Влюбленный Достоевский

С пустой кошелкой бабушка прошла по тихой улице имени русско-украинского писателя Гоголя, свернула на Красноармейскую и миновала нашу Бондарную улицу, где по-прежнему черные кирщики варили кир, но почему-то уже никто не играл в футбол.

А через час бабушка сошла с автобуса в Алуните, и тяжелая кошелка с зеленью и фруктами оттягивала ей руку, как когда-то оттягивала руку нашей маме. Сойдя с автобуса, бабушка пересекла Октябрьскую площадь, полную молодыми загорелыми лицами и детскими колясками. Из-за тяжести своей кошелки бабушка двигалась медленно, успевая вглядеться в лица этой молодежи. Молодые отцы самых разных национальностей – азербайджанцы, русские, грузины, лезгины, украинцы, армяне, татары, латыши катили ей навстречу коляски с детьми, гуляли компаниями и под руку со своими невестами и девушками – латышками, татарками, азербайджанками, русскими. Бабушка переждала троллейбус, свернула на улицу Ленина и углубилась в зеленые и просторные дворы пятиэтажных домов.

А в это время где-то поодаль от бабушки, во дворе нового дома под распахнутыми окнами чьих-то квартир три малыша в возрасте от трех до пяти лет неумело пробовали играть в футбол. Один из них – трехлетний Тимур – неловко поддел ногой разноцветный мяч и угодил им в открытое на первом этаже окно.

В окне появилась светловолосая шестилетняя девочка.

– Хулиганы, – сказала она малышам совсем по-взрослому.

– Кинь мячик, – попросили ее малыши.

– Не-а, – сказала девочка и ушла от окна.

Малыши подтащили к ее окну какой-то ящик, Тимур взобрался на него и попробовал дотянуться до подоконника.

И именно в этот момент во двор вошла бабушка.

Ни слова не говоря, бросив кошелку, она побежала к своему внуку.

И зеленый двор огласился ревом малыша.

На третьем этаже в окне своей квартиры появились обеспокоенные Мурат и Соня. Руки у Сони были в тесте, Мурат брился.

То, что они увидели внизу, заставило их улыбнуться и посмотреть друг на друга.

Там, внизу, под чьим-то окном стоял на ящике Тимур, ручонки его держались за подоконник этого окна, а бабушка, мать Мурата, шлепала своего внука по мягкому месту.

В окно, за которое держался Тимур, выглянула светловолосая шестилетняя девочка и назидательно сказала Тимуру.

– Ага, получил?!

Впрочем, это маленькое событие – из ряда тех историй, которые рассказывают родители о своих маленьких детях своим друзьям и знакомым. А для всех остальных это уже, наверно, не так интересно…

Москва, 1972 г.

Эдуард Тополь, Белла Берг

Уроки музыки

Киносценарий

День первый. «Турецкий марш»

Дом этот – бревенчатый, двухэтажный, старый – стоит в конце неширокой улицы, в маленьком городке, уютно расположившемся на 127-м километре от Москвы.

И если в осеннюю пору, не останавливая медленного шага, идти по этой улице, чуть запрокинув голову назад, – навстречу взгляду плывет золотисто-багровая и желто-зеленая, чуть шевелимая ветром листва.

Приближаясь по этому лиственному коридору к дому, наш слух все явственнее улавливает знакомый, но постоянно сбивающийся и путающийся мотив. «Турецкий марш» Моцарта.

Смешиваясь и натыкаясь друг на друга, звуки и музыкальные фразы опускаются на роскошную осеннюю листву, успокаиваются и растворяются в ней, а следом за ними из-под чьей-то неверной и неумелой руки слетают новые клочки марша и ведут нас к высокому выскобленному крыльцу и темной двери с двумя табличками: «Детская музыкальная школа» и «Вечерняя музыкальная школа». Если бы не эти таблички, можно подумать, что перед нами «Памятник, охраняемый…», – так коричнево-темны стены этого дома, так узорчато-ветхи наличники. Но ока-леченный, в страдальческом исполнении Моцарт уводит нас дальше, за дверь, на второй этаж, в маленький класс, где под портретом Бетховена стоит новенькое пианино «Украина». Идеальной, еще без единой царапины полировкой оно как бы бросает тут вызов двум стареньким стульям с потертой обивкой и видавшему виды шкафу, доверху забитому нотами.

За инструментом сидит Люба Перова. Она в том возрасте, когда даже с помощью прически, одежды и косметики нельзя скрыть свои неполные пятнадцать лет. Глядя в ноты, она мучительно пытается играть без остановок и украдкой поглядывает в конец клавиатуры, где лежат ручные часики.

Справа от Перовой, вечерницы, ученицы четвертого класса, сидит Альбина Петровна. Всем своим видом выказывая стоическое терпение, она оглядывает Перову с ног до головы – и эту короткую, надетую явно не к месту юбку, которую Люба то и дело безуспешно оттягивает левой рукой к коленям, и блузку мужского покроя, эффектно облегающую грудь и талию, и темные волосы, разбросанные по плечам, и накрашенные ресницы, из-под которых то и дело мечется взгляд от нот к часикам, и ухоженные ногти, на которые еще не ложился лак. Сдерживая раздражение, Альбина Петровна привычным движением поправляет свою короткую челку на лбу и отходит к окну. Так, стоя спиной к классу, она продолжает слушать Любу и видит внизу во дворе уборщицу тетю Машу. С ведром и шваброй в руках Маша разговаривает с незнакомой молодой женщиной в линялом оранжевом плаще. Женщина просит о чем-то, но тетя Маша отрицательно качает головой и уходит в школу.

…Немного успокоившись, Альбина Петровна усаживается рядом с Любой, по-прежнему ковыряющей марш.

– Пора уже слышать фразами. – Она старается говорить спокойно и одновременно проигрывает правой рукой кусочек марша. Потом кладет свою ладонь на Любину кисть и пытается ее пальцами провести музыкальную фразу. – Не хлопай. Вместе с клавишами опускай и поднимай пальцы. Не рви звук. Попробуй отсюда.

Люба играет, спотыкается, всматривается в ноты, пробует снова.

А тетя Маша уже сидит в конце школьного коридора, за небольшим, покрытым зеленым сукном столиком и под мелодию марша работает спицами. Маша – душевная и добрая женщина, хотя это крайне не соответствует ее внешности: худая, плоскогрудая, в рабочем халате, свисающем с узких плеч, она со спины вообще походит на девочку-подростка с неоформившейся фигурой и тонкими ногами. Сейчас ее пальцы и спицы движутся в ритме моцартовского марша, и, когда Люба сбивается, сбивается и тетя Маша, вздыхает, распускает нитку и начинает ряд снова.

А в классе Альбина Петровна откинулась на спинку стула, прикрыла глаза, слушает и правой рукой вместе с Любой ведет в воздухе мелодию, будто поддерживает Любину руку. Но Люба опять сбивается.

– Ё-моё! Ну, нет покоя, – в сердцах говорит себе тетя Маша, считает набранный ряд петель, распускает и вяжет снова.

А в классе Люба опять ищет левой рукой аккорд в басу и не может найти.

– Ну что ты ищешь?! – взрывается Альбина Петровна. – Дома надо учить! Дома! Я могу помочь, десять раз объяснить, но выучить за тебя ноты я не могу. Сколько бы у тебя здесь ни было, – она тычет Любу пальцем по лбу, закрывает ее ноты и хлопает себя по заду, – без этого места ничего не получится. Все. Иди домой. Выучишь ноты – придешь.

Люба виновато складывает ноты в папку, встает. Что-то отмечая в журнале, Альбина Петровна продолжает:

– И вообще, зачем ты приходишь в такой юбке! Ты совсем не сюда торопилась. Я вижу, что у тебя в голове. Часы возьми свои.

Потупившись, Люба возвращается от двери за часами и еще стоит виновато у пианино, но Альбина Петровна не смягчает тона:

– Все. Я сказала. Уйди с глаз.

Оставшись одна, Альбина Петровна собрала со стола ноты в шкаф, подошла к пианино и взялась за крышку, чтобы закрыть, но вдруг бегло, аллюром, одной правой рукой проиграла кусок марша и тут же оборвала себя, закрыла крышку пианино, взяла со стола журнал и сумочку и вышла из класса.

В коридоре школы пусто и тихо, и в этой сумрачной тишине на столике подле тети Маши отдыхает после рабочего дня телефон.

Альбина Петровна шла по свежевыметенной ковровой дорожке.

Двери классов открыты, там молчат инструменты, и внизу, в гардеробе, нет ни одного пальто.

– Последний звонок отменяется, тетя Маша.

– Опять Перова не выучила. – Тетя Маша аккуратно сложила вязанье в целлофановый кулечек. – Чего с ней возиться-то? Она того и гляди вообще скоро коляску покатит!

– Тетя Маша! – укоризненно сказала Альбина. – Она в восьмом классе.

– Да они теперь уже и в седьмом классе!.. – махнула рукой тетя Маша.

Альбина вошла в учительскую. Здесь, в крохотной комнатке, отрезанной от класса фанерной перегородкой, тесно стояли старый кожаный диван и шкафы с нотами под потолок. У стены ютился столик и над ним – овальное зеркало. На зеркале губной помадой было написано наспех: «Приемная Глыбина 24-17». Не стирая эту надпись, Альбина хотела причесаться, но ее внимание привлек лист бумаги, прикрепленный рядом с зеркалом: «Объявляется конкурс на лучшее блюдо из плавленого сыра. Допускается растирание с чесноком, уксусом, селедкой и т. п.» Под объявлением на столике стояла батарея разнокалиберных баночек, оставшихся, видимо, после проб «блюд».

– Маша, ты видела? – рассмеялась Альбина. – Что только не придумают от скуки! – Она попробовала какой-то сыр из баночки и сморщилась. – Счастливые люди – ученики к ним не приходят, сиди и сыр растирай с селедкой.