Е.: В 1986-м.
А.: В 1986-м перестройка была уже в полный рост.
Е.: А что они такую херню играли?
Ш.: То есть ты не веришь в Мишу как в честного человека, что ли?
Е.: Да вот как-то странно получается, непонятно. А если он сейчас играет вот такой экстремизм, во-первых, непонятно, что за ним кроется. То есть что дальше? Гребенщиков сказал правильно: «Дай Борзыкину власть, он фашизм похлеще, чем сейчас, сделает». А во-вторых, в Свердловске он пел одно, в Питере – другое, в Симферополе – третье. Он купюры допускает в текстах.
А.: Как???
Е.: А вот так. В Свердловске он пел: «Вы можете поставить меня на колени и всё это назвать перестройкой», а потом он это не пел. В Симферополе он этого не пел.
А.: Чтобы ему ещё концерты дали?
Е.: Да, да, да.
Р.: То есть ты видишь в этом проявление конъюнктурности?
Е.: Да, он уже начал продаваться.
Р.: Всё, что касаемо Свердловского, Ленинградского рок-клубов, это уже, как говорится, концертные организации. Довольно солидные. Там никакого панка быть не может.
Е.: Да. Во-первых, он музыкального отношения к панку не имеет, потому всё это – гнилая эстетика, советский ДЖАПАН какой-то. А во-вторых, если он хочет сказать «Долой Советы!», почему он это не делает?
Р.: Тут ещё вот что. Если ты хочешь что-то сказать, то ты это можешь сказать, а если ты хочешь это доказать, обосновать, исподволь к этому подвести, то так петь не стоило. Ну раз сказал «Долой!», два сказал…
Е.: Так он это только и говорит. Это плакатная поэзия, тупая такая.
Р.: Я у него спрашивал, почему он же поёт «Долой Совдеп!». Он как-то так ответил…
Е.: Вот видишь.
А.: Потому что потом нечего будет петь.
Р.: А больше вообще петь нечего будет.
Е.: Да нет, всегда есть про что петь.
А.: Как сказал Юджин: «Про что бы ни пели, это всё равно будет про советскую власть».
Е.: Да, всегда будет о чем петь. Человек поет, потому что ему плохо.
А.: Так ты всё-таки веришь в искренность?
Е.: Не верю. Хотя в общем-то он с кайфом поёт, и в то же время такое чувство, что он с самим собой неискренен. Боится самому себе в лицо посмотреть или боится последовательно в самом себе разобраться. У меня вот такое чувство. Но в общем и целом я к нему хорошо отношусь. То, что он делает, по сравнению с остальными питерскими – это кайф. Хотя бы по сравнению с этими же самыми ОБЪЕКТАМИ НАСМЕШЕК, АКВАРИУМОМ. Кинчевым тем более…
Р.: А к Боре как ты относишься?
Е.: Я его не знаю хорошо и как о человеке говорить о нём не буду. А в общем и целом я Борю уважаю. Человек работает для самого себя, то есть настолько человек полностью погружён в самого себя и работает себе в кайф, насколько я понимаю.
А.: Ты считаешь, главное – себе в кайф?
Е.: Это он так считает и так делает.
Р.: Ты это разделяешь?
Е.: Не то что разделяю… Уважаю, он это искренно делает.
А.: Ты неправ.
Р.: Ты уважаешь его последовательность в этом деле?
А.: То, что он только себе в кайф, – ты неправ. Он всегда говорил, что хотел жить кайфово и делать кайф другим.
Е.: Да он, похоже, людей не любит. У него отношение к публике гадливое такое. И то, что он играет в зале, для него в тягость, то есть ему лучше дома сидеть и песенки сочинять, это гораздо ему больше по кайфу. То, что он выходит на сцену, песни поёт – это потому, что ему башли платят, или потому, что надо, или ещё почему. Только не потому, что ему хочется этим людям спеть. То, что он делает, это вообще, по-моему, не рок, это какие-то другие дела, внутренние дела. Если глубоко копать, то это ближе к КСП. Там у него агрессии нет.
А.: В последних вещах.
Е.: У него и раньше-то не было агрессии.
Ш.: Это почему же?
Е.: Ну есть там «Электрический пёс» или «Прекрасный дилетант», и то какие-то случайные.
А.: В них нет прямой агрессии. У него совсем другая программа. Программа убеждения.
Р.: Он считает себя гуру.
Е.: Есть отчасти. А что мне глубоко не нравится – то, что он с Запада всё дерёт. Если глубоко копать, то у него своего ничего нет.
Р.: Ты считаешь, у нас возможно что-то своё сделать? Ведь очень многое, почти всё, берём из эмпирики. Всё, что слышал в своей жизни, как-то переварилось, перемешалось.
Е.: Так это обязательно.
Р.: Ты тоже много слышал, значит, ты тоже дерёшь.
Е.: Я считаю, что вся рок-культура в мире – одна. У меня такое убеждение, что я нахожусь в том же положении, как, допустим, Роттен. У меня нет разделения: здесь и там. Если глубже копнуть, то я считаю наравне с какими-нибудь КЛЭШ. То есть если бы я попал туда, я точно так же к ним зашёл, поговорил. Мы варимся в одном котле, поэтому у меня нет разделения на нас и на них. А Гребенщиков постоянно ощущает, что он здесь, а они там. Почему наша страна в отношении рока отстаёт? Потому, что рок-культура постоянно ощущает, что она здесь, а они там. Я не чувствую, что живу здесь. Всё едино, как некий рок-котёл. Я слушаю Игги Попа и общаюсь с ним. Мы с ним вместе, два брата, он поет для меня, я пою для него. Я считаю, что музыка делается для музыкантов, художники рисуют для художников, поэты – для поэтов… Только музыканты, панки, могут оценить твои песни, я имею в виду даже не столько музыкантов, а людей, которые…
А.: Ну, понятно.
Е.: Поэтому для меня панк, который был на Западе, – не то, что на Западе или у нас, просто есть панк и есть непанк. Допустим, панк, который играют, скажем, в Праге, – это панк, который круче, чем, допустим, ЭКСПЛОЙТЕД, или какие-нибудь ДРАКОНЫ из Китая ещё круче, чем наш панк, допустим, вместе взятый. Просто мы одна культура, одно целое, один котёл. А если, допустим, Гребенщиков, подсознательно, я чувствую, разделяет на советскую и западную. Поэтому поляки, БРИГАДА КРИ, их и в Англии слушают, там пластинки выходят, всё это по кайфу. Вот и ДК скоро выйдет, я надеюсь.
Р.: То есть ты считаешь, что у панка национальных корней нет?
А.: У рока вообще?
Е.: У рока?