Доступ
И странно, конечно, что все эти горькие докуки родились из одной только ассоциации с комнатой проживания. Но справедливо и то, что место жизни нашей есть часть души, и многое пробуждает на сердце в минуты одиночества. Поэтому долго ещё представлялся ему лицемерный декан Жучкин с гладеньким лбом и в синем костюмчике, со своими проникающими словами «Мощный художник» – и в этих словах слышались ему другие «Ты никто». И закрывался рукою бедный художник, видя, как много скрыто свирепой грубости даже в самых обычных словах! и даже в человеке, которого все почитают благородным.
Наконец сон тяжело ударил его в висок.
Утро застало комнату в гнусном беспорядке, походившем на ограбление группой лиц. Борис объяснил его себе тем, что он всё же не уснул, а только забылся и хотел поработать, но видимо ничего не нашел, раскидал и со злобы отключился.
Так без завтрака он немного разгрёбся и сел за холст. Облачка катились по небу. Очень мешали думы про «доступ», обещанный юридическим гением Капканова. Засыпая вчера, Борис уверенно обзывал слова Олега «пьяными баснями». Но видя всю ночь фальшиво положенные на холст краски, а к утру убедившись в правдивости сна, Музин застирал свою лучшую рубашку, побрился, почистил старый бархатный пиджак и решил напомнить Олегу обещание составить речь для Бибровича. Некая пружинка сжималась внутри. Уже не стало ни завтра, ни вчера, а всё что задумывалось, обязано было совершиться тут же. Таковы есть люди искусства.
Было и стыдно, и глупо звонить после вчерашней бравады в баре. Разбитый стакан мерещился художнику, и точно с укором грозил из угла ему пальцем, если у стаканов вообще бывают пальцы. А тем не менее доступ важнее, и пришлось сочинять извинительное сообщение, о том, как вчера перебрал, и вовсе не имел ничего в виду.
И пока он искал акварели, подаренные коллегами на прошлый день рождения и запечатанные. Пока воодушевлённо скоблил походные треногу и планшет. Пока безумно оглядывался, ответа от Олега всё не было. Тогда Музин уж совсем осмелел, выдохнул и позвонил. Опять извинился. В трубке его заверили. А через пол часа явился ворд файл, заставший художника на пороге, пудрившим жиденькие волосы на лоб.
Открыв файл, Борис обнаружил номер статьи ГК, скопированный текст статьи, два-три абзаца пространного комментария из интернета, и небольшую приписку, мол скажи им, что ты автор картины, и что имеешь право и намерен его реализовать.
Борис сел на кровать, пораженный бессмыслицей. Сейчас он придет к миллиардеру и процитирует кодекс, а тот с улыбкой счастья пустит его к себе в спальню, где над кроватью висит его, Музина, полотно. Конечно, нет! Он оплыл на подушку. Рубашка давила шею. Бархатный пиджак грустно сползал вниз. С мольбой Музин набрал номер Капканова. И там зазвучал похмельный баритон, который по великому умению юристов рассказал ему абсолютно то же самое, что и в файле, только в тоне уверенном и с паузами, так что всё сделалось значительнее и строже, и даже вполне логично со всякой точки зрения. Тренога застенчиво стояла в углу. Акварель подмигивала. Голос Олега гипнотически танцевал в трубке…
На первом этаже комендантша Аполлинария Афронтовна решила размяться после завтрака. Только она вскочила с кресла в позу богомола, как некий художник нарушитель пробежал мимо неё с треногою в руках. Громко и чётко повторял он единственное слово «Доступ, доступ, доступ», будто убеждая кого-то. А женщина только глянула ему вслед, потянулась за телефончиком на проводе, чтобы вызвать санитаров, да вдруг устала. И только и выдала «Не такое тута бывало».
Наш герой тем временем мчался к станции на электричку. План его был прост до невозможности: Ленинградский вокзал, потом на метро, а там у Рублевского шоссе, где и живёт Бибрович, вызвать такси. Поиск адреса Эдуарда Бибровича в интернете занял минут пять. Когда о тебе пишет Forbes, и ты весь такой меценат и покровитель, то всплывает хвастливый проект дома и интервью, и факты различные, вот, например, что всю личную коллекцию он хранит у себя.
Так явился вокзал. И билетик в автоматике, и красный состав. Мчимся. В окне здесь и там что-то бесформенное. Кажется, вот сейчас Москва. А нет её. Одни лишь буквы краской из баллончиков да бетон. Кажется, пора бы уже! А подожди. Вот тебе гаражей железных и вагончиков. И нелепых дорог с колдобиной, похожей на Аполлинарию Афронтовну. И новостроек без балконов с оранжевым фасадом. И станций до посинения унылых, и выкрашенных как одна, увы, не в синий, а в самый серый на земле цвет.
Глядя на решетчатые заборы Музин думал: «И брать-то нечего. А всё в колючей проволоке. Всё в оградах! Берегут Россиюшку-то».
Художник ненавидел граффити. Открыто презирал Бэнкси, называя того подделкой и кое-как ещё. Оттого крепче вцеплялся в свою треногу. «Одна серость борется с другой» – заключал он, глядя на людей в вагоне. И хотелось ему крикнуть, да не стал.
Наконец и Москва подползла, и метро – тесная кара рода людского. И треногу некуда сунуть. И хамы разные по ногам. Всё тянется, бежит, а раз и закончилось прямо у выхода к Рублевскому. Надо бы и вызывать приложение; тыкался в экране потный затёртый Музин, поправляя пиджак и отписывая себе бричку «Бизнеса» для солидности.
Художник должен быть голодным, но, пожалуй, на такси у него всё же должна быть заначка. А тем более, когда едешь к олигарху. Тут впечатление важно! На машинах категории бизнес нет уродливых желтых наклеек. Подкатим, а таксист и не видно, что таксист, может водитель мой личный. А как я придумал! Борис Музин, известный живописец, и прочее… а Бибрович ценитель, может и выставку предложит, или мнение по новым именам расспросит. Да куда же точку эту драную ставить? Вот…
К остановке свернул воронова крыла Мерседес Бенц. Вышел русский водитель в белой рубашке, с легкой сединой и голубыми глазами. Открыв багажник, аккуратно убрал треногу и сумочки Музина в чистейшего вида отсек. Художник сел на заднее сиденье, и всем был бы доволен, если бы не 2500, отлетевших с его карты в лапы некой безымянной (на правах рекламы) корпорации.
Водитель осведомился, можем ли отбывать, и, получив согласие, собственно отбыл.
Резво они вошли в поток летящего металла, но внимательные глаза таксиста поблескивали в зеркале заднего.
– Рисуете? – спросил он застенчиво, хотя был, кажется ровесником Музина.
– Пишу-с профессионально.
– По вам видно, что мастер. Глаза у вас вострые и много видят. Меня Фёдор зовут.
– Борис… – «Петрович» хотел добавить художник, но взглянув в открытое лицо водилы, отчего-то не стал.
– Очень рад, так сказать, что везу знаменитость. Не то что это всякое бывает, едут да ну бог с ними, а настоящего человека. Сразу понял! У меня жена очень живопись любит, и я как-то уважаю.
Музина обычно утомляли таксисты. Но теперь было по-другому. Он отвлекал его от предстоящего. От тягостных предчувствий неудачи. От абстрактных ожиданий. От воспоминаний, томлений и теорий. Словом, от себя самого.
И потому художник благодушно отвечал.
– Да, вы знаете, я уже не так знаменит. Но вы угадали, был когда-то. И с Березовским руку жал, и Ходорковский Ельцину мои картины хвалил.
Добавил он известных всем фамилий, «слегка» приукрашивая, а слушатель, хорошо помнящий всех этих воротил по выпускам новостей только охнул: – Вот да! А я баранку всю жизнь вертел и грех жаловаться.
– Мы покупаем себе славу юностью! – заметил Борис, глядя в окно, – А что теперь эта слава? Пять лет прошло, а я уж никому не нужен. Десять лет – препод в замшелом колледже. Говорят, великие художники прославляются посмертно. В этом-то и есть свой замысел. Ведь художника не должно ничего отвлекать. Моя беда в том, что я прославился при жизни.
Фёдор быстро крутанул руль и спросил: – Так вы сейчас не в той поре. Но были же в высшем так сказать свете?
– Бывал, да только кажется будто стоял рядом да из чужих бокалов допивал.
– А я вот не бывал, – просто ответил Фёдор, – дальнобоил по молодости, а сейчас вон кредит выплатил, машинку взял и в такс. Дома надо быть, детей воспитывать, – и мягкая отцовская улыбка пробежала по его выбритому лицу.
– Действительно, на простых людях вроде нас и держится мир, – согласился Музин, – я вот учу молодёжь, в университете искусств преподаю, – опять слегка приукрасил художник, – но зарплата не ахти. А вам, Фёдор, хватает?
– Звёзд с неба не падает. Иногда ремонтом прирабатываю, чиню что, ща сайты есть, знаете, там Профи…
– Конечно, я же художник. Портреты на заказ, юбилеи, пейзажи. И шизиков многовато!
Оба рассмеялись, вспомнив каждый по случаю из практики.
– На вот, погляди, – и Борис залихватски передал свой телефон с той самой «лучшей» картиной своей.
Таксист по опыту мог не следить дорогу. И взяв телефон, долго рассматривал.
– Ох, как вы это так краской. Как ваша фамилия? Музин? Жене скажу. Вот да. А в жизни-то она ещё лучше, картина?
– Ручаюсь! Поэтому и еду. Мне, Фёдор, нужно за вдохновением вернуться. Продали картину давно одному очень богатому, а сейчас, стыдно сказать, я подзабыл, поистратил, вспомнить без полотна никак. В живую надо, вот и еду.
– Бывает же! И за просто так к богатею проведут?
– Знакомый юрист подсказал, что есть у всех художников право доступа. А значит, и я могу посмотреть на своё творение.
– А можно вас спросить, за что вы полюбили писать?
– Фёдор, от творчества такая ясность. Будто знаешь чего хочешь, будто всегда знал.
Уже навигатор показывал половину пути и Музину вдруг стало жаль. Радушный оказался таксист. И сам не зная отчего, Борис продолжил откровенно, – Но самолюбие страдает. Прославился при жизни, потом растерял. И сейчас лишний вроде: все мне доказывают, будто не особенный я, будто такой же как они. Даже незнакомцы инстинктом чувствуют.
На дороге кто-то подрезал авто и Фёдор закусил губу, – Нормально! – как рявкнул он, – Мы люди все самовлюбчивые. Что на дороге, что в жизни. А как себе признаться, что вот он гений, живёт с тобой в одном городе, в одном доме или даже подъезде? Что он великий, а ты нет. Так все и тужатся, умаляют или не замечают. А как помрёт, так спохватятся. Нет больше! И не будет ни песен, ни картин. И тут уже без обмотки – оценят. Тут уже памятники, таблички. А картина у вас и впрямь хорошая. Труд виден и время.
Речами своими таксист нисколько не лукавил, смотря прямо на шоссе, и даже больше, будто бы сам с собой разговаривал в некоей медитации. А Музина слово «гений» привело в полный восторг. Настолько, что художник начал ни с того ни с сего жаловаться: «Да и так повторяют завистники, мол, художник я на одну картину. А дальше выдохся, а дальше и нет меня! Так здесь я, вот он!»
Бывает постороннему проще раскрыть душу. И этот посторонний молчал и слушал. Ничего он о себе не расскажет. Жизнь часто мяла его. Но всё же не смяла. Так же прямо, как и на всех своих пассажиров, Фёдор посмотрел на Бориса в зеркало и сказал:
– Вот мне песня нравится «На заре». Знаете, Альянс пел? И все говорят, мол, всего один хит у них. Но зато какая, а? Им лишь бы уколоть. Лучше много понемногу, чем одну и сразу? Враки. Сами не могут! Можно включу? Вам понравится.
Всё-таки это был «Бизнескласс» и водитель здесь спрашивал разрешения, а не втыкал, что на душу попало. Борис благодушно кивнул, и из добротных динамиков раздалась красочная композиция.
И под строчку «Райский мёд, небеса» они въехали в элитный чудный район с английскими газонами и всякими ландшафтными изысками. Петляя меж огромных участков помещичьего типа, наконец, навигатор вывел их к четырехметровому кованому забору, и длинной дороге, уходящей к поместью конусообразному.
Чёрные автоматические ворота с гербом в виде свитка пергамента и на нем огромнейшей прописью буквой «Б». По ту сторону верески, раскидистые буки, словом, зелень идеальная, и ромбовидный дом в припадке созданный архитектором кокаинистом. Как хотите, так и представляйте, читатель, важно, что рядом была двухкомнатная будка с тонированными зеркальными окнами. Туда-то по съезду мягко ступил Мерседес прямиком к обочине, по которой рассажены были экзотические древа. Чувствовалось, как охрана в будочке приосанилась, и из динамика прозвучало: «Добрый день, как вас представить?».
Фёдор припустил окно и твёрдым голосом ответил: «Столичный художник Борис Музин, приехал к хозяину на личную встречу».
Сначала вроде замолчали и с почтением отвечали: «По вопросу? Вам назначено?».
Тут уж Музин подсказал Фёдору: «право доступа на картину реализовать».
«Какую картину?» – отвечали.
«Картину Музина Бориса Петровича»
«А доступ причём?»
Выходила бессмыслица.
Художник дрожал как носок на бельевой веревке. Страх неудачи душил его. И ясно вдруг понял, что не будет ему жизни, если сейчас спасует и от затеи откажется. Лицо у него стало строго-серьезным. И с наслаждением достал он из внутреннего кармана футлярчик. Открыл. Глянулся. Да водрузил на тонкую переносицу фантазийное пенсне в белой позолоте. Глянулся опять. Кто ж ему такому откажет! Известный мастер и в наше-то время в пенсне, и с треногой. Это козыри полетели.
Борис опустил окно, чтобы его можно было разглядеть, и разразился пафосным монологом, который сам едва понял и тут-же забыл. Смысл был в том, что с Эдуардом Валентиновичем они старинные знакомые. И картина у него. А значит…словом, пропускайте ироды.
Фёдору не понравилось пенсне: уж больно вычурно. И следующий заказ ему уже кидали, но таксист не завершал поездки и ждал пока Музин закончит.
Ответ же из динамика был прост: Хозяина сейчас нет, и пускать не велено.
Борис так побелел и закусил губы, что уже ничего не мог выдавить. Фёдор дальнейшие переговоры опять взял на себя, и расспрашивал, а можно ли передать, или остаться, или звонить, хоть что-то. Охранник, очевидно узнав, что это не гость, стал отвечать грубенько сквозь зубы. Борис продышал и вновь начал уговоры. А в приложении таксиста грянулся новый заказ ещё дороже прежнего. И уже с тяжелым сердцем Фёдор отказывался, видя, что всё это никуда не движется. Но что-то в этом человечке тянуло ему помочь.
Фёдор сорвался, вышел из машины и стал играть роль раздосадованного шофёра богача. Что-то по-мужицки задабривал охранника, мол, ты ж понимаешь, мой шеф твоего шефа… но тщетно. А Музин и сам за ним выбежал и ходил взад-вперед. И говорил, что будет жаловаться. Что угроза суда. Что скандал будет. Хоть это и смотрелось жалковато.
Время тикало, и охрана начала нервничать, требуя проезд не загораживать. Музин только плечами жал. А уж третий заказ прилетел Фёдору, и он с тоской посмотрел на свою машину.
– Борис, – молвил он тягуче, – поездка закончилась, а тут нам видимо мало светит. Давайте я вас обратно довезу.
Художник задумался, почти шея его кивнула, но горло неожиданно прохрипело: «Нет, мне надо к ней».
Тогда Фёдор жалостливо добавил: – Мне заказы делать. Деньги в семью, понимаете? Пора мне, если не едем…
–Конечно, я здесь как-нибудь сам, – с тоской смотрел художник, лишаясь своего главного козыря в виде машины представительского класса.
– Вы меня извините, но уже пора. Правда. Если бы не работа. Давайте довезу бесплатно! Нет… тогда удачи вам, Борис.
И он выгрузил треногу и сумочку, мягко положил их у дороги. Сел в машину, обернулся, да погнал вороного коня, плюясь, что не остался. Только такова жизнь рабочего человека. Себе-то не всегда успеет помочь, а тут другим, пускай и художникам.
Так наш герой остался совсем один. И обреченно подошел к огромному забору. Вертел головой туда-сюда, глупо мялся. Повсюду блестели камеры. И даже в ровно остриженных кустах, казалось, спрятаны объективы.
Неожиданно из двухкомнатной вышел огромного роста охранник, похожий на жирную чёрную кляксу, какую оставляет ученик на первом в жизни уроке рисования.
– Чего вам? – рявкнул он басом.
– Я же сказал, мне бы поговорить с Эдуардом Валентиновичем…
– Слышишь… иди отсюда, а!
– Я и-известный художник… у него картина моя… право доступа…
И он начал мять в руках смартфон, с тем самым ворд файлом. А охранник не стал дослушивать и сделал шаг в его сторону; Музин невольно отступил, продолжая объясняться, но чёрная клякса не унималась.
– Иди отсюда по-хорошему.
Теперь не церемонился с гостем. Видать и вправду вначале подействовала машина. А сейчас раздраженный и хамоватый бугай хотел уже брать за грудки. Будто это та самая точка чёрная, что замарала холст в начале рассказа, и теперь, обратившись в человека, мстит своему неловкому создателю.
«А может он её продал или подарил – только сейчас пришло в голову Борису, – Может я зря это всё… надо идти!».
– Прошу вас отойти от объекта, – вышколил бугай заученную фразу.
– Нет – вдруг вскрикнул Музин. «И верно, нет!» – в мыслях подбодрил он себя, – «Столько прошёл ради этого! Столько сделал! Уж назад не полагается». Да тут же со всей смелостью, отпущенной ему, ступил он навстречу бугаю, – Я требую, чтобы обо мне доложили. Чтобы вы передали мои претензии на визит. Это законно и правильно. Это право, если хотите знать!
В этот самый момент зашепелявила рация. Начохраны знал, что случилась нештатка и требовал доклад. Охранник вздохнул, будто его застали за интимным, и начал докладывать, недобро из-под чёрной кепки смотря на Бориса. Всё он рассказал, про приезд его, про то что в журнале посетителей нет, про право его на картину, которую хозяин купил. И как машина уехала.
С другой стороны послышались уточнения не очень умные.
– Так машина уехала, а этот где?
– Да, тут он остался!
– А кто он?
– Какой-то художник… этот, Мухин…
– Музин! – пищал Борис, краснея.
– Да, да. Ща требует, чтобы я доложили. Ну, э, Музин, я ж доложил! Давай-ка топай, топай. – махал он Борису ладошкой, точно пыль хотел стряхнуть, а художник твёрдо отвечал:
– Мне доступ необходим.
– Иваныч, ну хоть ты разбери, чё он хочет!
Из всего бессвязного повествования Начохраны выхватил только термин «право». Он действует на стражей толи как вызов и насмешка, толи как грубость язвительная. И сразу они морщатся, но нет-нет, да задумаются вдруг. Почешут затылок, насупятся. Так сделалось и теперь.
На другом конце затылок уже был порядком исцарапан, а прямо здесь боевая клякса решила стать героем, – Да чё там, щас я его! – прорычал бугай и пошел на бедного Музина. Художник отступил, и приготовился вопить.
«Стой! Жди!» – раздался вопль Иваныча и следующие пять минут, он вызванивал личного помощника того самого Бибровича. Наконец секретарь нехотя взял, и, прослушав длинный «так и так», замялся. Может, кто-то известный пришёл – из новой коллекции. Может Владислав Гусь, которого вчера с аукциона привезли. Обычно ведь художники не ездят. В первой такое. Узнать фамилию, а заодно проводить посетителя в домик для гостей, добавил помощник и побежал шустрить.
Охранник получил приказание и, как бы конфузясь пред художником, предложил помочь нести треногу. Тот вцепился мертвой хваткой. И помалу отходя от стресса, ступил вперед.
Пока Музин с сопровождением брёл за ворота по раскинутым садам в скандинавский коттедж, называемый комнатой ожидания, помощник получал информацию. Это ведь Музин, давно забытый Музин! Неизвестный Музин! И он даже не зашел толком, а уже можно было его пнуть. Правда, теперь вставал другой вопрос: право доступа это как? Гугл выплюнул ссылки. А помощник, как водится, был тревожный и набожный, а потому решил спросить штатных юристов, уж не зря же они штатные. Пока те отвечали, Борису принесла кофе молодая девушка в короткой юбке, и он при ней серьезно стал возиться с сумочкой, раскладывая краски.
И юристы сыпали терминами только что прочитанными, суля бедствия и хулу на голову нарушивших, так для подстраховки, и чтобы в случае чего с них взятки гладки. Поэтому обратились к заму Бибровича Столману, тот взял мобильный, лично поднялся в кабинет Эдуарда Валентиновича и вместе они позвонили Начохранину.
О том, что происходило на той стороне трубки Музин знать не мог. Но мы с вами попробуем представить кабинет миллиардера. Один из тех кабинетов, о которых мало кто имеет ясное представление. Кабинет, скажем, просторный и полный антиквариатом. Античная роскошь, пережатая здесь современными гаджетами, и сидит, откинувшись на диванчике, сам Бибрович, а рядом Столман, одетый в деловой костюм богаче и чище босса. На столике виски какой-то заморский и дубовый сундучок с кованой отмычкой.
Бибрович недовольно раздул щёки: – Зачем меня дёргать по такой х…
– Эдуард Валентинович, рекомендую вам всё рассчитать и этого Музина впустить – сухо и чётко отвечает ему Столман.
– Я теперь каждого бездаря, кто мне малевал, должен к себе домой приглашать? Очередь, знаешь, какая будет!
– И всё же рекомендую. Сейчас время, Эдуард Валентинович, сами знаете, неспокойное. Скандалы, коррупцию опять же капают ютуберы эти. А в СМИ попадать с вашими заказами и прочим надо только по хорошим поводам. Вот скажем, у него диктофон или съемка. Скажем он засланный чей.
– Эх, Медуза-херуза, всех бы их отсюда. Не зря агентов этих придумали иностранных. Людям жить не дают.
Столман убаюкивал: – Мы с юристами этот момент проработаем. И уже завтра линия защиты в кармане…
Тут они порешили, включили Начохраны, всыпали и дали инструкцию. А мы покинем этот абстрактный кабинет, пролетим над элитным Рублевским домиком и вернемся обратно.
Здесь в просторной комнате бугай охранник сидел против Музина, насупившись. Не дали ему удаль показать. Так ещё и прогнули, заставили извиняться и треногу нести. Музин всё боялся, что сейчас вот погонят, но внутренне гордился тем что дошел так далеко.
Наконец в дверь вошел высокий худощавый человек. Представился он дворецким господина Бибровича. И тут же уладил с охранником. Дворецкий был немец в клетчатом коричневом костюме с идеальной выправкой и произношением. Отчего немец? Да от того, что, когда отчитывал охранника, приговаривал: «Нельзя быть грубым с гостями. Наши правила айн, цвай и драй есть вежливость».
После искренних извинений немец сказал, что с телефоном нельзя, а также, что нужно пройти некий досмотр. Тот же охранник забрал телефон в сейф и ощупал Музина, оглядев ему глаза с фонариком, и подолы пиджака похлопав.
– Через рамку? – строго осведомился дворецкий.
– Проходил. Ничего, – злобно цедил охранник.
– Тогда милости просим. Господина сейчас нет. Я вас провожу.
Борис после досмотра как-то завалился на одну сторону, левое плечо было выше, правое ниже. Неловко он поправлял съехавшее на носу пенсне, будто оно его так перевесило.
– Я вам помогу, – предложил немец понести треногу и сумочку с утварью. Но Борис опять вцепился и побрёл вперёд. Вышли на улицу и отправились теперь вдвоём.
Главный дом был дальше, чем казалось. Немец ткнул на компактный экологичный транспорт. – Прокатимся, Борис Петрович, здесь такие нравы! Далеко, как до Рейна. И проехали дальше на электромашинке. Главный дом был и впрямь чёрным тонированным ромбом, возлегающим на одной из граней. По сторонам укрытый деревьями, причудливый, манящий. Свернули вправо.
– Нам сюда, – указал дворецкий.
И пред ними кристаллом возникла одноэтажная белоснежная пристройка с колоннами, скрываемая ромбом. У неё была острая крыша, и стены длинные-длинные, будто на километр. Чем-то по строению и фактуре напоминала Парфенон, и почему-то полностью отдельно от хозяйского дома. Только дойдя до входа, обнаружил Музин софиты, установленные по периметру, и светящие в беленый холст стен даже светлым июльским днём.
Немец прислонил палец к детектору, затем показался в камеру в полный рост, сработало распознавание, и позволено было вставить ключ.
– Вам повезти, – говорил он, пока происходила процедура, – Полотно в галерее. Если бы в доме, то господин не позволил. Но сегодня ваш день, Гер Музин, идёмте.
И пред ними раскрылось ослепительное мраморное диво. Зашли и провожатый нажал скрытую кнопку, захлопнувшую дверцы. Длинные просторные залы уходили вдаль. Окон на улицу не было. По стенам развешаны десятки разнообразных полотен, по временам сменяемых скульптурами, фресками и даже оружием. В центре мягкие сиденья и лавки, как в Третьяковке, и убранство походило скорее на воинственно-строгий музей.
– Прошу, полотно в третьей секции.
Они прошли медленным шагом абсолютно стерильное помещение и попали во второе такое же по размеру. В воздухе не было ни пылинки. Мрамор повсюду идеален и холодно чист. Цоканья шагов раздавались в длинном прямоугольнике, напоминающем некий коридор, в коих часто рисуют свет в конце. Но света здесь везде было много от новейшей системы ламп, будто прямиком из Лувра.
И проходя в третью секцию, Музин своим профессионально-зорким взглядом мог видеть все картины, даже читать самые мелкие буквы на подписных табличках.
Он видел классиков и тех, кого вовсе не знал. Видел много собратьев: Бахтеев, Кувигин, даже Гусь этот здесь. Вон в первой прошли Заморева, он сейчас мигрировал, говорят. А то был Заступов – бездарность! Надо же, Костров… хороша, и даже не думал, что настолько удалась. Костров спился и погиб… жаль, думал художник. А этот с собой… да не будем о таком.
