Дублин

Пинчер уже понял, что со стороны этой мерзкой фигуры его жизни ничто не угрожает. Теперь в его уме крутился главный вопрос: сойти ему с кровати и улечься на твердый пол самому или остаться на месте и терпеть близость и вонь чужака.

– Но ты, без сомнения, приехал на его поминки из уважения, – произнес Тадх. Любой бы сказал, что это правильный поступок, пусть и необычный для англичанина. – Ты не против того, чтобы я узнал твое имя? Я Тадх О’Бирн, – любезно сообщил он.

Ну почему, пытался понять Пинчер, все эти ирландцы должны носить столь варварские имена? Того, как это звучало для него – Тиг О’Бирн рядом с ним, покойный Турлок О’Бирн внизу, – уже было более чем достаточно, но то, как они сами это произносили – Тадх и Тоирдхилбхак, – превосходило всё разумное. Пинчер мысленно проклял всех этих людей. Он не имел никакого желания беседовать с Тадхом, но, с другой стороны, если он откажется ответить, это может вызвать у существа ярость.

– Я доктор Симеон Пинчер из Тринити-колледжа в Дублине, – неохотно сообщил он.

– Из Тринити-колледжа? – Значит, это был англичанин и еретик. Но все равно ученый, наверное. – Осмелюсь предположить, что ты учил латынь и греческий, так?

– Я читаю лекции на греческом по логике и теологии, – холодно произнес Пинчер. – И проповедую в соборе Христа. И я член колледжа Эммануэль в Кембридже.

Пинчер надеялся, что этот впечатляющий перечень заставит неожиданного гостя замолчать.

Тадх, возможно, и не слишком привык общаться с англичанами и еретиками, но, конечно, был поражен. Это ведь был джентльмен и ученый, знающий человек, который проделал длинный путь из Дублина, чтобы выказать уважение к вождю О’Бирну. Да, с ним следовало быть учтивым. Некоторое время Тадх лежал молча, гадая, что он мог бы сказать столь выдающейся личности. И тут ему на ум пришла одна мысль. Важный человек делил с ним постель и, без сомнения, воображал, что он, Тадх О’Бирн, личность малозначащая. И Тадх был просто обязан объяснить незнакомцу, что и он тоже не последний в своем клане. Конечно, не такой образованный, но, по крайней мере, джентльмен.

– А ты, пожалуй, и не знаешь, кто я таков? – предположил он.

– Пожалуй, нет, – вздохнул доктор Пинчер.

– Ну, так именно я, – с гордостью сообщил Тадх, – на самом деле и есть законный наследник Ратконана.

Результат его заявления был в высшей степени удовлетворительным. Тадх почувствовал, как доктор слегка вздрогнул.

– Но я так понял, что это Бриан…

– Ах… – Теперь Тадх оседлал любимого конька. – Он получил это. Да, получил. Но есть ли у него на это право? – Он помолчал, чтобы его вопрос проник в ум собеседника. – Нет. Это я принадлежу к старшей линии, видишь ли. Да, его семья получила Ратконан, но прав на него у них нет. Их притязания ложные!

Но дело было в том, что именно по закону, по тому древнему ирландскому закону и обычаю, которые Тадх так горячо отвергал, предки Бриана были должным образом избраны, а его собственные – отвергнуты. И тот факт, что Тадх, как добрый ирландец, никак не мог претендовать на положение Бриана и что любой добрый ирландец объяснил бы ему это в весьма простых выражениях, и даже тот еще более удивительный факт, что лишь по английским, но никак не по ирландским законам старший сын имел особое значение, – все эти факты самым чудесным образом растаяли в ночной тьме или, скорее, были поспешно похоронены Тадхом, как какой-нибудь преступник торопливо закапывает труп.

– То есть ты хочешь сказать, – Пинчер пытался разобраться, – что Бриан О’Бирн на самом деле не имеет настоящих прав на эту собственность?

– Не имеет. По английским законам. – Тадху неприятно было это говорить, но он знал, что другого способа произвести впечатление на человека из Тринити-колледжа нет. – По королевским законам он никаких прав не имеет. Это я законный наследник.

– Очень интересно, мне кажется… – пробормотал доктор Пинчер и после краткой паузы добавил: – Пожалуй, мне хотелось бы поспать.

И Тадх О’Бирн, высказавшись к собственному удовлетворению, преспокойно заснул. Но доктор Пинчер не спал. Спать ему уже не хотелось. Он размышлял. То, что он только что узнал, если все было верно, имело огромное значение. Но конечно, отвратительный негодяй, лежавший сейчас рядом с доктором, не мог надеяться получить от этого какую-нибудь выгоду. Бог того не допустит. Но если тот любезный молодой человек, который пригласил доктора в дом, действительно не имеет законного права на поместье, то существует множество юридических способов отобрать у него все. Пинчер гадал, есть ли в Дублине кто-нибудь, знающий обо всем этом. Пожалуй, нет. Ценность имения вроде Ратконана может быть во много раз выше того, что он рассчитывал получить в Манстере, и не важно, как близко там растут дубы.

Пинчер думал о том, как бы обернуть столь неожиданные новости к своей выгоде.

Уже некоторое время Орландо казалось, что отец слегка не в себе. Он прекрасно замечал постоянные небольшие перемены в его настроении, потому что видел отца почти каждый день.

Хотя Орландо было уже шестнадцать, он все еще жил дома. Мартин Уолш мягко воспротивился нескольким попыткам Лоуренса отправить Орландо в Саламанку.

– Нет, пусть лучше остается со мной, – твердил он. – Он может получить отличное образование у местных учителей. Я сам буду учить его юриспруденции.

Однажды Орландо подслушал спор между отцом и старшим братом.

– Поосторожнее, Лоуренс, – заявил отец. – Правительственные чиновники в Дублинском замке весьма подозрительно относятся к заграничным колледжам. Моя преданность не вызывает у них сомнений, но помни, в замке есть люди, которым хотелось бы запретить практику адвокатам-католикам. Они уже и без того знают, что ты иезуит. А поскольку поместье после моей смерти наследует Орландо, то будет куда мудрее, если они не увидят, как он отправляется в семинарию. Лучше ему держаться поближе ко мне.

Орландо слышал, как Лоуренс что-то пробормотал в ответ, но не разобрал слов. А отец произнес весьма решительно:

– Думаю, нет. И больше не будем говорить об этом.

Мартин Уолш обычно уезжал по делам в Дублин на день-два в неделю. И довольно часто брал с собой Орландо, и юноша прекрасно видел, как уважают и любят его честного и осторожного отца.

– Адвокатам, – нередко говорил сыну Мартин, – известно множество человеческих тайн. Но люди должны знать, что могут вполне довериться адвокату. Адвокат знает все, Орландо, но ничего не говорит. Помни об этом.

Иногда он мог показать на какую-нибудь хорошенькую девушку и добродушно спросить Орландо, не хочет ли он жениться на ней. Орландо обычно отвечал, что она недостаточно хороша и что ему нужно что-нибудь получше. Тогда отец спрашивал, сколько детей хотелось бы иметь Орландо.

– Шесть мальчиков и шесть девочек, чтобы была ровно дюжина, – улыбался Орландо.

И Мартину это нравилось.

Довольно часто они навещали его сестру. Энн родила трех девочек, но супруги продолжали надеяться на мальчика, которого хотели назвать Морисом. Энн слегка располнела за время замужества и всегда была занята домом и детьми, однако в остальном Орландо казалось, что сестра все та же. Ее муж Уолтер добился немалого успеха. И чем старше становился Орландо, тем больше ему нравился Уолтер, добрый, мужественный человек, явно бесконечно преданный жене. Хотя и ясно было, что однажды он унаследует большое состояние отца, старого Питера Смита, Питер с гордостью говорил:

– Да он во мне совсем не нуждается. Он уже сам сколотил состояние.

Старый Питер Смит предпочитал проводить время в своем поместье в Фингале, но Уолтер и Энн почти все время жили с детьми в городе. У них был красивый дом с остроконечной крышей на Сент-Николас-стрит, неподалеку от толсела – старого городского дома собраний. Единственное, о чем они никогда не говорили, – это гибель Патрика Смита. Но Орландо все равно был уверен: сестра должна быть счастлива нынешней жизнью.

Иногда к концу дня, когда они уже возвращались домой в Фингал, Орландо замечал, что отец выглядит немного усталым и подавленным. Он предполагал, что это просто утомление после долгих часов работы. Волосы Мартина почти совсем поседели. По вечерам Мартин обычно садился в свое кресло и задумчиво смотрел в пол, и тогда видно было, что его лицо осунулось и постарело. И иногда Орландо замечал, как отец внезапно морщится и качает головой. Но потом Уолш поднимался из кресла, выпрямлял спину, делал глубокий вдох, выпячивал грудь и сам себе одобрительно кивал. И Орландо уверял себя, что его отец все еще силен и не покинет их много лет.

Обычно все дела Уолш вел в Дублине, не дома. И потому однажды вечером Орландо был удивлен, когда по дороге домой его отец заметил:

– Я получил сообщение от доктора Пинчера. Он хочет навестить меня завтра утром. По личному делу, так он говорит.

Хотя Орландо лишь изредка видел высокого тощего доктора из Тринити-колледжа, черный облик Пинчера, пересекавшего Долину Птичьих Стай в вечер перед отъездом Энн в монастырскую школу, неизгладимо отпечатался в памяти юноши.

– И что ему нужно? – спросил он отца.

– Понятия не имею, – ответил Уолш.

Поэтому Орландо с немалым любопытством наблюдал на следующее утро, около одиннадцати часов, за подъезжающим к их дому по освещенной солнцем дороге одиноким всадником, тощим как жердь и одетым в черное. Его встретил Уолш и, поздоровавшись, пригласил в дом. Орландо ужасно хотелось войти вместе с ними и послушать.

Двое мужчин сидели за столом напротив друг друга. Уолш, одетый в удобный темно-зеленый дублет, выглядел точно так, как и должен выглядеть сквайр. Доктор Пинчер был с головы до ног в черном, за исключением маленького белого воротника, отделанного узкой кружевной полоской.

– Я приехал спросить, сможете ли вы действовать от моего имени, – начал Пинчер, – в деле, которое я желал бы сохранить в тайне.

– Ничего необычного в вашей просьбе нет, – с легкостью ответил Уолш. – Но мы с вами прежде никаких дел не имели.

– Возможно, вы удивлены тем, что я готов довериться в таком деле… – Он замялся.

– Католику?

– Именно так.

Пинчер вежливо склонил голову. И хотя у него не было сомнений в том, что протестантская вера ставит его в глазах Бога намного выше папистов, Пинчер все же с некоторой неловкостью осознавал, что Уолш стоит выше его, будучи прирожденным джентльменом, каковым сам Пинчер не являлся.

– Я рад довериться адвокату-католику, сэр, – Пинчер позволил себе улыбнуться, – хотя мог бы усомниться в католике-хирурге.