Записки одессита

– Ну что вы, в самом деле, как маленькие дети? Помиритесь уже!

– А с кем мириться? Я ни с кем не ссорился.

– Да вот же за столом человек, с которым ты дрался.

А я его плохо помню… Как и он меня. И тут смотрю, здоровенный парень за нашим столом вскинулся:

– Так это вы меня тогда отпиздили?

– Ну, я приношу свои извинения и их вам уже передавал…

– Большое вам спасибо! Таких мудаков, как я, в таком состоянии нужно пиздить.

И потом, увидев меня в «Петровиче», он всякий раз кричал:

– А, это мой кореш, который меня тогда так зверски избил!

Когда ты читаешь, что Пастернак дрался с Есениным, – согласись, что-то есть в этом неестественное, это же разрушение образа… Остается осадок, остается… Прав был охранник в «Маяке»: лишнее это, Егор Иваныч.

Семья патриотов

Смешно: я умудрился родиться в Одессе – при том, что мой дедушка свалил в Нью-Йорк еще в 1908 году.

Ему там, надо же, не понравилось, полтора года он мучился, а потом как патриот вернулся на родину. Патриот не в том смысле, в каком вы подумали: он был патриот еврейского местечка Сквира. Там, значит, было что-то, чего он не смог найти даже в Нью-Йорке, в котором вроде же есть все…

Но в Америке остались две дедовы сестры, которых он туда с собой взял. Это родные тетки мамы. Контакт с ними, понятно, оборвался из-за революции. После Второй мировой сестры нашли мою маму через Красный Крест и прислали посылку, бумаги какие-то, приглашение…

Маму с бабушкой вызвали в НКВД:

– У вас что, родственники за границей?

– Нету, нету никого! Это ошибка, однофамильцы… Забирайте все, нам ничего не надо.

Потом на Запад попал мой русский отец – судьба как будто выпихивала туда нашу семью! Он оказался там, как это обычно бывает, не от хорошей жизни – но, как ни странно, не по своей воле. Началось с того, что в мае 41-го отца призвали и отправили в Брест-Литовский укрепрайон. Воевал он очень мало, их же смели в первые часы войны, и он попал в плен и три года провел в лагерях, два раза убегал из них, но неудачно, и в 44-м оказался в belle France, его освободили американцы и сразу сказали:

– Ребята, домой ехать мы вам не советуем. У нас точная информация: кто вернулся, все поехали в Сибирь, в русские лагеря. А вы, наверно, и так уже насиделись…

К себе они не звали, но можно было в Австралию махнуть, туда в те годы легко брали.

Однако же отец предпочел вернуться в Совок. И точно, он сразу попал в фильтрационный лагерь!

После моя мама спрашивала его:

– Зачем ты вернулся тогда? Он отвечал:

– Я на чужбине вспоминал сени, ковшик, бадейку с водой… И подумал: «Ну что, десять лет отсижу в Сибири – и вернусь».

Наверно, тут дело в экзотическом воспитании: его мать, а моя бабка Мария Тимофеевна была церковной старостой…

Отцу страшно повезло: вместо десяти лет, на которые он рассчитывал, ему дали всего два, и в 46-м он пришел домой, в Иваново, в черной эсэсовской шинели, – как у Штирлица, только со споротыми погонами. Сени, ковшик, бадейка – все было на месте, мечта сбылась. Патриот получил от родины все, чего хотел.

Через 80 лет после деда, почти через 40 лет после отца на Запад отправился и я. Представление об эмиграции у меня было почерпнуто из фильма «Бег»: жена на панели, сам я в лохмотьях под мостом…

Как полукровка, я не был патриотом ни с какого бока – ни местечковым, как, дед, ни великорусским, как мой биологический отец (воспитывал меня отчим-армянин). Я уехал просто потому, что жизнь моя была не устроена, жить негде, никаких перспектив. Я решил рискнуть, будь что будет, а заодно и мир посмотреть; я думал, что Союз еще долго простоит… Вот какой я дальновидный, вот чего стоят мои прогнозы! Я сразу сказал жене, на берегу, когда мы только решались на отъезд, что оставляю за собой право выйти через запасную дверь. В любой момент. Как только жизнь так сложится, что мне

надо будет пройти через какое-то жесткое унижение, которого я не захочу пережить. Вот и все, очень просто. Такие люди, которые заранее решили уйти, если дойдут до какой-то точки они сразу по-другому начинают смотреть на жизнь, этак отстраненно. Они начинают рисковать серьезно, они делают вещи, на которые раньше были не способны, – ведь они как бы перестают бояться. Из этих людей на самом деле очень мало кто кончает самоубийством; но сама готовность к нему дает внутреннюю философскую опору, это очень сильный рычаг… Все это достаточно наивно для человека, которому 38 лет, но я тогда именно так это все сформулировал…

И такая ситуация, когда я сразу подумал про запасную дверь, сложилась в первый же день эмиграции! Мы прилетели в Вену, самолет приземлился, я только успел подумать: «Блядь, я улетел, все, пиздец, это сказка!» – и тут же нас на аэродроме построили, согнали в кучу как скот, и мы с девяти утра до пяти вечера стояли под дождем. Я вдруг почувствовал, блядь, охуенную беспомощность: вот стоит моя жена, вот стоит мой ребенок, и понятно, что к нам относятся как к животным. Особо тонким был такой нюанс: они там говорили по-немецки, а из нас почти все были евреи. Первый день в эмиграции был самым тяжелым днем в моей жизни… Но как-то обошлось. Вечером нас погрузили в автобус и увезли в общежитие… Через месяц мы попали в Италию, а потом после разных мытарств оказались в Америке. Денег у меня по прибытии в Нью-Йорк было 20 долларов. Я стал искать работу… Бабам легче, они полы мыли, например. А мужику куда идти? Один знакомый пошел в официанты. Я его спрашиваю:

– А меня можешь устроить? Он говорит:

– Тебе это не подойдет. Я же там как Ванька Жуков… Официантки, которые тоже нелегалки, которые приехали на три месяца раньше тебя, будут с тобой разговаривать как со швалью – таков русский менталитет. На второй день ты наденешь кому-то кастрюлю на голову и еще по ебальнику кому-то дашь.

Когда жена нашла работу, я еще острее почувствовал свою бесполезность, меня это тяготило… Я звонил и ездил по каким-то адресам. Однажды нашел объявление, что требуются люди в лабораторию по бетону. А по бетону я защитил диссертацию… Я позвонил, долго разговаривал на своем ужасном тогдашнем английском, они не могли понять, чего мне надо. Но я как-то договорился с ними, что приеду и мы все обсудим. Но у меня нет машины, как ехать? Я пошел к Мареку, это муж Маргоши, с которой мы еще в Союзе были знакомы. Он говорит: «Поедешь к Фиме, скажешь, что ты от меня, тебе дадут машину, я рассчитаюсь». Приезжаю… Там сидят два жирных парня. Один из них учился в школе с Витей Красняком, моим дружком, то есть ребята вроде вообще свои. Я подумал: ну раз свои, так не обманут. Так они за 1700 долларов впарили мне машину, которой красная цена 700 долларов. Это была Renault Fuego, я раньше любил Францию, но с тех пор… За полгода я в эту развалину вложил еще 1200, чтобы она ездила, потом продал ее чуваку за 1000 долларов и перекрестился. Это был американец, он мне позвонил через три дня и говорит: «Там же тормоза не работают!» Подожди, говорю, ты же делал тест-драйв, так что теперь это твои проблемы. В первый день я опоздал на работу на четыре часа… И после опаздывал, хотя вставал в пять утра – сбивался с пути на каком-то экзите и потом долго плутал. Со мной там работали палестинец, три индуса и еще какая-то непонятная девка… Нам объясняли:

– Запомните, в Америке считается, что от человека, когда он приходит на работу, не должно пахнуть потом. Поэтому вы должны каждое утро принимать душ и пользоваться дезодорантом…

Вообще я очень мало понимал из того, что мне говорили. И в первый день приехал на работу в костюме, сдуру. На меня смотрели как на идиота… Я ведь, оказалось, был взят подсобником, который должен смазывать формы, таскать пробы и вообще делать что скажут – так я не понял даже этого, когда объясняли. Но мне страшно повезло: палестинец-нелегал из нашей команды когда-то окончил в Харькове строительный институт и прилично говорил по-русски, он мне все объяснял. Палестинец понимал, что я приехал по еврейским делам, но тем не менее помогал.

Работа была очень простая: лопатой брать пробы бетона и относить в лабораторию, много ума не надо. Я проработал так неделю… Потом Марек говорит:

«Одна баба знакомая в Сити работает, говорит, там сейчас людей набирают. Ты перепиши свое резюме, только выкинь оттуда все про твои публикации и научную степень. Я что-то постараюсь для тебя сделать».

Я написал, отправил… И вот пришел как-то с работы, слушаю message на answering machine, ничего не понимаю, слушаю снова раз за разом и с седьмой попытки понимаю, что меня приглашают на собеседование!

Я сперва подумал: «Пошли они на хер, у меня замечательная работа, семь долларов в час!» На самом деле сейчас-то мне понятно, что это была нищенская беспросветная работа, в месяц это грубо 1250, отдаешь треть налогами, еще тратишь на бензин, и остаются копейки…

Я все же решил сходить к ним. Отпросился с работы, приезжаю в Сити и встречаю там чувака, который одет так, будто это все происходит где-нибудь в Днепропетровске. Странные штаны, смешная рубашка, сандалии какие-то… Он сначала говорил по-английски, а потом, когда выяснил, что я наполовину русский, а наполовину еврей, перешел на сельский украинский и сказал фразу, которой я в своем отечестве ни разу не слышал:

– Так мы ж браты! Я тобi допоможу.

Этот эпизод меня потряс…

Этот сельский с виду парень оказался очень большим начальником. Его звали Пол Золтонецкий. Его мать бежала с Украины во время голодомора. Он пригласил меня к себе домой… Внутри там все было как, в украинской хате, с половичками и рушниками. Он никогда не работал в поле, но натура у него была крестьянская. Он, например, очень любил подсолнухи и заставлял их сажать на всех подчиненных ему объектах, у него даже была кличка Sunflower guy. В общем, меня взяли на работу в Сити после собеседования, на котором я рисовал разные графики. Как потом выяснилось, никто в этих графиках ничего не понял, им было только ясно, что я профи, этого оказалось достаточно. Многие русские мечтали попасть на работу в Сити, там стабильно, не увольняют, социальный пакет хороший… Мне просто завидовали! Особенно когда узнавали что моя годовая зарплата – 35 000 долларов, это было неплохо в 1990 году.

Я все еще плохо понимал, что мне говорят, а про документы и говорить нечего, я не мог не то что их писать, но даже и читать. Но тем не менее работал инженером, как это ни странно… Хорошо, там были двое русских, один из Азербайджана, другой из Белоруссии, они мне растолковывали, что и как… Еще я поддерживал отношения с одним ирландцем, работягой, он был знаток литературы, его любимые авторы – Гессе и Пастернак.

Перед первым моим уикендом на новой работе встал вопрос:

– В воскресенье кто хочет работать?

Все хотят, двойная же оплата. Уступили это право мне как самому бедному, которому деньги нужнее. Я продежурил на объекте 12 часов, мне заплатили 1200. Я сразу купил TV и VCR…

Однажды я там залез не в свое дело.

Работяги заканчивали армирование конструкции. Я подошел, заглянул в чертежи и говорю:

– У вас тут ошибка, нельзя заливать.