Собрание сочинений. Том 1. Странствователь по суше и морям

С этого ночлега отряд подвигался вперед, держась берегов, и потому ему пришлось делать большие обходы: однако же, на третий день, он благополучно прибыл на Ново-Александровское укрепление, где, передневав, выступил в дальнейший путь, тем же порядком и морем. По достижении Колпиного кряжа и Бозачи, верстах во 100 от укрепления, отряд оставил свои тяжести, и, устроив в них вагенбург, взял семидневное продовольствие и пошел далее к местам кочующих киргизов. Разведав о их близкой кочевке, казаки оставили при небольшом прикрытии продовольствие, а сами пошли рысью к кочевьям киргизов, тогда только заметивших приближение русских и готовившихся к перекочеванию; удивление киргизов было чрезвычайно; долго не верили они собственным глазам, пока, наконец, истина не явилась перед ними во всей своей ужасающей наготе. Правда, за несколько времени до того, между ними разнеслись странные вести, что иногда, на море, были видны блуждающие огни; иногда показывалась на северо-западном горизонте какая-то неопределительная полоса, словно стадо сайгаков перекочевывало; раз, даже, прибрежные киргизы, припав к земле, слышали вдали какой-то гул; но все это почитали сверхъестественным явлением, а вовсе не приближением русских, движение которых еще от самых границ не могло бы от них укрыться. Словом, казаки громом упали на них, разбили, разметали в разные стороны, многих взяли в плен, перекололи защищающихся. Потом отряд, присоединив к себе оставленных за несколько верст казаков, разделился надвое, и пошел далее, назначив общий пункт для соединения место, где оставлены были сани. Две недели сряду оба отряда были в беспрестанных движениях, преследуя, настигая и поражая бегущих киргизов.

Данилевскому удалось захватить и сжечь три большие лодки, скрытые в камышах, на которых киргизы выходят в море на грабежи.

Эту экспедицию они обыкновенно совершают таким образом: заметив русских рыбопромышленников, беспечно стоящих в море, скрываются в своих лодках, выставляют рыболовные снасти, чтоб лучше обмануть их, и, выждав попутный ветер, быстро налетают на них и захватывают часто совершенно беззащитных; потом, как водится, судно разбирают на дрова, а людей уводят в неволю или на продажу.

Через три недели оба разделившиеся отряда соединились со всеми пленными и множеством отбитого ими скота, и возвратились обратно в Ново-Александровское укреп., а оттуда в свои границы, морем же; после шестинедельной и трудной экспедиции. Цель была вполне достигнута. Киргизы твердо помнили кару русских, перестали веровать в невозможность экспедиций с нашей стороны в зимнее время, и долго не покушались на грабежи в море.

Пленный персиянин

(Хива)

Поле, усеянное трупами и костями, после кровавой сечи, поражает и сокрушает даже людей, привыкших к подобного рода зрелищам; вид мертвого человека, среди пустынной и безграничной степи, одного, о бок с верным конем своим, вид этого странника, застигнутого на пути или голодом или жаждой, с рукою, простертою к стороне своей родины и с выражением страданий, замерших на лице его, – грустнее и тяжелее для того, кто встретит этот одинокий труп, кто такой же странник среди бесприютных степей, кто испытал и кому суждено часто испытывать зной и стужу, голод и жажду, буран песчаный и снежный и все терпеть и все страдать… Но для меня было еще больнее, еще грустнее, после того состояния одиночества, с которым совершенно свыкаешься во время долгого странствования в степи, вдруг перенестись в азиатский город, шумный и грязный; возвратиться к жизни, исполненной тревог и страстей; вступить в борьбу с людьми… льстить визирю и окружающим его… и быть вечно настороже, на каждом шагу остерегаться удара ножом из-за угла или доброго приема яда в присланном в подарок плове…

* * *

Сеть каналов, опутывающих Хиву, представить гораздо более затруднений для военного отряда, который бы желал в нее проникнуть, чем горы Усть-урт с Севера, и отроги Гиндо-Куша с Юго-Востока, которые считали важными преградами в этом случае, пока Русская военная экспедиция 1839 года не убедилась на месте, что Усть-урт имеет несколько весьма удобных всходов, а английские офицеры не исследовали Гиндо-Куша, проникнув через него на Север и на Северо-Запад. Стены, окружающие Хиву, ничтожны для европейской артиллерии. Из-за них возвышается бирюзовый купол главной мечети и верхушки тополей… Русский легко обживется в Хиве; климат, и особенно вода, в ней несравненно лучше, чем в Бухаре; небо всегда ясно, ночи очаровательны, сады изобилуют всякого рода фруктами, излишнее употребление которых едва ли даже вредно здесь; по крайней мере, на нас не имело никакого дурного действия; а дыни, – вы не можете иметь о них и понятия по европейским дыням: они тают во рту, душисты как ананас и вкусны вне сравнения; недаром они пользуются известностью во всей почти Азии.

Бухарцы отзываются о хивинцах, как о варварах. Правда, хивинцы мало чему учатся; не слишком строго соблюдают религиозные обряды, грубы в обращении; зато характер их открытый, хитрость и обман не доведены до той утонченности, как в Бухаре; более склонны к общественной жизни и гостеприимны, а потому с ними легче ужиться, чем с другими среднеазийскими народами.

Хива занимает второстепенное место в системе среднеазийских ханств; тем не менее, покойный хан бивал часто бухарцев, и не далее как года два тому назад, привел из похода своего к границам Бухарии множество пленных. Он значительно увеличил свое ханство переселением некоторых покоренных им племен туркменов и пленных персиян и бухарцев; с коканцами Аллах-Кули-хан жил большею частью в дружбе и состоял в родстве с ханом; киргизов – тех, которые признают власть Хивы – держал в страхе. С персиянами почти всегда враждовал и часто опустошал их границы. Но я еще буду говорить о хане в другом месте…

Дни текли обычною чередой, длинно и скучно. Я рвался в путь, на свободу; но дела здесь ведутся медленно: надобно было выжидать и терпеть. Я находился постоянно в каком-то напряженном положении; кроме того, с некоторого времени меня мучило сновидение, которое повторялось чрезвычайно часто: оно не имело в себе ничего ужасного, но ложилось на чувства, на душу, каким-то тяжким камнем, каким-то злым кошмаром. Если я закрывал глаза, ко мне являлся человек, которого я никогда не видел наяву, унылый, бледный, высокого роста, с окладистой черной бородой, и, сложив накрест руки, потупив глаза, становился передо мною, и я в томлении ожидал, чтобы он начал говорить, но он молчал; я силился спросить, что ему было нужно, старался оттолкнуть от себя! Но все усилия мои были тщетны, и мне было невыносимо тяжело, пока, напрягшись, я не исторгался, наконец, от злого сна. Так прошло несколько времени; я приписывал это действию летних жаров или желудка, принимал прохладительные средства: все напрасно. – Мне, наконец, казалось, что если бы я увидел этого человека наяву, то он бы меня не тревожил более во сне, и вскоре, действительно, увидел его…

Я вас предупреждаю, что в рассказе моем вы встретите некоторые непонятные вещи, что лицо, о котором я говорил слишком странно; его знают двое бывших моих спутников в Хиву и о нем теперь еще многие вспоминают там. Надобно же было случиться, чтобы и сама встреча моя с ним представляла в себе нечто романтическое. Вот как это было: хан, желая оказать мне особенную свою благосклонность, пригласил меня на охоту с соколами и беркутами, которую он страстно любил; охота была удачная, и хан был очень весел; сам спустил он с рук своего сокола и любовался, как тот сначала залетал в высь, выглядывая добычу, и потом стремглав из-за небес кинулся на жертву; но вдруг, у самой земли, всполохнулся, взмахнул крылами и поднялся вверх; ясно было, что он испугался чего-то необыкновенного; думали, что в камышах, над которыми он взвился, скрывался дикий кабан и радовались нежданной встрече; но посланные на разведки объявители, что нашли человека. К указанному месту подъехал хан, а за ним и я; вообразите же мое удивление – этот человек был мое ночное видение, мой кошмар! Он стоял перед ханом, бледный, с потупленными глазами, со сложенными на груди руками, и ожидал смерти, но не молил о прощении.

– Мустафа, – сказал хан, без труда узнав своего пленника, персиянина, которого он любил и отличал, – разве тебе худо у меня; зачем ты бежал?

– Дома жена… двое детей: им нечего есть, – отвечал отрывисто пленник.

Хан обратился к Дестерханджи:

– Дать ему жену и десять тилл[15 - Тилла почти равняется четырем рублям сер.]; пускай пять из них отошлет детям, а на остальные обзаведется сам, – и не слушая благодарности Мустафы, отправился далее. Никто из бывших тут не ожидал такого милостивого окончания дела. Желал ли хан выказать свое великодушие передо мною, пощадил ли он пленника потому, что считал его необходимым человеком для своей артиллерии, боялся ли его чародейства, или просто он в этом деле руководствовался движением собственного чувства, – я не знаю; но к чести Аллах-Кули-хана скажу, что примеры подобного великодушия были не редки в его жизни.

С этих пор, я действительно избавился от тяжкого сновидения, зато часто встречал Мустафу наяву; он, вместе с нашим русским пленным, который некогда торговал пряниками в Астрахани, заведывал всей артиллерией хана, если можно назвать артиллерией несколько пушченок на тележных колесах, или вовсе без колес.

О Мустафе рассказывали чудеса в Хиве: говорили, что он проникал тайные мысли другого, вызывал по произволу тени давно умерших, предсказывал будущее. Сам хан веровал в его сверхъестественный дар и уважал его. Я избегал вообще сношений с посторонними людьми, но с Мустафой как-то невольно сошелся. Это было несчастнейшее существо на свете, находившееся в постоянной борьбе с самим собой и с внешним миром; его нравственное начало, не укрощенное образованием, преобладало в нем, и тело, изнеможенное, не выдерживало порывов души пылкой и сильной. – Вот история его жизни: Мустафа родился в какой-то персидской провинции и был в детстве пастухом; тут уже заметили его странную власть над окружающими предметами; чтобы собрать свое стадо, рассеянное на далеком пространстве, ему стоило только обвести взором своим вокруг, и овцы его сбегались к нему, в какую бы пору дня это не было, и следовали за ним с покорностью непонятной. Никогда ни одна овца не отлучалась от него и не пропадала; кроме того, его взор охранял стадо от нашествия волков и шакалов надежнее целой стаи собак. – Вскоре молва стала привлекать к нему людей суеверных, и особенно больных, испрашивавших выздоровления, и нередко одного его прикосновения, одного взгляда, было достаточно, чтобы облегчить мучения страждущего. Слава его распространилась далеко, но он не искал, а убегал ее; удалялся по целым неделям в горы или леса, и проводил там время в молитве, в посте, предаваясь размышлениям; но тщетно старался он найти ответ в своем уме на те вопросы, те сомнения, которые потрясали его, тщетно старался найти разгадку своей жизни. Предавшийся совершенно религии, он встречал одни сомнения и горько каялся в том, и не мог отогнать от себя разочарования; он было хотел принять правила Суннитов[16 - Персияне – шииты], считая один закон Магоммета непреложным, но и тут встречал повсюду заблуждения. Приписывая это соблазну дьявола, а не собственному убеждению, он каялся, и опять сомневался, и терзаниям его не было конца. Тело его ослабело, зато зрение и слух утончились до невероятности; он безошибочно предсказывал приход каравана дня за два; но всего замечательней в нем были сила и влияние его мысли, которые не раз служили ему на пагубу. Вот, каким образом, он попал в плен. Живя в пограничной провинции, он должен был часто встречаться, с оружием в руках, с туркменами; был храбр и презирал опасность. Однажды напали на него несколько человек: аргамак Мустафы был свеж и силен, и одним взмахом оставил далеко за собой нападающих, которых лошади были уже изморены продолжительной ездой; как вдруг у Мустафы родилась мысль, что его могут настигнуть, что конь может изменить ему, и эта мысль не покидала его наперекор всей силы желания изгнать ее; он предвидел ее пагубное влияние; отчаяние овладело им; он опустил поводья, его аргамак сбавил шаг… настигнутый неприятелем, Мустафа, беззащитный, отдался в плен.

Он сам рассказывал мне последние приключения свои: давно уже он затеял оставить Хиву и хана; но первая мысль его была обратиться ко мне и молить, чтобы я выкупил или выпросил его у хана, или, наконец, тайно взял с собою: эта мысль не покидала его несколько дней и была так сильна, что вполне отразилась, как я уже сказал, в ночных моих сновидениях: «Я предугадывал это, – прибавил Мустафа, – но не мог пособить, а люди приписывают мне такую всемощную силу. Не решившись просить тебя, – я бежал; но всю дорогу думал о хане, думал о том, что бы было, если бы он настиг меня, и, знаю, своей постоянной мыслью, которую никак не мог отогнать, я привлек к себе хана…»

Мустафа был постоянно печален; едва улыбка касалась уст его, он спешил согнать ее, предвидя в ней, по какому-то непонятному предубеждению, знамение будущих бедствий. Недоверчивый к себе, он был недоверчив и к людям, и только увлекаясь порывом чувств, он иногда высказывал вполне свою душу, и потом раскаивался в этой невольной измене самому себе.

Мустафа первоначально был куплен Магмет-Рахимом, который в то время еще не был ханом и усыплял лестью своего старшего брата, Кутли Мурата, кроткого, слабого, утратившего звание и достоинство хана и довольствовавшегося названием инаха. Магмет-Рахим был не укротим в страстях, воли железной и непреклонного сердца. Последствия мнимой дружбы двух братьев легко было предсказать, но не в том ужасающем виде, как они случились и как предсказал их, говорят, Мустафа. Он представил Магмет-Рахиму его самого, по колено в крови… окруженного трупами казненных им братьев… попирающего ногами самые непреложные статьи Корана, терзающего народ свой… представил его ханом… и Магмет-Рахим обнял его, и осыпал милостями, когда пророчество сбылось; а пророчество сбылось, как известно, во всей своей силе! Время ханства Магмет-Рахима, предшествовавшего Аллах-Кули-хану, народ твердо помнит, как страшную кару суда Божия. – За милостями хана, последовал его гнев, и вот по какому случаю, как гласит предание, – сам Мустафа ничего об этом не говорил.

Магмет-Рахим, которого не трогали, не щекотили более никакие казни, искал новых побуждений, чтобы расшевелить свои утомленные чувства, новых средств, чтобы испытать терпение народа и, в случае его волнения, накинуться на него опять голодным волком; он вспомнил, что отец его, Ельтезер, был женат на дочери потомков Сеидов[17 - Сеиды ведут свое происхождение от самого Магомета.], что у мусульман почитается в высшей степени нарушением закона, и решился последовать его примеру; Мустафа, пользуясь милостями хана, осмелился ему высказать весь ужас такого преступления, напомнил гибель его отца, который, вскоре, после такого брака, утонул, переправляясь через Амудерью, что явно свидетельствовало небесный гнев за оскорбление Корана, – все было напрасно: Магмет-Рахим хотел показать, что он выше закона пророка, и брак совершился; но в первую ночь, последовавшую за ним, хан заснул сном крепким и продолжительным, а его девственная супруга исчезла с брачного ложа… Разъяренный хан рвался и метался во все стороны; поражал все, что ему ни попадалось под руку; он призвал к себе Мустафу и требовал, чтобы тот возвратил ему жену, не то клялся казнить его немедленно.

– Твою жену может возвратить тебе один пророк, исторгший ее от греха; казнить же ты меня можешь сию минуту: я готов. – Равнодушие Мустафы устрашило хана, который веровал в его чародейственную силу; он довольствовался тем, что отправил его в дальние свои владения, где Мустафа провел несколько лет в рабстве и пытке, пока новый хан, Аллах-Кули, не исторг его оттуда[18 - Аллах-Кули-хан умер в прошлом году; нынче ханствует старший сын его Рахим-Кули-хан.].

Конец Мустафы был самый печальный. Случилось как-то, что он был необыкновенно весел; ему заметили это, и он вдруг изменился, побледнел и замолк; бывшие тут мусульмане с благоговением глядели на его суеверный страх, и некоторые решились спросить, что он предзнаменует?

– Меня ожидает большое несчастье!

– Более смерти ничего случиться не может, – отвечали ему в утешение, – а смерть только возрождение к жизни: все в воле Аллаха!

– Хуже смерти, – сказал Мустафа, и распорядился своим небольшим достоянием. На другой день он встал с постели, пошатываясь, с какими-то судорожными движениями, в состоянии совершенно для него непонятном; он не узнавал ни людей, ни предметов, окружавших его; слова его и поступки показывали детское незнание… он сошел с ума…

Часть вторая

(1843)

Рассказ сипая

(Авганистан)

В знойный летний полдень, в Тегеране, у консульского дома постучался человек, весь в ранах, едва покрытый рубищем одежды, и в изнеможении прислонился к стене, ожидая, с терпением страдальца, пока отопрут дверь; но он недолго ждал, дверь отворилась и приняла странника под надежный, гостеприимный кров консульского дома. И только по истечении некоторого времени, и только по обязанности, спросил почтенный консул об имени пришельца. «Я сипай, – отвечал тот, – чудом спасся от общего истребления индийско-британского войска в Авганистане и, проданный, вместе с несколькими другими, в отдаленные провинции, не мог быть выручен своими соотечественниками. Предпочитая смерть вечному рабству, я решился бежать, – и вот я перед вами; но много, много тяжких дней прошло, пока я достиг до Тегерана». И странник рассказал длинный ряд лишений, пыток, всякого рода терзаний, которые испытал он, частью разделяя участь несчастной армии, частью во время своего рабства и бегства из плена. Я передам вам этот рассказ. Вы видите, я поведу вас опять путем мрачным, заваленным трупами людей и верблюдов: картина уже вам знакомая; что делать! Такова эта картина, и я не отступлю от истины. На востоке только и светлого, что небо.

Прежде, однако, чем приступим к рассказу сипая, мы должны окинуть, хотя быстрым взглядом, место действия; иначе этот рассказ будет для нас темен и непонятен.

Авганистан, или империя Дураниев, как обыкновенно, хотя и не совсем правильно, его называют в Европе, воздвигнут в своем величии и блеске Ахмат-шахом в половине прошедшего столетия, и вместе с кончиной его уже частью утратил свое политическое значение, хотя еще и держался несколько времени в прежних границах. Он касался на юге моря, обнимая провинцию Белуджистан, на севере – Туркменских степей; на западе далеко вторгался в персидские владения; а на востоке простирался за Инд, владея Кашемиром, справедливо названным перлом империи. В Авганистане считалось до 20 миллионов жителей: народонаселение довольно малочисленное по пространству, но мощное по своему воинственному духу, который умел вдохнуть в него Ахмет-шах, и потому можно было безошибочно назвать Авганистан сильнейшим государством в Азии, не считая Британской Индии. Преемники Ахмет-шаха, Тимур, слабый, женоподобный, Земан, грубый и жестокий, Махмут и, наконец, Шуджа, игравший такую жалкую роль почти в течение целого последнего полустолетия, приготовили Авганистан к той страшной катастрофе, которая совершилась на наших глазах.

Шах Шуджа-уль-мульк в первый раз потерял свое царство, – а он терял его часто, – в 1809 году, на равнинах Нимли, очень скоро после того, как британское посольство Эльфинстона воздало ему все царственные почести. С тех пор шах Шуджа явил собой редкий пример несчастий. Как судьба не устала бичевать так долго одну и ту же жертву! То нищий скиталец, то наемный царь, без власти и без царства, побуждаемый советами своей умной и смелой жены, или посторонней силой. Шуджа иногда порывался к отважным подвигам, к борьбе с судьбой, но это был порыв к полету старого лебедя, у которого обрублены крылья. Изнеможенный, он падал. Всего более силы духа проявил он, защищая свое сокровище, свой драгоценный алмаз, ког-и-нор, гору света, от алчности покойного магараджи Реджит-Синга.

Последние события, сопровождавшие смерть шаха Шуджи и совершенное истребление двадцатитысячной индийско-британской армии, всем известны.