Русское

Он вышел из избы. Ничего. Он посмотрел налево, посмотрел направо. Бани и хижины, все как всегда, ни следа медвежонка. Лицо у него тотчас же вытянулось от досады, он и поверить не мог, что его так обманут, разве не видел он ночью, как Мал со стариком, крадучись, выходят из деревни?

Крестьянин, грузивший вещи на телегу, брат одной из его мачех, обернулся и посмотрел на него:

– Тебе чего, мальчик?

– Ничего, дядюшка.

Он знал, что тайну никому выдавать нельзя.

Желудок у него словно налился холодной свинцовой тяжестью, безмятежное голубое утреннее небо помрачнело. Он хотел было расплакаться, чувствуя, что плач принесет облегчение, но, помня, что Мал взял с него клятву молчать, не дал воли слезам, а, закусив губу, повернулся и с грустью ушел назад в избу.

Там его бабушка бранила за что-то женщин, но он уже привык к таким сценам. Его взгляд упал на бубен его матери, висящий в углу; бубен был покрашен красной краской. Он любил красное; красный цвет представлялся ему теплым и дружелюбным, ведь в славянском языке «красный» и «красивый» – однокоренные слова. Кий не отрываясь глядел на грубое лицо своей бабушки: какие у нее большие щеки, ни дать ни взять два куска сала. Она заметила, что внук на нее смотрит, и в свою очередь злобно уставилась на него, а потом велела матери вывести его из избы прочь, мол, нечего тут путаться под ногами.

– Иди поиграй, Кийчик, – ласково сказала мать.

Он снова вышел из избы и тут увидел Мала.

Для Мала ночь выдалась неудачной. Вместе с одним охотником постарше он поставил в лесу ловушку на медвежонка, и им почти посчастливилось. Он поймал бы медвежонка, если бы в последнюю минуту не потерял голову: сделал неловкое движение – и разгневанная медведица-мать бросилась за ним и прогнала. Стоило Малу вспомнить про свой позор – и он невольно багровел от стыда.

Сегодня он собрался помочь мужчинам убрать сено, то есть заслужить одобрение старейшины тяжелым трудом и избежать неприятных разговоров с Кием.

Мальчик и в мыслях не держал, что его дядя спешит мимо избы, лишь бы не вести никаких лишних бесед. Он подскочил к Малу и выжидательно воззрился на него снизу вверх, закинув голову.

Мал с виноватым видом посмотрел налево, потом направо. К счастью, его односельчанин, нагружавший телегу, куда-то отлучился, и они остались одни.

– Ты привел его? Где он? – воскликнул Кий.

Стоило ему завидеть дядю, как надежда снова ожила.

Мал помедлил и ответил уклончиво:

– Он в лесу.

– А когда ты приведешь его сюда? Сегодня? – Глаза у мальчика засияли от восторга.

– Скоро. Как зима наступит.

Мальчик помрачнел от недоумения и разочарования. Зимой? До зимы еще жить да жить…

– Почему зимой?

Мал минуту подумал.

– Я его поймал, накинул ему на шею веревку и так вел, Кийчик; но тут налетел ветер и унес его. Я ничего и поделать не мог.

– Ветер?

Лицо у малыша словно осунулось. Он знал, что ветер – древнейшее из всех божеств. Его дядя частенько говаривал ему: «Бог солнца велик, Кий, но ветер – древнее и могущественнее». Ветер дул днем и ночью, когда солнце уходило на покой. Ветер дул над бескрайней равниной, когда ему заблагорассудится.

– А где он сейчас?

– Далеко-далеко, в лесу.

Ребенок слушал его со скорбным видом.

– Но снегурки приведут его назад, – продолжал дядя, – вот увидишь.

Ну почему он лгал? Он смотрел сверху вниз на своего доверчивого племянника и отлично понимал почему. По той же причине, по какой поселился с двумя стариками и ослушался деревенского старейшину. А все оттого, что все его презирали, и, еще хуже, оттого, что ему было стыдно. Вот и не смог сказать он правду мальчишке, который так ждал обещанного медвежонка. «Я глуп и ни на что не годен», – подумал Мал. Да еще и лентяй к тому же. Собирался же весь день до седьмого пота работать в поле, но сейчас больше всего ему хотелось убежать назад в лес, лишь бы не признаваться себе, что он обманщик и бездельник. Прежняя решимость покидала его.

Однако, возможно, еще оставалась надежда.

– Но я знаю, где ветер его прячет, – добавил он.

– Правда? Правда знаешь? – Лицо Кия озарилось радостью. – Расскажи мне!

– Глубоко-глубоко в чаще лесной, в тридевятом царстве.

– А можно туда попасть?

– Только если знать дорогу.

– А ты знаешь? – Само собой, опытный охотник вроде дяди знает дорогу даже в волшебные края. – Как туда добраться?

– Идти на восток, – усмехнулся Мал. – Далеко-далеко на восток. Но я туда и за день доберусь, – похвастался он и на мгновение сам в это поверил.

– Тогда ты его приведешь? – взмолился мальчик.

– Может быть. Когда-нибудь, – посерьезнел Мал. – Но это наша с тобой тайна. Никому ни слова.

Мальчик кивнул.

Мал двинулся дальше, радуясь, что покончено с этим тягостным разговором. Может быть, через несколько дней он придумает, как половчее поставить другую ловушку на медвежонка. Не хотелось огорчать мальчика, ведь тот ему доверял. Уж найдется, как помочь делу.

Мал приободрился. Сегодня будет славная работа в поле.

Кий, задумавшись, тоскливо смотрел ему вслед. Он слышал, как женщины смеются над его дядей Малом, как мужчины его бранят. Он знал, что в деревне Мала величают лентяем. Неужели дяде и вправду нельзя доверять? Кий поднял глаза к бескрайнему, пустому небу, не зная, что и поделать.

Женщины расположились на золотистом поле широким клином вроде того, что образует в летнем небе стайка диких утиц.

В «острие» клина, сопровождаемая с обеих сторон мерно выступающими женщинами, высокая и крупная, шла свекровь Лебеди. Жена деревенского старейшины умерла прошлой зимой, и потому она теперь считалась старшей женщиной селения.

День выдался жаркий. Они работали уже несколько часов, и время клонилось к полудню. В жатву женщины одевались в одни только простые платья, наподобие льняных рубах, да лапти, плетенные из березового луба. Каждая несла серп.

Лебедь обливалась потом, но на душе у нее царил покой, вселяемый равномерным ритмом монотонной полевой работы под солнцем. Хоть иногда эти женщины обращались с нею пренебрежительно, все они в каком-то смысле приходились ей родней: другая жена мужа, сестра другой жены, сестры мужа и их дочери, тетки и двоюродные сестры этих дочерей. Каждую полагалось называть особым, неповторимым именем, выражавшим сложную степень этого родства и надлежащую меру почтения, да еще использовать это имя в уменьшительной форме, столь любимой всеми славянами, и потому эти имена превращались в ласкательные обозначения: «матушка», «сестрица», «золовушка», – да и как еще обращаться друг к другу этим бедным, слабым существам, затерянным на огромной, бескрайней равнине?

Это были ее родичи. Пусть они и называли ее мордовкой, она была одной из них. Она была частью общины – рода, как говорили славяне юга, или мира – так называли общину славяне севера. Землей и деревней они владели сообща, лишь домашний скарб каждого общинника считался его собственностью, а голос старейшины был для них законом.

Теперь свекровь призывала к себе женщин, величая их ласковыми, нежными именами. «Идите ко мне, доченьки, идите, лебедушки, – призывала она, – давайте жать». Даже Лебедь она мягко окликнула: «Пойдем, невестушка».