Гештальт

– Сейчас граница, тебя никто никуда не пустит. Снимай свой парадно-эротичный наряд и ложись спать. Утром образумишься – сама над собой смеяться будешь. Вера!

– Я всё решила, до границы одна станция, я соскочу. Прошу, присмотри за ребёнком, в сумках всё необходимое есть, ты же сама мать, поймешь, что надо.

Мысль, что Верка это спланировала, сразу и прочно засела в Олиной голове.

– Вера! Вера!

В темноте Веркин прыжок никто не заметил, только под её быстрыми ногами зашуршал песок и мелкие камни. Вслед Оля бросила ей сумку с вещами и документами. Бледная фигура пошла быстро к перрону, голос сдавлено крикнул: «Ничего мне не говори! Я все решила!» Набрав Веркин номер телефона, подруга попросила: «Если будет плохо или передумаешь, набери меня, придумаем что-нибудь». Это было последнее, что она могла предложить этой сумасшедшей.

«Гранат! Красный гранат! Сочный гранат! Пробуем гранат!» – пел кто-то в ушах голосом продавца гранатов.

Верку Оля встретила уже в сентябре. Она вернулась домой через пять дней, почти как обещала Оля чужому мужу. Когда Верка на перекладных добралась до Крыма и ранним утром прибежала на рынок в своем красном сарафане и зрачками, расширенными страстью, Казбек мило беседовал с молодой туристкой, ещё не тронутой загаром, о том, что не только красные гранаты могут быть спелыми, но и даже самые бледные на вид. Верку Казбек, как водится, не узнал. Прослонявшись ещё около двух дней по пустеющим пляжам, она поняла, что лето и любовь подошли к концу, и пора бы вернуться в обычную жизнь, к мужу. Тем более что попугай седого старика на набережной вытянул для неё из старой шляпы записку: «Собачьего нрава не изменишь». Охнув, Верка купила обратный билет. Никто ни о чём не узнал, только Веркин сын как-то утром позвонил Оле и счастливым голосом сообщил: «Мама вернулась!»

Любаша

Мечтой всего Любашиного детства было наесться досыта.

Полуголодное существование развивало фантазию. Любаша засыпала, думая о блинах с маслом, которые можно макать в густую, чуть желтоватую сметану, или о маленьких булочках с изюмом и маком, или о рыбном пироге, где много поджаренного лука и яичные круги, смазанные сливочным маслом. Верхом всех фантазий был небольшой, но высокий, в несколько слоев, торт с кремом, белым и розовым, на котором разместились малюсенькие ягодки, цветы, бабочки и, обязательно, завитые буквы в надписи «Поздравляем». Любаша представляла себе, как одними губами снимает с торта ягодки, слизывает розочки и красные завитушки надписи, а потом – доедает бисквит, промазанный клубничным конфитюром. С этой вкусной фантазией и сладким привкусом во рту Любаша и засыпала.

Любашина семья была бедной. Любаша жила с мамой, которая работала гардеробщицей, и отчимом. Отчим, очевидно, нигде не работал, но содержал семью. Маминой зарплаты хватало только на неделю, а потом начинались мучительные дни в ожидании новой. В такие дни мама говорила: «Вот получу получку…» Но после зарплаты ничего не менялось, долги раздавались, покупалась сечка, хлеб и растительное масло, фанфырик для отчима и сигареты. Теперь была очередь отчима, он долго курил взатяг, а потом уходил «на работу». Иной раз он возвращался с пустыми руками и злой, случалось, что-то приносил, и тогда мать начинала метаться по соседям, продавать. После этого в доме появлялась вкусная еда. Но Любаше из еды почти ничего не перепадало, отчим говорил, что кормить «чужое отродье» не станет. Любаша сочувствовала матери и отчиму, им слишком тяжело давалась эта жизнь, она никогда ничего для себя не просила, терпела. Только ночью, в снах своих, она могла отведать таких яств, о которых только слышала или читала.

Любаша выучилась на повара в училище, а потом, в технологическом колледже, получила специальность технолога общественного питания. Теперь она работала в пиццерии заведующей производством и совсем забыла, как засыпала в детстве, мечтая о булках и тортах. В её теперешней жизни было много теста, начинки, разной сдобной радости. Любашина счастливая натура приподнимала хозяйку над землей, как опарное тесто поднимает крышку кастрюльки, как съестные запахи поднимают душу голодного над бренным бытием. Любаша делилась этой своей сдобностью с каждым: она пекла «Маргариту» с фирменным соусом, «Большую Бонанзу» с соусом Барбекью и острыми перчиками халапеньо, «Пепперони» и «Чикен Бургер», пиццу «Четыре сыра» и «Мясное удовольствие». Любаша с легкостью выговаривала любые ингредиенты самой сложной пиццы, знала всё о толстом и тонком тесте, готовила индийскую пиццу, мексиканскую и американскую и, конечно, итальянскую. И вечером засыпала вполне довольная, без воспоминаний о несчастливом детстве, трудной юности; она радовалась, что смогла накормить человечество вкусно и досыта.

Только одно терзало Любашину душу и лишало е      ё душевного равновесия: у неё не было детей. Никак Любашино доброе, сдобное, пышное, где надо – узкое, где надо – широкое, тело не хотело беременеть. Любаша просто рождена была для детей, у неё были широкие бёдра и грудь приличного размера, она не была слишком худа или толста. И тело, и душа Любаши желали дитя, но его всё не было. У Любашиной прабабки было десять детей, у бабки – восемь, правда Любашина мать смогла родить только её, но это от трудной жизни. Любаша пестовала этого ребенка в своей душе уже очень давно, считала, что её счастливая и полноценная жизнь начнется только с рождением ребенка, младенца, мальчика или девочки.

Мужей в Любашиной жизни было трое.

С первым она сошлась по глупости. Все Любашины подруги собирались в скором времени выйти замуж, а она подзадержалась. У Любаши был влюбленный в неё сосед. Он был толст и ленив, но всё же – мужчина. Женившись на Любаше, он своих привычек не поменял, лишь стал ещё толще. За руль машины (а он работал в такси) его приходилось долго усаживать. Зимой муж и вовсе не работал, в теплой зимней одежде за рулём он не помещался. Любаша даже боялась думать, что с ним случится, попади он в аварию. Это было бы душераздирающее зрелище, много мяса, много крови, а ещё он наверняка бы задохнулся в подушках безопасности. Ко всем его недостаткам муж очень вонял, грибок, казалось, распространился по всему его телу, ел кожу, ногти, волосы. Перед тем как уйти от своего первого мужа, она перестала его кормить. Он бесился, обзывал её обидными словами, швырял в неё всем, что попадало под руку. Но Любаша уже решила, что уходит, и это её мало задевало.

Второй муж был полная противоположность первому: поджар и мускулист, как хорошая гончая. Он привозил в кафе, где тогда работала Любаша, овощи – огурцы, помидоры, хрен и зелень. Выгружал всё сам, сам же заносил деревянные лотки и громко смеялся, отсчитывая татуированными пальцами мятые сотни и полтинники. Он работал на фермерском хозяйстве, был там и рабочим, и охранником, и водителем. Особенно Любаше нравился секс с ним, он был ненасытен, готов был заниматься любовью в любое время дня и ночи, в любых условиях. Любаша смущалась, но что скрывать, ей нравилось. Сексом надо заниматься сразу, как только захотелось. Что за болтовня про подходящие условия? Этим он жил. Любаше нравилось, как он трудился над её сдобным телом. В конце акта он хлопал Любашу по розовому заду своими татуированными ладонями со словами: «Цимус!» и засыпал между Любашиных тяжелых грудей. Любаша любила его как младенца, как котенка своего любит кошка, как о птенце заботится птица, со снисходительной нежностью следила за его действиями и боялась, что он пропадёт. И однажды он и вправду пропал, вместе с женой фермера и японским грузовичком, полным свежих овощей. Жена и грузовичок вскоре нашлись, а вот второй муж – нет. Пропал. Она его искала, но он просто испарился со своим откровенным смехом и татуированными пальцами. Кстати, татуировки у него были только на трех средних пальцах правой руки – «Ищи». «Буду искать,» – думала Любаша, засыпая каждую ночь в слезах, прижимаясь румяной щекой к белому квадрату подушки, на которой совсем недавно лежала голова её второго мужа.

Третий, теперешний муж был чем-то средним между первым и вторым. Вечно недовольный, обиженный жизнью, он чем-то напоминал Любаше её отчима, чёрный и снаружи, и внутри. Нет работы – злится, есть работа – злится ещё больше. Он был автослесарем и работал в гараже, грязная тяжёлая работа. Улыбался он только в двух случаях, когда жалел бродячих собак или когда ему в гараже какой-нибудь довольный ремонтом владелец давал сверху пару тысячных купюр. Любаша понимала своего мужа, чего скалиться-то без толку. «Миленький, давай ребёночка родим?» – иногда робко спрашивала она. «Рожай, – отвечал он. – Только запомни, у мужиков детей не бывает. Сама расхлебывать будешь». Любаша вздыхала, она бы и родила, и расхлебывала, да не получалось.

В праздник отправилась Любаша в городскую церковь, хоть и не была крещёна. Купила три больших восковых свечи и стала размышлять, кому поставить: одну поставила Иисусу, одну – Матери Божией, а с третьей долго определялась. Бродила по церковным закуткам, целовала оклады икон, крестила свою пышную грудь. Наконец выбрала какого-то седого старика в черном одеянии с золотыми крестами и поставила свечу перед ним. Пятясь к выходу, она что-то шептала, с мольбой глядя на всех святых. Краем глаза она заметила в углу сухонькую старуху, которая, казалось, дремала. «Бабушка! Бабушка! – громко произнесла Любаша. – Это кто?» Старуха встрепенулась. Любаша решила, что старуха глухая. «Бабушка, кто это?» – повторила свой вопрос Любаша, одними глазами показывая на седого старика с иконы. «Деточка, это Николай-Чудотворец, житие вот его возьми, почитай», – показала пальцем на стеклянный церковный прилавок с книгами старуха. Да, Любаше чудо бы совсем не помешало. Она попятилась к выходу, почти задыхаясь, выбежала на улицу. Долго, пока не заслезились глаза, смотрела на золотые луковки церковных куполов. «Дышать в церкви очень тяжело», – объяснила она нищенке у ограды и подала сто рублей.

Ночью Любаше снился Николай-Чудотворец, он участливо смотрел на неё: «Пойдёшь гулять, под горой найдёшь камень, – старик смерил взглядом Любашу, – килограмм на пятьдесят. Будешь его три раза катать в гору столько дней, сколько сможешь. Закатишь, передохнешь и кати вниз. Так трижды. Оставишь его там, где нашла. Потом испеки столько хлебов, сколько дней камень катила. Пироги раздашь жёнкам, у которых детей много. И будешь с дитём. Не бойся, родильная ложка всегда с солью, с перцем».

Любаша после сна долго сидела на кровати, шевелила пальцами ног и удивлялась, какие у неё ноги белые да гладкие. Рядом, почти неслышно, спал третий муж.

Любаша жила в домике на пригорке, внизу был городской пруд. Утром, до работы, пока не приехал служебный автобус, Любаша бродила вдоль берега и нашла свой камень, большой, неправильной формы, он рос прямо из земли, вроде как ожидал её. «Трудно катить будет», – подумала она, но других больших камней поблизости нигде не было. Вечером, в сумерках, Любаша пришла к берегу с туристической лопаткой и принялась выкапывать камень, с трудом она отделила его от родного углубления, долго сидела на нём, не могла никак отдышаться. Принялась катить, было тяжело и неудобно. Ещё она поняла, что одежда её никак не предназначена для такого труда. Поэтому восхождение с камнем было отложено на завтра.

Вечером другого дня Любаша пересмотрела свой гардероб, нужны были брюки, но она принципиально не носила брюк, они стесняли её сдобное тело. Любаша выбрала длинный льняной сарафан, под него надела флуоресцентные жёлтые лосины, которые использовала летом для прополки грядок. В сарафане сдвигание и закатывание камня пошло быстрее, она не боялась нагнуться низко или упереться ногами в неудобной позе, сарафан надежно скрывал её ладные ноги в ярких лосинах. В тот вечер, или точнее – ночь, камень закатился к Любашиной ограде довольно быстро. Несколько минут Любаша хватала воздух ртом, размышляя, стоит ли его сегодня скатывать. Нагнулась и, что было сил, толкнула его вниз, крикнула зачем-то: «Поберегись!» Хотя ясно было, что на улице уже совсем никого нет. Вроде никого не задавила, только внизу заливисто залаяла собака. Было два часа ночи, третий муж неслышно спал в супружеской кровати.

С утра, собираясь на работу в пиццерию, Любаша засомневалась в своём поведении: руки-ноги в синяках, плечи болят, ногти обломаны. Перед автобусом Любаша отправилась взглянуть, куда укатился её камень. Оказалось, что он вовсе не скатился вниз, а застрял на полпути, попав в какую-то выемку. Любаша докатила камень к пруду как раз к самому приезду автобуса. Когда раздалось шуршание колёс по гравию, Любаша приводила в порядок свою прическу. Садясь в автобус, она старалась не поднимать руки вверх, чтобы никто не заметил тёмные пятна пота.

Так продолжалось неделю. Никем не замеченная, она каждый день катала свой камень, забывала есть, да и готовила ужин только для мужа, любимый сериал не смотрела, к соседке поболтать не забегала. Третий муж вёл себя так, будто ничего не замечал, равнодушно сопел в стенку, когда, глубоко за полночь, Любаша возвращалась домой. «Какой бесчувственный! Спросил бы хоть, где была. Ночь ведь на дворе!» – думала она, укладываясь спать уже под утро. В седьмой день, когда Любаша заталкивала камень обратно в его естественное углубление и присыпала землёй, помогая себе туристической лопаткой, к ней из кустов вышел Василий, водитель служебного автобуса, который каждое утро увозил её в пиццерию. Любаша этому даже и не удивилась, не испугалась, она была вымотана, тяжело дышала, крупные капли пота блестели в её бровях. Молча, ничего не говоря, Василий присел рядом с Любашей на камень, погладил её по круглой коленке, обтянутой желтыми лосинами. Любаша остатками своего усталого сонного сознания подумала: «А чего бы и нет?» И они занялись любовью прямо тут же, у камня на берегу пруда. Потом Василий курил, задумчиво разглядывая Любашу, как она натягивала флуоресцентные лосины на похудевшие ноги. Разошлись также молча, как и встретились.

«Родильная ложка с солью, с перцем», – думала про себя Любаша, разделывая семь пирожков. Было воскресное утро, ехать в пиццерию было не надо. Любаша всё думала, как утром в понедельник сядет в служебный автобус. От этого её, и без того румяные, щёки становились ещё румянее. Впрочем, её сейчас более заботило, кому раздать стряпню, это было важнее, чем ночное приключение. Детей современные женщины рожают мало, больше двух в семье – большая редкость. «У вас в гараже есть многодетные мужики?» – спросила Любаша за завтраком третьего мужа. «А тебе что с этого?» – как-то с агрессией ответил он. «Так просто», – ответила Любаша, мысленно вычитая гараж из зоны предполагаемого распространения. В конце улицы жила многодетная семья, туда Любаша и отправилась первым делом. Изумлённым хозяевам она протянула булку ещё тёплого белого хлеба. Ещё один хлебец она отдала нищенке у церкви, у той оказалось трое детей. Потом гуляла в парке, смотрела, у кого сколько детей на прогулке, недоумевающим мамашам она отдала ещё два хлеба. Столько же удалось пристроить в магазине детских игрушек. Оставалась одна булочка. Сидя на скамейке у пруда, усталая Любаша половину съела сама, а половину скормила уткам, очень уж они попрошайничали, хлопая крыльями по водной глади. Спохватилась, но было уже поздно, хлеб был съеден. Любаша даже всплакнула от огорчения, ведь столько было пережито и могло пропасть зазря из-за её рассеянности. Потом она рассудила, что утка тоже, наверняка, многодетная мать, и успокоилась.

Через месяц Любаша поняла, что беременна. Её стало тошнить по утрам, отекали ноги, и все солёные корнишоны в пиццерии вызывали отделение слюны. Водитель Василий ласково улыбался измученной рвотой Любаше каждое утро, она же делала вид, что ничего не замечает. Третий муж совсем перестал смотреть на Любашу.

Как-то ночью Любаша поняла, что она родит своего долгожданного ребёнка вот этому равнодушному третьему мужу. Третий муж, и в этом не было никаких сомнений, будет знать, что ребенок не от него, станет называть его «чужим отродьем», как когда-то Любашу называл отчим. Это открытие придало Любаше сил, утром она собрала мужу чемодан и объявила о разводе. Тот даже и не удивлялся, не сопротивлялся, съел завтрак и ушел, так ничего и не спросив.

Нарядная Любаша, улыбаясь всем своим румяным сдобным существом, встречала служебный автобус. «Сегодня нужно камень к дому перекатить», – попросила она Василия и протянула ему семь блинов с творогом в пластиковом контейнере для завтраков.

Павел

Протяжно гудел поезд. Люди входили, двери хлопали. Шумящие потоки равномерно распределялись по залу: кресла, подоконники, скамейки, кассы. Кто-то выходил, двери хлопали. Шуршащие звуки скребли слух: чемоданы, тележки, сумки, пакеты, коробки. Вокзальные шумы поднимались высоко под купол здания и летали там гулким эхом, вырывались на перрон и были заглушены грохотом прибывающего поезда.

Павел вместе со всеми вошёл в зал ожидания.

Студенты у газетного ларька грызли семечки и громко смеялись, продавщица пирожков отсчитывала сдачу мятыми пятидесятками, семейная пара негромко переругивалась, туристы с огромными рюкзаками изучали электронное табло, влюбленные обнимались, цыганка с оравой малышей клянчила «на хлебушек». Обычная вокзальная жизнь. Павел присел на край деревянной скамьи и наблюдал, как девушка покупала у красного автомата кофе в стаканчике. Автомат выбрасывал стаканчик вверх ногами, подбирал в своё нутро и опять выбрасывал вверх ногами. Девушка смеялась, привлекая внимание студентов у ларька. «Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не повешалось!» – крикнул один. Девушка сняла с держателя дымящийся стаканчик: «Лишь бы не плакало, дурак!»

Запах кофе растекся по старому вокзалу. Павел сглотнул.

Утро началось буднично. Старуха сметала со стола крошки вчерашнего ужина, Павел смотрел, как она неторопливо водит тряпкой по столу, меняет местами солонку и перечницу. Старый передник повязан ровно, волосы собраны под гребенку в аккуратный пучок. И передник, и гребёнка были знакомы Павлу целую жизнь. Всё было в этой жизни у них, одного не хватало – интереса. Все известно, знакомо, по накатанной, а интереса нет. Без этого и жизнь пресна, и утро похоже на вечер, и день на день, и год на год. Павел смотрел на свою старуху из-под одеяла, и всё яснее ему становилось, что жить так больше ему невозможно. Завтракали молча вчерашней пшенной кашей и яйцами «в мешочек».

С дерматиновым чемоданчиком Павел никогда не расставался, когда работал слесарем, носил в нём инструмент, осенью там спели помидоры, а недавно в нём окатилась кошка. Пара белья, колючий свитер, шерстяные носки, охотничий нож. Костюм надел на себя, в карман положил чистый платок. Подумал и засунул ноги в кирзовые сапоги, ботинки завернул в газету и – в чемодан, чуть повозился со старым замком и был готов. Старуха сметала со стола крошки после завтрака. Передник. Гребенка.

– Я пошел.

– Куда? В магазин? За шкаликом?

Павел молчал. Слышно было только, как тряпка в старухиных руках шуршит по клеёнке.

– Куда пошел-то?

Старуха оглянулась. Павел в парадном костюме и с дерматиновым чемоданом в руке стоял навытяжку.

– Что? Опять? Опять уходишь?

– Так, видно.

– И куда?

– К Павле поеду. Она меня звала, вот я и решил. Она бабка хорошая, осанистая, фигуристая, песни любит.

– А я?

– А тебе долгих лет счастливой жизни и не болеть.

Павел шагнул к порогу, старуха шатнулась к нему.

– А я?

– Ты старая уж вся, меня не привлекаешь. Накладки вон носишь, а я-то знаю, что всё оно не твоё. А Павла, она такая. У ней все своё.

– А тебе почём знать?