Доступ

Только привыкший к этим закидонам Стас не растерялся и решил проверенным общажным методом выводить друга из пьяной петли: – Как будто если ты не где-то, это твой выбор! – с вызовом выкрикнул он, а Капканов вдруг призадумался.

– Да, прав Стасик! Раз не поступил иначе, значит, не мог. Значит, не хотел. Мы обречены лишь на то, чего достойны! – совсем невпопад процитировал он какого-то азиатского философа, не смог вспомнить имя, погрозил пальцем в воздухе, и залил глотку.

Борис вышел из-за стола и направился в уборную умыться, а когда вернулся, жиденькие волосы его из-за воды сделались тонкими. Он их смахнул на правую сторону. Рубашечку синюю застигнул на верхнюю пуговицу, как бы готовился обсуждать важные дела. И в глазах у художника не было теперь ни себялюбия, ни желания подчеркнуться, а только одна мысль: «вдохновение, творчество, доступ».

Нужно было разузнать больше о мифическом доступе, но для этого надо было полностью сосредоточиться. Музин некстати теперь оказался подвыпившим. Из-за собственной худой конституции и второго бокала Гриши, теперь перед глазами у него плыли разноцветные пятна. А чем больше хмельной старается отрезветь, тем больше теряется. Так он поставил локти под подбородок и решил переждать малость, а четыре друга принялись непринужденно болтать.

Кто-то сказал об одном, потом о другом, и пришли к задушевному признанию Среднявского: – Я никогда не был ни самым умным, ни самым глупым. Может в этом-то и беда? Полу мудрец полу глупец, – обратился он в сторону Капканова.

– Но есть надежда! – с выражением подхватил тот.

Вам, читатель, кажется, что это где-то было. Согласен. Правильнее было бы структурировать диалог по-иному. Но так случается в беседах нетрезвых друзей: они бегут от темы к теме, и одна их истина опоясывает другую. А потому мне пришлось уступить правильность достоверности.

Меж тем Стас продолжал, не заботясь о самоповторах:

– Всё чаще думаю, что я к 40 годам ближе, чем к 20, и это странно.

Орзибек похлопал его по плечу, – Это кризис, братан, расслабься. Он у всех бывает. Надо выходить и позволять себе жить, да ведь, парни?

– Жизнь как лето, – развел Капканов руками, – ждёшь его, ждёшь, а оно раз и прошло, – Гриша кивнул, а Орзибек украдкой смочил горло. – И мало того, – продолжал Олег по-ораторски, – в середине его такая духота! Такой зной! Смотрите, какой удушливый нынче июль. А какое вокруг празднество жизни: цветы, зелень, урожаи пошли. Кажется, все дороги открыты. Кажется, мир уже знаком. Иди! Пиши! А мы…

Тут он, покачиваясь, оглянулся по сторонам, точно и говорить не надо: «что мы», что всем и так понятно «что»; но Среднявский, отхлебнув из стакана, досказал за другом: «сидим под кондиционерами в подвале». Последовал кивок Олега, выразивший некое смирение с щепоткой себялюбивой жалости.

Музин всё подгадывал момент и в этот самый миг осторожно наклонился к Олегу: – А где бы мне посмотреть про доступ?

Но тот будто не слышал и бубнил заученный монолог: – Иногда я думаю, что всё это писательство просто от скуки… просто как оправдание моей жизни… – закончил Капканов, и хотел уже провалиться в сон прямо здесь. Борис, видя это, забеспокоился, замельтешил, и начал было уж спрашивать, но между друзьями громко продолжался разговор о всякой чепухе. Орзибек как не старался пить поменьше, да тоже сдал позиции, и обсуждал бутафорию. Только Гриша больше не подливал, за что выхватил порцию шуток на адрес. Но и ему было теперь приятно с охотой делиться творческими подробностями, планами и музыкальными факты. Пусть и скользила в них постоянная формула: «сейчас доучусь, и начну» или «скоро пройду и тогда всерьез», и даже «заработаю денег и за альбом» – банальное ожидание лучшего времени, помыслил Борис с горечью пытаясь прийти в себя. И только хотел встрять. Да тут речь зашла о работе и минут двадцать просто выпали из жизни. Музин сам не заметил, как схватился за кружку и допил её. Опомнился уже с пустым бокалом да только когда кто-то вопросил: – Борис, ты же в карантин как все на удалёнке был?

– Да, преподавал и прочее, – с надеждой отозвался, надеясь перевести тему к доступу.

– Не смешно ли, что все эти художники, музыканты, актеры прекрасно теперь обходятся без публики? – неожиданно высказал без улыбки Орзибек.

– Это многое о них говорит! – пьяно икнул Стас.

– О художниках? – не понял Музин.

– И о пуб… ик… и о публике! – добавил Олег.

Музин вдруг подумал, что, когда Капканов сидит, согнувшись над столом, то похож на грузный папье-маше с блестящей от лысины крышкой, который удерживает стопку никому не нужных бумаг. Гриша со своими согнутыми в спираль руками напоминал скрипичный ключ. А Орзибек – длинный и тонкий – походил на прищепку для галстука. Стас Среднявский отвечал более всего признакам шланга от кальяна. Подавальщица с широкими бёдрами виделась соблазнительной бутылкой. И он замолчал, а барная стойка вдали закружилась под разговоры о женщинах, кои печатать грешно. В них как всегда особым рвением отличался Орзибек. И было у него что сказать. Особливо про свой недавний развод, о котором он сначала темнил, разбавляя веселые пошлости, а закончил тем, что видимо свыкся жить один и для себя одного.

Так вот аксиомой от женщин разум неуклонно движим к политике. А эти измышления печатать и того хуже. Музин уже несколько раз спрашивал про доступ, подталкивая в бок Олега, или ища помощи у других, но все были заняты высокоточной политической дискуссией. Тогда Борис пригладил синий свой воротник, расстегнул верхнюю пуговичку и с размаху треснулся прямо в жерло политического контекста. Лава такого вулкана всегда обжигает разум. Хотелось быть остроумным и хитрым. Но через пять минут, на манер некоего немецкого оратора, баловавшегося живописью, забывшись бесповоротно, художник истерически доказывал следующее:

– Все они ходят и попрошайничают чуть-чуть воли! У идей или богов, смешно, даже у политиков! Стремятся оправдать существование какой-то высшей целью! Им попросту страшно жить внутри собственного ничто!

Волосы его прилипли ко лбу наискось. Глухой свет отлетал от рубахи и брюк. Постояльцев соседнего столика косились на всё это действо.

А за нашим столиком, назовём его так, пошла затем грустная нота. По очереди друзья выбегали в туалет. И когда один возвращался, другой отправлялся следом, а прибывший, начинал некое излитие, но уже духовных, а не физических материй. Среднявский вспоминал заброшенное увлечение играми и потоковым вещанием. Гриша что-то упустил в амурных делах. Даже Орзибек с тоской описал Ташкент и выдал: «Остался в Москве, делал карьеру; сделал уже, а как соберусь уезжать, так место получше предложат или деньги, или ещё головняк сделают! Не отпускает меня. С семьей надо быть, и свою налаживать» – закончил Кулубов призадумавшись.

Капканова язык уже не слушался. Последняя внятная реплика звучала так: – Самое тупое, что я хочу писать. Пытался себя убедить, но нет.

Среднявский вскинул треугольную бородку: – Так пиши!

– Меня зажало жизнью, понимаешь, Стас. Бытом, делами. Хочу чего-то…

В телевизоре вдали опять зазвенело, и послышался тонкий выкрик «Гол».

Не путайтесь, дорогой читатель. Мы с Музиным и сами запутались. О чем разговор и с кем здесь неважно вовсе. Важно, что сейчас по телевизору игра, и в жизни игра, а раз идёт игра, значит кто-то проигрывает. Гриша Говорян однажды выдал, что жизнь есть казино. И если был прав, то многие проигрывают самой жизни. Смиряются, что лучше не будет. И сидят, и пьют, и крылышки кушают. А может важно, как ты играешь? Музин как раз об этом и размышлял, когда вдруг вернулся к разговору и страшная решимость начала подниматься в н      ём. Олег уже сидел в пол оборота, пьяно покачиваясь, и болтая сам с собой.

Друзья улыбались друг другу катящейся по лицу бессмысленной гримасой.

– Умеешь ты рассказать, – иронично сказал Орзибек. Достал вдруг телефон, и такой: «а давайте селфи». Все уже потрёпанные сдвинулись в кадр. Даже Музин где-то с краю налип.

– А ты Орзибек фотать умеешь, – довольно произнёс Среднявский, – вон какой я красивый, скинешь…

И Капканов от этих слов хватил по столу кулаком – Вспомнил! Ты же в универе фотографом был. На конкурсах участвовал. И фотик цифровой. Точно! А я не поверишь, забыл.

– Да и я кажется тоже, – ответил Кулубов мягко.

Все уже были в кондиции. Даже Орзибек с Гришей неожиданно захмелели и принялись обсуждать нечто своё. Музин как на чужом пиру сидел, навострив ушки, да упорно ждал, когда же можно вновь выспросить про доступ. И уже, казалось, безнадежно говорил Капканову:

– Сейчас картина у Бибровича, олигарха этого, может можно как-то?

– Послушай, – цедил Олег, – у тебя есть право доступа! В соответствии с гражданским кодексом – поднял он многозначительно палец, – почти в любой момент приходить к своей картине, снимать копии, и прочее. Это ведь статья тыща триста какая? – здесь была мучительная попытка не икать, – Ты ему скажи, Бибровичу, так и так, товарищ… и будь он хоть трижды олигарх!

– Славно, славно, – оживлялся Борис, не веря счастью, – а можешь мне это юридически написать? Или даже лучше! От моего имени поговорить, чтоб по грамоте?

– Да я… ик… я же не по этим делам, – ответил Олег и почему-то обиделся.

– Так как же? Как же не по этим, когда авторское можно сказать право, Олег.

– Нет, Боря, практики давно не было. Там ведь изменения в законах, а у этого урода хрен знает какие юристы. Кхе, кхе, опять же своих дел у меня навалом. Но я, Боря, тебе помогу: всё подробнейше распишу, что ты им всё сам… а они тебя должны уважить!

Борис понурился, горячо поблагодарил, и в дальнейшем разговоре не участвовал. Пока Стас с Гришей не могли наговориться.

С юристом было бы солиднее что-ли. А права качать одному, тут уж слишком. Никуда не годится, думал Музин. Что это за право доступа? Волшебная формула прямо! И ладно бы галерея! А эти из бизнеса… они к творцам холодны.

Пока расстроенный художник смотрел в сторону, Среднявский вновь выплюнул хлопок пара изо рта, указав на Бориса, – И всё же есть среди нас те, кто достигает мечты. Есть же люди.

Капканов благоговейно поддержал «Да-да», а после завистливо добавил, – Но и у них не всё в порядке. Слава проходит. Денежки кончаются. А на выставки не зовут.

Странный это был человек, и нельзя было понять, шутит он со злобой или по-доброму.

Музин, ошарашенный, хотел отвернуться, но попалась ему на вид довольная ухмылка Орзибека, которой стерпеть он не мог. Голос художника возвысился, и он, придвинувшись к столу и выпрямившись, огласил: – Оттого и не зовут на выставки, что я выбрал искусство, а не деньги! Это моя воля, я выбрал искусство!

Глаза Орзибека блеснули, и, кажется, первый раз он обратился к нему прямо: – Борис, ты хочешь сказать, что настолько талантлив и поэтому неуспешен?

С раскисшим боязливым лицом Капканов вдруг подскочил к Борису: – Боря, ты чего, я же пошутил. Ну ты прости меня! Чёрт знает что. Всегда мои шутки так. Спроси кого хочешь, что шутил. Вон Гришу спроси!

Говорян чистосердечно кивнул, подтверждая слова друга, и стараясь сгладить. А Капканов суетливо подмигнул официантке, и та молнией подала ему полную кружку, кою он мягонько двинул в сторону Бориса, – Да я же тебя как никого уважаю! Ведь ты в искусстве сделал, что я хотел сделать! Ведь ты смог, что я не смог! Да как же я тебя не уважать буду! – и тоном непонятно серьезным, для столь смешных в сущности речей, Олег окончательно его размягчил и успокоил. Художник взял полный бокал и делано обвёл залу, которая отразилась у него в глазах желтой кляксой.