Собрание сочинений. Том 2. Путешествие во внутреннюю Африку

Мы основываемся, конечно, на указании Геродота, признанном за достовернейшее.

Итак, мы сказали, что площадь Меридова озера по Геродоту занимает 359.100 метров. Глубина его 50 оргий,[11 - Her. Lib. 11, cap.149.] что составляет почти 92 метра.

После этого уже вам не трудно будет самим вычислить, сколько нужно вынуть земли, чтобы получить бассейн указанных размеров, и вы увидите ужасающую цифру в тысячу миллиардов кубических метров.

Не говорю уже о том, что подобный труд почти вне человеческих сил, особенно для одного царствования, спрашиваю только, где девалась огромная масса вынутой земли, которую не только 40 веков, 400 не в силах изгладить в стране, где почти не бывает дождей?.. Нет даже следов ее, между тем, как заметны еще бугры по берегам небольших каналов фараонова времени.

Этого еще мало: Меридово озеро существовало для отвода излишка воды во время прибыли Нила и для снабжения его водой во время значительной убыли. Геродот говорит: шесть месяцев воды Нила текли в озеро, шесть месяцев воды озера текли в Нил и, заметьте, одним и тем же каналом. И после этой басни, показание его разбирают серьезно. Первый взгляд на страну убедит вас в невозможности выполнения подобного условия. Но это еще не все. Вычислив количество воды, протекаемой в минуту во время наибольшей прибыли в Ниле и приняв в соображение пространство и глубину озера, вы увидите, что весь Нил на некоторое время нырнет в него и нижний Египет останется без воды. Линан-бей слишком сведущий инженер и легко сделает поверку моих слов. Но ученый автор брошюры скажет, и даже говорит, что Геродот ошибался в вычислении окружности, что он еще больше, еще грубее ошибался в показании глубины. А! Здесь так он ошибался, когда вам это нужно; почему же не ошибаетесь вы, или почему уже заодно не сказать, что отец истории ошибался в предположении искусственного Меридова озера, что это басня, которую сказали ему жрецы, тем более, что, как очень справедливо заметил г. Линан, древние египтяне были также хвастливы, как и нынешние. Они ввели Геродота не в одну ошибку, Геродота, которого некоторые географические указания и теперь поражают своей точностью и верностью. Очень вероятно, что Мерид вырыл канал, который через посредство Бахр-эль-Юсуфа отводил излишние воды Нила в озеро Кейрун. Благодетельное влияние этой меры для жителей провинций, выше лежащих, исполнило удивления, благоговения к фараону, не верили, чтобы один канал мог принести такую пользу, считали, что он сотворил чудо; слух о нем мало-помалу превращался в басню, которой способствовали жрецы и, наконец, эта басня рассказана была за действительность Геродоту, а тот сообщил ее на удивление свету. За Геродотом повторяли другие историки, которые, не находя в Фаюме другого озера, кроме Кейрун, приняли его за искусственное, как, вероятно, принял и сам Геродот.

Да как же быть, спросите вы, неужели и остаться совсем без Меридова озера?

Не знаю, как вы, а я решительно не верю в него! Да и откуда возьмется у египтян, – не в обиду будет сказано их мудрости, – знание гидравлических работ в такой высокой степени, чтобы они могли устроить шлюзы и вообще выполнить эту гигантскую работу, когда целые пустыни, находившиеся так сказать в центре Египта, оставались без возделывания, потому только, что требовали несколько сложной системы канализации.

Возвратимся в Бенисуэф.

По части фабрик Бенисуэф славится коврами, бумажными тканями, разумеется, самыми простыми, милаями, – полосатыми бумажными материями, употребляемыми особенно женщинами для верхней одежды. Он еще знаменит своим именем, потому что Бенисуэф значит сыны сабель; этим он обязан совсем не храбрости своих сынов, как бы можно заключить из названия: здесь некогда дрались другие и повершили дело на саблях. Наконец, Бенисуэф стоит на месте древнего Птоломейдона. К такой важности присоединяется еще то, что в городе очень дешевы бараны, и эта последняя примечательность более других заставила нашего начальника квартиры просить позволения остановиться на час времени. Нельзя было не согласиться ради стольких причин. Юсуф-эфенди немедленно отправился за провизией к местному начальнику, а мы пошли в город.

Было около 11 часов. Полная луна и толпы звезд светили из всех сил, не знаю только для кого, потому что в улицах не было ни духа: словно вымерший город, а в нем было до 8.000 жителей; это было подобие Помпеи, какова она теперь. Странно было видеть без привычки дома без крыш, часто до половины разрушенные, без окон, дома, в которых с трудом отыщешь какую-нибудь лазейку, служащую дверью, а иногда и вовсе не отыщешь ее, эту путаницу лавок, жилищ и мечетей, составляющих как бы что-то общее, без раздела, без затворов, а между прочим, ничего в них не видишь, ничего не слышишь. Наконец, присутствие людей на улицах в такую необыкновенную пору, и, главное, людей европейских, которых собаки чуют издалека, пробудили и возмутили более беспокойную из них: она подняла лай, ее примеру последовали другие и скоро сверху, снизу, из-под ног сыпались и выходили собаки, которые гнались за нами до парохода. Людей все-таки мы не видали. Домов, в полном значении этого слова, и даже хороших домов видели несколько; все они принадлежат или туркам, или торговцам, поверенным Мегемет-Али и Ибрагим-паши.

Еще до Бенисуэфа природа несколько оживляется. Деревни видны чаще, по берегам мелькают где верблюды, где буйволы, или бараны. Сакии повсеместны и всегда в работе; посевы сахарного тростника желтеют полу созревшие: значит мы невдалеке от огромной сахарной фабрики компании Ибрагима, Камиль-паши и людей близких Мегемет-Али, с которыми ему не стыдно быть заодно по торговым делам. Тут уже не рощи, а целые леса пальм. Пальма красива одна, отдельно стоящая среди здешних безжизненных пустынь или в купе трех, четырех; но целый лес единообразен, почти без тени, без яркой зелени, без примеси других деревьев. Сикомор попадается редко, всегда одиноко, у сакии, чаще у могилы святого. Эти могилы благодетельны для правоверных, ровно как и для неверных; возле них всегда тень, а иногда даже и вода, поставленная набожным человеком. Нетрудно быть признанным за святого у магомметан; мы встречали разного рода их: тот ни разу не осквернил вод Нила, не плюнул в них, не выбросил никакого сора, даже кажется не делал своих умовений нильской водой, – и вот, многоуважаемая его могила возвышается в Миние; другой не пролил крови, даже курицы, не убил мухи, – и он святой. В Миние есть еще могила святого, который удерживает крокодилов по Нилу: далее его могилы, не переступал ни один крокодил; только до Жирже показывается это чудовище во всеувидение, и чем выше, тем чаще; я еще не видал крокодила, хотя мы уже давно оставили Минию.

Гряда невысоких гор подходит к правому берегу Нила в Атфе и уже не оставляет его, служа гранью разлива и оплотом плодородной полосе против песков: она известна под именем аравийской цепи; другая гряда, ливийская, идет с левой стороны по течению Нила, за Юсуфовым каналом и потому почти не видна.

Мы забыли указать монастырь св. Антония, пониже немного Бенисуэфа, на противоположной его стороне; это монастырь коптов греческого исповедания, но если вас не предварят об этом, то не скоро догадаетесь. Только крест, этот символ спасения, который во время службы беспрестанно выносят из алтаря, указывает значение места. Одежда, смесь языка арабского и коптского, сама церковь, поражает вас странным образом: это не нищета, а запустение! Монастырь св. Антония стоит в живописном положении, на крутом, обрывистом берегу.

О Миние можно сказать то, что и о каждом египетском городе, исключая Александрию и Каир, то есть, что он хуже предшествовавшего. Во время путешествия вверх по Нилу это становится более и более заметным, до тех пор, пока, наконец, вы достигнете Судана, где люди и звери живут и промышляют заодно, как мать-природа их научила.

Глава V. От Миние до Эсне

Как хороши ночи, как теплы, звездометны! Являются новые звезды, а наши северные горят иначе; днем жарко: 20 градусов в полдень – очень обыкновенно. На небе порой расхаживают тучи: не надо забывать, что это зима, что январь месяц только в половине. Наш пароход несется быстро, спотыкаясь о мели; того и смотри, что втиснется носом в илистый берег Нила, из которого его нескоро вытащишь. Капитан парохода – араб; знания его ограничены; к этому присоединяется беспечность араба, который, как угорелый, равнодушно смотрит на все совершающееся перед ним, повторяя: «Аллах керим! О чем же хлопочут эти Московы и куда торопятся? Ведь как написано там, свыше, так тому и быть. Инш-Аллах!..». Сколько раз благодарил я мысленно Мегемет-Али за то, что он дал мне пароход; во-первых, мы проезжали в день то, для чего обыкновенно нужно пять и шесть дней на барке, во-вторых, он дал мне возможность увеличить наше общество несколькими русскими еще дней на пять.

Конечно, слышали и прежде берега Нила русскую речь, видели русского человека, хотя изредка, но верно в первый раз услышали хоровую русскую песнь. Время шло быстро, незаметно. Предметы сменялись другими предметами. Деревни, города бежали от нас, как бы угадывая, что мы едем с нарочным приказом от паши. Хуже всего в этих городах и деревнях то, что они имеют вид высушенной грязи, и это по весьма естественной причине: они выстроены из грязи, или из кирпичей, сделанных из ила, с небольшою примесью соломы и высушенных на солнце. Одно несколько разнообразит их – это голубятни, возвышающиеся в виде перешниц, выбеленные и даже выглаженные. Голубятен множество повсюду; голубей здесь едят, ими торгуют, между тем как в Константинополе, в Мекке, считается преступлением убить голубя. Есть деревня Бурач, на левом берегу Нила, которую мы недавно проехали: в этой деревне поставлено правилом не позволять никому жениться, пока не обзаведется своей голубятней. Вот что однажды случилось по этому поводу.

Некто, Мугаммет-Али или Али-Мугаммет, (здесь Мугаммет-Али и Али-Мугамметов больше, чем у нас Иван Ивановичей), захотел жениться, а голубятни нет. Вот он идет сначала к отцу невесты, а потом к муле. – А где твоя голубятня? – спрашивает последний!..

– Нет, а скоро будет.

– Тогда и женишься.

– Отец не станет ждать с дочерью.

– Выберешь другую.

– Никто другой не отдаст за меня, потому что я беден. Мула призадумался, однако, отпустил его с отказом.

Через несколько времени Али-Мугаммет приходил к нему опять: тот же вопрос. Молодой человек отвечал утвердительно. Мула пошел удостовериться и увидел, что жилище жениха превращено в голубятню.

– А где ты станешь сам жить?

Этого закон не спрашивает, – отвечал Мугаммет-Али, и вслед за тем женился, устроив брачное ложе в какой-то норе, которую накануне вырыл.

В домах большей части крестьян вы ничего не увидите, разве какой горшок, да множество детей; обломок пальмы служит мебелью, а рогожа из пальмовых листьев – ложем; рогожа почти у каждого есть, более или менее тонкая, смотря по богатству хозяина; да и зачем ему иметь больше этого? – или турок возьмет, или Нил унесет во время разлива. Впрочем, надо правду сказать, что причиною нищеты, не столько налоги, – налоги, как увидим, не так значительны, – сколько злоупотребление властей, а больше беспечность арабов.

Нас очень забавляли беспрестанно встречавшиеся плоты глиняной посуды, сплавляемые с верхних частей Нила: это довольно остро придумано. Тысячи горшков и кувшинов, гули, связанных в три слоя, нижние обращены вниз горлами, плывут себе в виде огромного плота, саженей в 15 длинной и почти такой же ширины; четыре полунагих гребца распоряжаются наверху; в руках у них, вместо весел, пальмовые ветки, кое-как перепутанные и связанные в конце, и так проплывают вниз по Нилу какую-нибудь тысячу верст. При приближении парохода они стараются уйти как можно далее, в сторону, потому что волнением плоты коробит как листья; воображаю, что с ними делается во время сильного ветра, – а ветры бывают довольно сильные на Ниле.

Мы останавливались каждый день на несколько часов, чтобы запастись каменным углем. Это приходилось, конечно, в главнейших городах. Сиут один из самых значительных городов в Египте; в нем 20.000 жителей. Сюда укрылись некогда возмутившиеся мамелюки и придали ему вид независимости, каким еще недавно отличались его жители; Но Мегемет-Али умел подвести их под общий уровень: не то чтобы он придал влияние народу, чтобы уравнял его в правах с образовавшеюся здесь самовольно своего рода аристократией, приподнял стоявших очень низко на ступенях гражданства, а притиснул к ним тех, которые высовывали из-за них высоко свои головы, приведя всех к одному общему знаменателю: это своего рода равенство. Раз спросил я греческого священника, не притесняют ли его паству магометане?

– Нынче нет разноверцев в Египте, – отвечал он, – у Мегемет-Али все равны.

– И всем хорошо? – продолжал я спрашивать. Осторожный грек ничего не отвечал.

Сиут опрятен, чист. Между домами резко отличается дворец, где жил Ибрагим-паша, когда был правителем верхнего Египта. – Нынешний город стоит на месте древнего Ликополиса.

Жюрже был также довольно значительным городом, но Нил мало-помалу срыл едва ли не третью часть его. Нынешний город стоит недалеко от древней Птоломеи и некогда служил столицей сеидов. Нынче в нем едва ли есть 9.000 жителей, считая и принадлежащих к бумажной фабрике Мегемет-Али.

Я посетил эту фабрику и осмотрел во всей подробности. В ней работают до 700 человек ежедневно; плату они получают задельную, с количества пряжи и со штуки бумажной материи, что приходится копеек пятьдесят ассигнациями в день, – плата значительная по-здешнему. Помещение просторное, чистое, люди одеты опрятно, имеют веселый, здоровый вид и работают так ловко, как бы не ожидал от арабов! Как сообразить это с повсеместной нищетой и с тем, что вообще слышишь и видишь кругом. Таким образом, описывая только то, что представляется глазам, не притягивая своих убеждений силою к прежде составленному мнению, невольно будешь иногда себе противоречить или колебаться в определении вещи, пока наконец ряд долгих, к несчастию слишком долгих опытов, не позволит вывести положительного заключения.

Мы были в католическом монастыре. Человек в чалме и полу-турецком, полуарабском, довольно щегольском наряде встретил нас: – это был священнослужитель, монах францисканского ордена, родом из Тосканы. Церковь хороша, но богослужение слишком искажено: хотя все-таки меньше того, что мы видели в монастыре св. Антония.

В отвесных скалах песчаника, сопровождающих течение Нила, чернеются пятна, иногда видны колонны: это древние некрополисы или пещеры, в которых некогда скрывались христиане от гонений, и многие, многие из этих пещер ознаменованы мученическою смертию страдальцев. Грустно подумать, что в годину страшных бедствий, в самом начале своем, христианская церковь распространялась шире и быстрее чем нынче, во время совершенной веротерпимости.

В Кене есть агент нашего генерального консульства для покровительства русских магометанских хаджи, поклонников, отправляющихся обыкновенно отсюда, через Коссейр, в Мекку, этот агент – коптский купец, агент почти всех держав. Кене находится за полчаса от Нила, на грязном канале и не представляет ничего хорошего.

Наконец, единообразие рощ финиковой пальмы, Phoenif dactylifera, оживилось появлением нового вида пальмы, известного здесь под именем дума, Cucifera thebaica. Это единственная ветвистая пальма; она довольно тениста, с яркою, желтоватой зеленью; широкие, остроконечные листья торчат пуками вверх; плод большой, с ядром в середине, заключающим в себе приятную жидкость: сам плод терпкого вкуса.

Мы посетили древние Фивы, посетили Луксор и Карнак, и утомленная душа опять пробудилась… Я уже не думал, чтобы что-нибудь могло поразить меня в такой степени. Вилькенсон почти прав, говоря, что это самые огромные и самые великолепные развалины древних и новых времен. Шамполион младший, восхищенный чудным зрелищем этих развалин восклицает: «Я удержусь описывать здесь что-нибудь; мои изображения или не достигнут и тысячной доли того, чем они должны быть, или, наконец, если я представлю хотя легкий эскиз, лишенный красок, то прослыву энтузиастом и может быть даже сумасшедшим.»

Я не стану здесь описывать древних Фив подробно: они требуют глубокого изучения; на обратном пути посвящу несколько дней осмотру их и может быть несколько страниц описанию. Теперь представлю вам один очерк престольного города фараонов.

Из Луксора к развалинам храма и дворца Карнака ведет ряд сфинксов, целая улица сфинксов огромного размера, перед которыми два наших были бы карлики; но все это изуродовано, избито, до половины занесено песком. Вы вступаете в Карнак между пилонами, вполне сохранившимися и покрытыми иероглифами снизу до верху. Отсюда открывается направо целый ряд колонн, таких размеров, до которых нынче и приблизиться не смеют; сквозь них светится яркая полоса Нила, осыпанная лучами заходящего солнца, а далее, за ней, стовратые Фивы, которые разбиты, разметаны до того, что едва видны остатки их. Только так называемая статуя Мемнона, да еще другая стоят у некрополиса, поля смерти.

И все это под чудным, прозрачным небом, на горизонте которого ярко рисуются отдельные купы пальм; тут именно, у этих величавых развалин, при этих важно задумчивых лицах сфинксов, под веянием тайны окружающей вас отовсюду, именно тут у места эти пальмы.

Обратимся к Карнаку. По уцелевшим во многих местах стенам, по сотне колонн, еще стоящих и поддерживающих капители чудовищных размеров, по обелискам, из которых один только стоит в первобытной красе своей, – от других остались обломки или цоколи, – по всему этому вы легко представите себе целое: одна зала почти равняется размерами церкви св. Петра в Риме! А груды наваленных камней, поражающие своею огромностью, показывают ясно чем она была обставлена. Тут нет мазанок арабов, кроме прильнувших с левой стороны, в виде ласточкиных гнезд, и это дает возможность обнять все место развалин с одного раза. Не то в Луксоре. Вы должны отыскивать стены храма по всей арабской деревне, на которую стает их; там примкнута изба, там высится голубятня; комната древней гробницы служит жилищем целой семьи; под портиком помещается хлебный магазин паши.

В Луксоре поражает вас обелиск: это лучший, какой мне случалось видеть; другой, соответствующий ему, находится в Париже; примечателен также гигантский сфинкс. Луксор, подобно Карнаку составляет последовательный ряд памятников, из которых древнейшие времен Аменофиса III, а позднейшие Рамзеса. Еще ряды колонн рассеяны там и сям и подавляют своей огромной массой бедную деревушку, среди которой теперь находятся; многие до половины занесены песком и сором; иные поросли колючим кустарником и тощею травой; но не видно и следов моста, которым бы соединялась эта часть города с находящеюся по правой стороне и некрополисом; если мост существовал, то, вероятно, на пантонах, а скорее всего через Нил переправлялись в лодках.

Глава VI. Альме в Эсне и вообще женщины на Востоке

Мы уж кажется имели случай заметить, что египтяне предназначены Мегеметом-Али к роли очень незначительной в системе общего управления Египтом; впрочем, такова была судьба арабов при всех завоевателях; так уже определено свыше, говорят они с удивительным самоотвержением. Все должности, даже второстепенные в руках турок, или бывших рабов черкесов, мамелюков, как называют здесь вообще белых рабов, наконец, греков и армян. Египтяне всех цветов и многоразличных племен служат в рядах солдатами или в нижних офицерских чинах, в деревнях – это феллахи, бедные феллахи… А между тем многих из них образуют в школах, часто даже за границей, и все-таки не определяют ни к каким административным должностям! Впрочем, едва ли они и способны к чему другому. В египтянине нисколько нет чувства самоуверенности, нет силы воли, характера, нет и тени личного достоинства и уважения к себе. Не есть ли это последствие постоянного уничижения и рабства, в котором они издавна находятся? По окончании курса наук, арабы, берберы, копты и другие туземцы поступают иногда учителями в школы, чаще служителями к Мегемет-Али и его пашам, переводчиками и наконец надзирателями фабрики. Много, много что поручают им наконец самим управление фабрикой, пароходом или другим небольшим судном.

Если в таком положении находится мужская половина египетского населения, то женская, которая на востоке вообще, а на магометанском востоке и того более считается породою низшего разряда, которая если не исключается, то избавляется во многих случаях даже от молитвы и обрядов религии, как недостойная ее, как такая, на которую Бог не обращает внимания, женская половина в Египте унижена более, чем где-либо. Аристократия, т. е. турки берут себе жен из своего круга, а чаще невольниц из гор Кавказа, из Греции, или абиссинянок. Белизна тела – необходимая принадлежность красоты для турка; туземные женщины без исключения и разделения принадлежат к низшему классу жителей. А между тем, между ними много хорошеньких: они высокого роста, стройны, хорошо сложены, цвету коричневого, пепельного, или смуглые, смотря потому, какому племени принадлежат, с прекрасными белыми зубами, с чертами лица, не резкими, сглаженными, далеко отличающимися от лиц Нубии Сенаара, как увидим ниже.

Обелиск, рис. Тим, рез. Д.

Стареются скоро: в 10 лет часто уже выходят замуж; в Сенааре – в 8. В городах женщины закрывают лица; в деревнях редко. Апатия и лень – свойства также общие между ними, как и между мужчинами.

Некоторые французские писатели распространили мнение, что необразованность, фанатизм и нетерпимость на востоке зависят преимущественно от отсутствия из общества женщин, их заточения, невольничества. Постараемся доказать неосновательность такого мнения. Во-первых, женщина на востоке не невольница: это пора бы узнать по крайней мере тем, кто берется о ней писать, разве названию невольницы придадут слишком обширное значение. Она выходит или выезжает из-дому, смотря по ее состоянию, когда хочет, посещает бани, базары, делает визиты своим приятельницам, не спросясь мужа, и конечно без него; потому что выйти в сопровождении мужчины ей также предосудительно, как у нас выйти без мужчины, одной: это предубеждение, предрассудок, как и всякий другой, без значения и последствий. Более, муж, увидевши у порога комнаты своей жены папуши посетительниц, не посмеет войти в комнату, ни спросить об имени гостей. Женщина выбирает знакомства по сердцу, во все не справляясь с интересами супруга, и никогда, ни один муж не решился употребить ее орудием для достижения своих целей, хотя на востоке это было бы одно из действительнейших средств, и только сила или слишком хитро веденная интрига могут извлечь женщину из чужого гарема. Женщину в гареме окружает возможное довольство, даже роскошь, если муж богат. Всегда умеренный в желаниях, сам он живет в комнатах, где едва есть бедный диван, одевается просто, не тратит денег для себя и жертвует всем для украшения гарема: это его земной рай, в котором он проводит большую часть свободных часов. Только объевропеевшиеся турки ищут развлечения в обществах. Придайте этой жизни хотя несколько колорита, энергии чувств, а не одной чувственности, и вы поймете, какого значения могла бы быть домашняя, внутренняя, сосредоточенная около одного предмета жизнь восточной женщины; потому что здесь, как и у нас, это не больше как условленный раздел занятий между мужем и женой: муж несет обязанности общественные, если он поставлен в уровень с ними, или хлопочет о прокормлении семьи, если этой работы достаточно, чтобы поглотить его деятельность; жене отдана лучшая, но и труднейшая часть: семья, попечение о муже, о том, чтобы вознаградить его раем домашней жизни за труды, страдания, лишения всякого рода, борьбу нескончаемую, которую он ведет в этом водовороте света, между тем как она, женщина востока, наслаждается миром в своей семье.