При этих словах библиотекарь мгновенно шлепается на пол, и руки протягивает к портрету-иконе, и голосом, дрожащим страдальчески-гордо, восклицает:
– Милая моя! Машенька! Любовь моя лирическая!
Потом успокоенно-выспренним тоном:
– Слу-ушай, Ма-ашенька!
Как лилея глядится в нагорный ручей,
Ты стояла над первою песней моей
И – была ли при этом победа? И чья? –
У ручья ль от цветка? У цветка ль от ручья?..
Он читает всем существом своим: лысина его ходит то вверх, то вниз, руки его описывают полукруги, грудь энергично приподымается.
Ты душою младенческой все поняла,
Что мне высказать тайная сила дала.
И хоть жизнь без тебя суждено мне влачить…
(«Влачить!» – тяжко повторяет библиотекарь).
Но мы вместе с тобой, – нас нельзя разлучить!
Он весь обращен туда, где висит портрет Машеньки – богоматерь. Но иконы почти не видно: только поблескивает ризное золотце. Вечерняя темнота завладела углами, простенками, мебелью. И посуда на столе тоже едва различима. Лишь голубенький петушок, по брюшко окунувшись в зеленоватую влагу, рассекает темноту острым лучиком, тоже как будто прислушиваясь к голосу библиотекаря.
Слова у библиотекаря заплетаются на языке, он повторяет их по нескольку раз, по нескольку раз возвращается к прочитанным уже стихам и, наконец, ухватывает последнюю строфу:
У любви есть слова, – те слова не умрут…
Вдруг в эту минуту врываются в комнату нестройные звуки: крики детей, щелканье кнута, мычанье, блеянье, топот.
Отворяется дверь и в комнату вбегает дочка Федора Федорыча Надюша:
– Папа! – кричит она, – стадо пригналось!
Библиотекарь обрывает стих на полуслове, вскакивает с пола. Ноги его подкашиваются, но он старается стоять твердо.
Сначала он суетливо оглядывает комнату, потом, сообразив, бросается в сени… Звенит подойником. Падает… Снова звенит. Грузно скрипят под ним половицы сеней.
Я выхожу на крыльцо. Большая жирногрудая корова тыкается мордой в ворота двора, глухо мычит, скоблит ворота рогом.
Отсюда, с крыльца, виден мне Палех – вечерний, задумавшийся, туманный.
По гумнам ползут низкие туманы, озерами собираются они по лугам, и в этом призрачном далеке островами встают коньки сараев, изб и бань. Вон по ближнему озерцу плывет человеческая голова. И невероятным кажется, что у этой головы есть туловище, руки, ноги… Но вот растворилась в тумане и голова.
Пророшенная мгла торжествует над Палехом.
Я прислушиваюсь к незатихающим звукам. Хрусткой звукописью простреливают кузнечики сладостно-дурманный воздух. Музыкально бьет молочная струя в дно подойника. Сытной жвачкой отдаются углы.
Палех сейчас уснет.
1/XI 1927 г.