Убийца на экспорт. Охота за русской мафией

Блюм внимательно посмотрел на Билла. Его лицо замкнулось, он сказал холодно:

– Это не твое дело. – Потом покрутил перстень на руке: – Тебе это будет стоить еще десять косых. Или – нового заказа.

– Что ты имеешь в виду?

– Прошлый раз ты сказал, что получил новый заказ.

– Да. Но в такой ситуации…

– Решай, – сказал Блюм. – Или еще десять косых за этого Уманского. Или мы делаем эту работу сами, а ты даешь мне новый заказ. Как?

Николай и его учитель английского пятилетний Джонни ехали верхом по лесной тропе, посыпанной древесной щепой и стружкой специально для конных прогулок. Малыш отлично сидел в седле, словно родился в нем, что почти так и было, поскольку его дед и бабка держали на северной окраине Марблхэда конюшню с дюжиной своих лошадей и еще дюжиной чужих, за постой которых им неплохо платили. А Николай болтался на лошади без всякого шика и постоянно терял стремена, отчего Джонни заливисто хохотал на весь лес. Но Николай все равно чувствовал себя английским принцем. Джонни показывал на деревья, небо, облака и говорил: «sky», «clouds», «there are clouds in the sky», a Николай повторял за ним с жестким русским «р» и «з», но малыш, как истинный сын своей матери – школьной учительницы, терпеливо исправлял:

– No! Not «zer ar», silly boy! Say: «there a’»… Нет, не «зер ар», глупый мальчик! Скажи: тсэ а’…

– Ю a’ силли, нот ми! – обижался Николай.

– Oh, good! You speak good English! Repeat after me: there a’…

И вообще у них с Джонни с первого дня сложились прекрасные отношения. Поскольку в детстве у Николая не было никаких игрушек, он теперь запоем играл с Джонни его фантастическими самолетиками, кораблями, монстрами и «суперменами», которые трещали и стреляли лазерными лучами, водой и цветными желе. А во-вторых, Николай был прекрасным предлогом для Джонни часами смотреть телевизор: Лэсли считала, что детские передачи – лучшие учителя английского, в них на все лады и десятки раз повторялись одни и те же песенки и считалки.

Короче, жизнь у Николая была – лучше не загадаешь! С восьми утра и до трех дня, пока Джонни был в детском саду, а Лэсли учительствовала, он возился по дому – поливал и стриг траву во дворе, укрепил забор, починил гаражную дверь и желоба водостока на крыше, а в подвале обернул теплоизоляционной ватой трубы отопления, которые шли от котла совершенно голыми, из-за чего у Лэсли нагорало зимой под тысячу долларов за солярку. А кроме того, кухарничал: готовил борщи, гуляши и капустные солянки по рецептам того самого ресторана, в котором последние полгода просидел охранником… Благо, продуктов в этой Америке – завались, в магазинах полки ломятся. Когда Лэсли первый раз привезла Николая в супермаркет, ему просто плохо стало. И не потому, что он не представлял себе ТАКОЕ количество продуктов – сыров, колбас, мяса, овощей, фруктов, круп, рыбы, напитков, булок, джемов, сластей, приправ, кефиров и так далее, а из-за смертельной обиды: почему у них все есть – чистое, мытое, свежее, красивое и навалом, а в России – нет. Why? Ведь люди такие же! Ни лицом, ни глазами, ни фигурами – ничем они не лучше наших, русских. Ну – ничем абсолютно! Взять хотя бы эту Лэсли – ну, школьная учительница. И все. А у нее машина, домик, участок. Правда, дом от родителей. Но ведь у русских учительниц есть родители, а домов от них нет.

Хотя, если честно, такой учительницы Николай в России не встречал. Если днем, при Джонни, она была само Его Величество Просвещение, читала сыну (и Николаю) невинные сказки про Питера Пэна и Винни-Пуха и с мужеством Жанны д’Арк ела русские борщи и макароны по-флотски, говоря Николаю «сэнк ю, итс риали гуд!», то по ночам она обращалась в бешеную и развратную любовницу. Конечно, Николай еще в России слышал, что нет баб развращенней школьных учительниц, но там ему не пришлось их попробовать, это был не его круг. Зато здесь, под Бостоном…

Лэсли всегда тщательно мылась на ночь и заставляла Николая бриться и принимать душ перед постелью, а затем ее жаркий, жадный и верткий язык вылизывал его всего – от ушей до анального отверстия. О, анальное отверстие – это было ее коронкой! Когда ее язык добирался до этой заветной точки и начинал там свои томительно-вращательные движения, Николаю казалось, что эрекция вздымает его под облака, и он рвался к главному блюду – всадить, утопить свою возбужденную плоть в ее влажно-горячей расщелине.

Но Лэсли не спешила с главным блюдом, о нет. Она ложилась на Николая валетом – так, чтобы ее рот принял его в себя до корня и даже дальше, до горловых хрящей. И когда ее нижние губы оказывались как раз над его ртом…

Как это произошло? Как и почему он впервые взял губами эти мягкие теплые створки?

Если бы в юности, в лагере, в зоне, кто-нибудь сказал ему, что он будет целовать, лизать и высасывать ЭТО (и день ото дня это будет нравиться ему все больше!), то за такое оскорбление Николай просто обязан был бы убить.

В русском языке, при всех его великих писателях от Толстого до Чехова, даже нет слова, обозначающего этот сексуальный изыск. Как, впрочем, нет и массы других слов для названия любовных ласк даже самого обыденного характера. Например, невозможно сказать «I want to make love to you» без употребления грязных слов.

За две недели жизни у Лэсли Николай, привыкший видеть в сексе только удовлетворение похоти или то, что по-русски называется коротким и мрачным словом «yeblia», вдруг открыл совершенно иные, неизвестные ему вершины и глубины секса. И оказалось, что то, что он всегда считал главной и единственной целью – засадить и отхарить, было хотя и важным, но последним делом, блюдом на закуску.

Зато когда они заканчивали с целым курсом Лэслиных «блюд», как он угощал Лэсли такой закуской! Это уже была его коронка, не ее! Он доводил ее этой коронкой до слез, до стона, до хрипа, до крика о пощаде. Но он не знал в этом пощады, нет! Терзая ее сладкую грудь и разламывая ее пудовые ягодицы, он чувствовал себя русским богатырем, вооруженным могучей палицей в сражении с чужеземной силой. И привычные, грязные слова аккомпанировали каждому его удару: «Вот те, bliad! Вот те, kurva! Так те хорошо, paskuda?»

Лэсли заучивала эти слова совсем не ругательно, а как-то нежно, любовно. И вообще, кайф жизни Николая у Лэсли был не только и не столько в сексе, а в том удивительном состоянии райского покоя и домашности, который царил и в ее одноэтажном домике, и вокруг него, в этих зеленых и сонных городках-поселках вдоль Бостонского залива. Словно не было в мире ни Москвы с ее холодами, чеченской мафией и ожесточенной нищетой, ни Боснии, ни прочих мерзостей. То есть они были, конечно – раз в день на пятнадцать минут в программе иностранных теленовостей, – но виделись отсюда, из Нового Света, как в перевернутый бинокль, как что-то очень далекое, на другой планете. А все остальное время люди были заняты сами собой – своей работой, семьей, детьми, машинами, яхтами, травой на участке. Как марсиане…

И он, Николай Уманский, стал теперь одним из них. Он и думать забыл о своей прежней жизни, о своей папке в гэбэшном сейфе и всех тех диссидентах, адвентистах и самиздатчиках, которых он… Да что там вспоминать! То была его работа, но в другой, совершенно нездешней жизни. А теперь, здесь, он, блаженствуя, ехал верхом на спокойной кобылице Риски, повторяя за учителем Джонни английские слова и думая о том, что Лэсли, кажется, не прочь выйти за него замуж, он это нутром чует. Да и как тут не чувствовать этого, когда она и ночью, и днем – вся его, без остатка. А ему о такой жизни и не мечталось – сдобная американская баба, и этот пацан замечательный, и дом, и машина! Только расписаться с Лэсли – и он уже американский гражданин и сможет работать где душе угодно – хоть на конюшне у родителей Лэсли, хоть автомехаником в любой мастерской. Да, повезло вам, Николай Иванович, подфартило так, что душа поет…

– Someone is waiting for us, – сказал Джонни, сворачивая с лесной просеки на Пайн-стрит, к своему дому.

– Самван из вэйтинг фор ас, – автоматически повторил Николай и только в следующий миг увидел за кустами, возле дома Лэсли, этот маленький желтый мини-автобус с надписью «Construction» и двух жлобов, которые стояли у его открытого капота. Один из них – рыжий бородач, а лица второго Николай не видел, но оба они были не американцы – это Николай опознал с первого взгляда, хотя, казалось бы, все на них было американское – и куртки джинсовые, и даже кроссовки.

И холодные судороги сжали Николаю желудок, он резко пригнулся, словно в него уже выстрелили, и рухнул с лошади.

– What happened, Nick? Что случилось? – испугался Джонни. – Are you okay?

– Тсс, Джонни! Тихо! – сказал Николай задушенным голосом, взял под уздцы коня Джонни, повернул его и торопливо повел обеих лошадей назад, в лес, оглядываясь сквозь кусты на этот грузовичок и двух мужчин возле него.

– Why? What happened? – спрашивал Джонни.

– Тсс! Потом! Лэйтэ! – Николай еще не знал, как объяснить мальчишке, что случилось, а только спешно и даже как-то трусливо-спешно уводил пацана подальше в лес, который узкой полосой тянулся вдоль западной окраины Марблхэда прямо к конюшне деда Джонни. Страх, и не просто страх за себя, нет, впервые в жизни он ощутил холодный и трусливый страх за жизнь кого-то другого – этого Джонни и его матери. Что делать? Конечно, он может отвести Джонни к его деду и взять у того карабин – у старика штук пять охотничьих карабинов просто на стенах висят. Но дальше-то что? Вернуться и пристрелить этих паскуд, которые приехали по его душу? И что? И сесть за это в американскую тюрягу – ради этого он сюда приехал? А если даже не сесть, а сбежать – то куда? Назад в Россию путь заказан. И вообще – устраивать перестрелку перед домом Лэсли?

Но как же быть, Николай Иванович? Если эти суки узнали его адрес, они уже не слезут отсюда. А он не может подставлять им ни Лэсли, ни этого пацана. Не для того он спасал его, черт возьми!

– Nick, what’s happened? Tell me! – настаивал Джонни.

Но Николай отмалчивался. Господи, что за сучья жизнь! Только-только он начал жить как человек, и – кранты! И даже пацану нельзя объяснить, что случилось…

Лэсли приехала в отцовскую конюшню по его телефонному звонку. Убедившись, что за ней нет хвоста, Николай вышел из-за конюшни и подошел к ее «плимуту». Как он и просил по телефону, она привезла в пакете его пиджак с документами и деньгами. Но лицо ее было отчужденно-замкнутым.

– Can you tell me what happened?

Может ли он сказать ей, что случилось? Нет, конечно. Он просто должен уйти.

– Но. Ай хэв ту гоу. Совсем. Фор эвер. Сорри.

– You are paskuda, – вдруг сказала она.

– Йес. Ай эм.

– You are bliad!

– Йес.

– Kurva!

– Йес.

– I love you!

– Сорри. Ай хэв ту гоу. – Он повернулся и пошел прочь, потому что больше не мог этого выдержать.

– Nick! – крикнул Джонни.

Николай заставил себя не оглянуться. Чем резче он оборвет все, тем лучше для них. Когда эти брайтонские жлобы подвалят к ним, чтобы узнать, где он, Лэсли и Джонни отошьют их самым натуральным образом и с такой злостью, что тем уже не будет смысла возвращаться к ним снова. Может, они еще посидят на этом доме, покараулят или вернутся сюда через пару недель, а то и через месяц, но трогать Джонни и Лэсли им будет ни к чему, без толку. Николай Уманский – «paskuda, bliad, suka» – ушел, бросил их, исчез неизвестно куда.

Он вышел на хайвэй и поднял руку проносившемуся мимо грузовику. И хотя этот грузовик промчался не остановившись, он был уверен, что рано или поздно кто-нибудь подберет его. Америка добра.

Но Америка оказалась не добра и не зла, а – безразлична. Он простоял на дороге полтора часа, а потом пошел по обочине на запад, за заходящим солнцем, и ни одна из сотен машин, которые проносились мимо, даже не притормозила рядом с ним. Это разозлило его – он еще не знал, что в этой стране у каждого есть, как правило, лишь один шанс. Он был уверен, что за каждым поворотом дороги Америка будет подставлять ему себя, как Лэсли или та американка с «паркинсоном». И он шел по обочине, согревая себя сигаретами и злостью. Злостью на Россию, на брайтонских жлобов и вот теперь – на Америку. Какого хрена ни одна американская сука не хочет его подобрать? Эй вы, факинг американс! Да остановитесь же кто-нибудь, мать вашу в три креста! Нет, летят мимо…

В ту ночь в окрестностях Бостона было зарегистрировано среди прочих несколько странных преступлений. В Либоди и Линфилде кто-то разбил витрины супермаркета «Star» («Звезда»). В Берлингтоне были с корнем вырваны из тротуара автоматы газеты «Boston Globe», которая в этот день поместила на первой полосе фотографию Ельцина. В Ньютоне был не то ножом, не то отверткой изуродован огромный портрет Ленина на рекламном щите водки «Российская», который гласил: «Now that the party’s over, let the party begin!» – «Теперь, когда с партией покончено, начнем вечеринку!» А на рассвете в Дэдхэме полицейский патруль арестовал четырех черных подростков, вооруженных ножами и пытавшихся ограбить русского туриста, спавшего на тротуаре возле ночного бара «Sunset». Хотя одному из грабителей этот турист сломал руку, полиция сочла это самозащитой, и русский был на патрульной машине доставлен к автобусной станции, откуда по совету полицейских отбыл первым же автобусом.

Автобус шел на северо-запад, в Буффало, к этой вечной бросовой яме погоды у границы с Канадой. Проспав пять часов в мягком кресле, Николай проснулся и обнаружил за окном серую пелену дождя, которая затягивала скоростное шоссе, леса, цветные рекламные щиты и очертания окрестных плоскокрыших городков. Куда он едет? На кой shit ему какое-то Буффало и вообще вся эта новая маета, когда в райском Марблхэде остались баба и пацан, которые его любят и которые стали его семьей? Всего две недели назад он открыл для себя, что, оказывается, истинный кайф жизни вовсе не в том, чтобы гужевать, гудеть, зикать, кирять, кантоваться и бросать палки по пьяни или силком. Оказывается, играть с пятилетним пацаном в «морской бой» или даже просто ждать кого-то к обеду – уже радость! А если этот «кто-то» еще и хорошая баба, то – о чем говорить! Накормить ее вкусной едой, а ночью сделать ей такую любовь, чтобы утром она пела на кухне, готовя ему кофе, – что еще нужно в жизни? Строить коммунизм? Завоевывать Афганистан? Свергать Ельцина? Да пошли они все!..