрки? Оставляя Алексея на краю кишлака, возле лачуги Улимы, Юрка понимающе улыбался, обещал прикрыть в случае чего. Алексей никогда всерьез не прислушивался к тихим ругательствам своего друга в адрес командования, затянувшейся войны, «хозяев в Кремле». Несколько раз Юрка в сердцах шипел, что лучше бежать в Пакистан, чем чувствовать себя мясником, убивать безоружных детей и стариков. «Мы – фашисты! Фашисты!» – как в забытьи, шептал он, когда поблизости никого не было. Впрочем, такое случалось нечасто. Они жили в палатках повзводно, семь человек под одним тентом. Вокруг было кольцо минных полей, а внутри кольца – их палатки, парк боевой техники, и в центре, или, как они говорили, «в ядре» – штаб, столовая и домики-«модули» – жилье офицеров. Офицеры пили почти в открытую, пьяными палили в воздух из ракетниц – устраивали «салют». Солдатам водку взять было негде, перешли на гашиш. Ради него сами набивались помогать афганским «колхозникам» – учили их пахать тракторами жесткую красную афганскую землю, мастерить парты в школе. Все – ради надежды выменять или купить гашиш. В этой обстановке постоянного ожидания атаки духов из «зеленки», ночных обстрелов и взрыва мины при каждом шаге большинство солдат и офицеров воспринимали каждую боевую операцию как разрядку. Во время рейдов, атак, нападений на территории, которые контролировали «басмачи»-партизаны, можно было пограбить, отомстить за смерть убитого в прошлом бою друга и заработать очередную боевую медаль или орден, чтобы дембельнуться домой с побрякушками на кителе. А кое-кто – например, Серега Сухарь – совмещал и то, и другое, и третье. При этом Серега не просто грабил все, что под руку попадет, как многие – шмотье, часы, транзисторы, авторучки, – нет! Серега первым делом хватал в разрушенных домах и мечетях Коран. А если не находил, автоматом заставлял пленных афганских женщин принести ему спрятанную «святую книгу». Наставит «калашникова» на детей и орет их матери или бабке, чтоб тащили ему Коран. Только недавно Алеха узнал, что с помощью этих Коранов Сухарь стал в Душанбе богатым человеком – оказывается, в наших среднеазиатских мусульманских республиках Коран уже семьдесят лет как не печатают, и потому там на черном рынке каждую такую «святую книгу» по три тысячи рублей за штуку отрывают и еще спасибо говорят. Аллахом благословляют. А Сухарь, может, три сотни Коранов грабанул в Афганистане…

Но Алексею там было не до «бизнеса» и не до «переживаний совести» своего дружка Юрки Шалыгина. Все, что удавалось стащить в части, он нес теперь к Улиме. Она встречала его в одной и той же позе: сидя на подстилке в углу, поджав под себя босые ноги. Очень скоро он выяснил, что Улима живет одна. Родителей убило советской бомбой еще в начале войны, когда ей было девять лет. В той же бомбежке погибли и три ее младших брата. Девочку взяла к себе тетка, сестра матери, но и та вскоре подорвалась на мине. Мина была не советская, а партизанская, противотанковая, – Улиму это очень возмущало. Как будто тетке не все равно…

Когда удавалось достать водку или вино (выменять у поваров или санитаров за гашиш), Алексей тоже нес спиртное к Улиме. Но она никогда не пила, предпочитая гашиш, который обменивала на приносимую Алексеем мужскую одежду. Это среди афганцев считалось роскошью, и они хорошо платили за рубашки, майки, носки. И особенно – за сапоги.

Алексей догадывался, что одежда переправляется «басмачам»-моджахедам, но его это мало беспокоило. Улима никогда не заводила разговор о том, чтобы он в обмен на гашиш принес оружие или патроны – на это у нее ума хватало, а остальное его не касалось. Лишь одно не понимал – почему она не боялась быть с ним, русским?

Однажды он пришел к Улиме, но не застал ее на месте. Растерянно он оглядел пустой дом, постоял, прислонившись к холодной глиняной стене, и, отпив принесенной водки, лег на подстилке. Уснул он мгновенно и проспал, как ему показалось, всего полчаса. Проснулся он оттого, что кто-то в комнате тихо всхлипывал. Было темно, и Алексей ничего не мог разглядеть.

– Улима? – позвал он. – Это ты?

В комнате стало тихо.

Алексей поднялся на ноги и подошел к порогу, где, сгорбившись, сидела темная, плохо различимая фигура.

– Улима! – Он наклонился и осторожно прикоснулся к ее жестким волосам. – Ты чего?

Улима начала громко плакать, раскачиваясь из стороны в сторону и зло выкрикивая гортанные афганские слова. Алексей сел рядом, обнял ее за плечи.

– Водка… есть? – вдруг спросила она по-русски, резко отшатнувшись от него.

– Да, там… – Он кивнул внутрь хибары. – Зажечь лампу?

– Нет. Я все вижу…

Алексей услышал, как она взяла бутылку и стала пить из горлышка. Ожегшись, закашлялась, ругнулась по-афгански и снова сделала глоток. На несколько секунд затихла, затем легла на подстилку. Через некоторое время он увидел вспышку от зажженной спички и услышал глубокую, со стоном, затяжку сигаретой.

Алексей сидел на пороге и не мог сообразить, что делать. Подойти к ней и попытаться все-таки узнать, в чем дело, или подождать, пока успокоится и сама позовет?

«Черт ее знает, что случилось! Может, из родных кого-то убило, а может, ее в деревне прокляли за то, что с русским солдатом спуталась? Они же фанаты, эти афганцы! – И вдруг новая догадка мелькнула в уме: – А может, наши к ней пристают? Эти кобели-офицеры! Им только покажи молоденькую афганочку! Но если наши ее тронули – убью гада! Из АКМ прикончу!»

И вдруг впервые за этот самый короткий и самый счастливый в его жизни месяц их свидания он с удивлением подумал, что любит ее. Любит так, что, если действительно кто-то ее обидел, он готов на все: застрелить, зарезать, пойти под трибунал!

– Альеша, – вдруг тихо начала Улима, трогательно смягчая его имя. – Я сегодня счастливый! Очень счастливый!

Она замолчала.