Треугольник в кармане. Рассказ

А теперь оно было первым, полным, оно было живым и без натуги памяти, не из прошлого и не из будущего. Оно было прямо из озера, из того самого настоящего момента, где голая женщина вырвала из моих рук сумку, истошно рыдая в приступе вдохновения.

Обняв Ларку, я заплакала вместе с ней. И в этих слезах было все: грусть, радость, счастье за подругу, нечто невыразимо прекрасное и ужасное одновременно. Это был первый раз, когда я прочувствовала, через что ей, такой легкой и невесомой, пришлось пройти. Двадцать лет лагеря и культурного голода. Тяжелая работа и неистовое желание творить, писать, выражать себя и свое воззрение, свое чувствование прекрасного через призму серого лагерного быта, сломавшего всех, кроме хрупкого и чувственного поэта, втихаря ворующего бумагу и меняющего сигареты на карандаши.

Такое ощущение, что все эти двадцать лет вышли из нее вместе со слезами, с этим первым свободным стихом, будто ее мечта вырвалась в тот момент, расправив крылья свободы и поэзии. В этот момент я почувствовала жгучее рвение сделать все, только чтобы Ларка почувствовала себя лучше, свободнее, чтобы как-то компенсировать ей эти годы серости и лагерного быта. Это было чувство героизма, известное мне только по яблокам, которыми я иногда делилась с грустными бабушками на улицах города.

Домой мы ехали как в бреду. Ларка, одетая наспех и насильно умытая, сжимала изо всех сил бумажонку с написанным карандашом стихотворением. Она уже успокоилась и улыбалась, блаженно разглядывая стихотворение как первый шажок в свободную жизнь.

«А где рамки продаются?» – спросила она с детской невинностью в глазах и полезла в потертый цвета древесной коры кошелек с металлической и слегка ржавой застежкой.

«Мне же хватит?» – спросила она, приоткрыв сумочку и вытряхивая неказистое содержимое на ладошку.

«У меня есть дома рамка. Будет хорошо смотреться» – промолвила я с одобрительной улыбкой, все еще скрывая свой внутренний ужас. Как она, такая легкая, интеллигентная и радушная, могла попасть в лагерь? Чем не угодила и кому? Бумагу воровала? Единственной догадкой были ее стихи, такие прозрачные и свежие на первый взгляд. Может охаяла какую властвующую персону? Спрашивать было неудобно и не хотелось ее тревожить снова. После случая на озере я, узнав ее заново, такую хрупкую и ранимую, стала относиться к ней как к хрустальной статуэтке в посудной лавке – с трепетом и особой нежностью.

Решив дать ей отдохнуть, я накормила мадам спонтанность мороженым с конфитюром. Звеня ложкой о вазочку с почти растаявшим мороженным, Ларка посмотрела на меня и несмело спросила:

«А что сейчас, печатают стихи, рассказы? Не узнавала?»

Я узнавала, но говорить о «Ларкиной жизни» и ее почти готовом имени в литературных кругах пока не хотела, она и так была потрясена своим утренним произведением до самого основания. Решила отложить тайну под парадными трусами в комоде на неопределённое время, скорее всего до утра.

Тем временем, сидя в кафетерии, две женщины, я и Ларка, почувствовали наступление нового времени, так тихо и незаметно коснувшегося нас обеих прохладным, с запахом свежих полевых цветов, ветерком в летней жаре, унося с собой все прошлое и лишнее, привнеся свежесть новизны в будничный и ни к чему не обязывающий день. Мы будто растворились в вечерней летней прохладе, вкусе мороженого, разговорах прохожих и стуках ложечек о пиалы. Завершался летний день и с ним уходила жара и напряжение, сменяясь легкой прохладой.

– Что дальше? – спросила я, позабыв об утреннем инциденте – родственники-то у тебя есть, муж, дети?

– Детей нет, мужа тоже. Я свободна как капризы Раневской. – Ларка озадаченно смотрела в мороженицу, выводя пломбиром шедевры. Наверное, такие рисунки людей, озадаченных и размышляющих о жизни, оказавшейся в тупике, могли бы стать полноценной выставкой в галерее искусств, но обычно отправлялись в мусор, как и куча других нужных вещичек, записей, рисунков и стишков на скорую руку.

– Останешься у меня? – я не знала, на сколько именно времени могла приютить внезапно свободную Ларису, но все же хотела ей помочь хоть чем-нибудь. – Или у тебя дом есть?

– Дома нет. Да и дом ли это, когда писать не можешь, читать не дают и жить приходится втихаря? У тебя еще самогон остался? – спросила она невинно с почти детским лицом.

– Остался – ехидно и с огоньком ответила я, зная, что только этот самый напиток сможет сейчас помочь ей уснуть и пойти вперед без лишних волнений и переживаний словно воинам на битве при Ватерлоо.

Добредя до квартиры, расположенной аккурат у парка, мы уселись на балконе с горячительным и миской черешни, и смотрели на закат, окрасивший все в оранжево-золотистый цвет. Едва ощущая остатки тепла на коже, мы уснули, позабыв напрочь обо всем, что было до черешни и самогонки, разлитой аккурат на два граненных стакана.

Утром я проснулась от навязчивого ощущения, что на меня кто-то смотрит. Нехотя открыв глаза, я поняла, что была права. Ларка сидела с чаем и бубликами, словно белокурая паночка. Похрустывая выпечкой, барыня приказали кратко и с загадкой в голосе: «одевайся, через час выходим. И карандаш возьми».

Приняв душ и еще немного пошатываясь от вчерашнего горячительного, я влезла в брюки широкого кроя, размышляя над тем, как признаться Ларке в ее конверте под трусами.

Ларка, довольная и расслабленная, сидела на балконе, гоняя уже четвертую чашку чая и совершенно не задумываясь о том, где мы будем искать туалет. Увидев меня, стоявшую в дверях с видом первоклашки, она понялась со стула и потащила меня в мир по ту сторону двери.

Мир, надо сказать, не самый радостный и разнообразный. Был вторник, половина восьмого утра. Граждане с сумками и портфелями ровными строями шли на работу и в школу, делая мир еще более серым выражениями своего лица.

Мы, миновав три остановки пешком вдоль проезжей части, свернули в парк с его еще разнообразной летней растительностью. От парка повеяло прохладой и зеленью, такой необходимой мне после вчерашнего. Тропинки, протоптанные массово окультуривающимися гражданами, поглотили нас своей зеленью с солнечными просветами и доставили аккурат к заброшенной сцене в самом сердце культурного центра.

Сцена, выполненная из арматуры и обшитая уже посеревшей от времени древесиной, выглядела на совесть сработанной, хоть и поскрипывала под ногами и пахла старостью. Ларка, поравнявшись со сценой, стала как вкопанная жердь, выпрямившись во весь рост и драматичным голосом провозгласив: «На, читай, да так, чтобы деревья хохотали» – вытащила коробку с моей антресоли с запрещенным чтивом. «Во весь голос, как на утреннике!» – строго сказала моя наставница. «Поэт должен быть услышанным».

Я, робко взяв коробку и побредя к сцене на полусогнутых, все думала: «что же будет если кто услышит? Посадят или уволят. Как я буду жить без работы?» Мысли неслись подобно урагану, захватившему меня и оставившему в эпицентре. Очутившись на сцене, я, дрожащими руками открыла коробку и взяла первую попавшуюся в руки рукопись. Сначала тихо, потом все громче и громче я начала набивать такт куплетами ровных строчек, говоривших о жизни в совке, о том, чем живут люди, о свободе, о бесстрашии, о политике и всеобщей глупости, нарастающей с каждым годом.

Ближе к середине я почувствовала, что меня уже трясло от напряжения, будто сердце готово было вырваться и закричать от бессилия. В конце я просто рухнула на сцену в опустошении и слезах, готовая сжечь всю коробку к чертям вместе со сценой. Слезы текли ручьями, опустошая и вымывая все то бессилие и невозможность выразить себя, реализовать. Я чувствовала неимоверную злость и опустошение. Спустя полчаса рев стих, и я почувствовала облегчение, посмотрев на коробку с рукописями. Они изменились! Точнее, изменилось мое отношение к ним. Они перестали быть запретным балластом. Они стали произведениями, которые ждут своего часа. И не более того.

– Замечательно. Спускайся с постамента, давай отмечать дебют. – Ларка достала из сумки чай в термосе и бутерброды, немного сладкого и, взметнув руки приглашающим жестом, начала есть, громко и неповторимо изящно жуя деликатесы местного производства. Я села рядом в опустошении и налила чаю, уставившись на бутерброды пустым взглядом. Бутерброды выглядели аппетитно и звали меня, приманивая ароматом. Протянув руку к одному и тихонько куснув, я начала потихоньку возвращаться к жизни. Взгляд ожил, появился румянец и аппетит. Бутерброды я съела почти все, запив чаем и оставив парочку Ларке, довольно наблюдающей за моей трапезой.

– У тебя до какого отпуск?

– Еще неделя осталась.

– Догуляем и я поеду. Пора уже, а то засиделась. Теперь на одном месте долго не буду жить.

– Может останешься? Мы ж одинокие, а тут хоть вместе будем. Какая разница где жить? Тем более я тебе работу подыскала по душе и по карману.

Ларка молчала. Напряжение повисло в воздухе и я, чтобы его как-то разбавить, начала свой эпичный рассказ про конверт под трусами, про ее публикации в журналах, про Ларису Круглову. Я тараторила как солдат перед прапорщиком, а она менялась в лице с каждым предложением, с каждым словом. То погружаясь в тишину, то напрягая лицо и едва сдерживая слезы. Ближе к концу рассказа лицо ее нервно задергалось от напряжения и в мгновение расслабилось. Слезы покатились из глаз белокурой поэтессы, откинувшейся на землю и смотрящей в небо без признаков каких-либо чувств.

– Когда меня посадили в 61-м – тихо, едва сдерживая чувства, начала она – я зареклась снова писать. В один момент я лишилась всего: дома, семьи, мужа, творчества. Всего. Через год лагеря поняла, что начала меняться и написала последнее свое стихотворение, отправила мужу с разводом, чтобы не ждал. Родителей не стало, про работу и говорить нечего. До твоего письма я не писала, только хранила в кармане треугольник с прощальным стихотворением, чтобы не сорваться. Носила с собой и как только хотела Васе написать, доставала из кармана и перечитывала, вспоминала, как не хотела его лишать молодости, жизни, радости. Я же из-за писанины этой и села-то. Написала прощальное и зареклась – не буду больше, не нужен миру поэт, если с ним так обошлись.

А позже получила твое письмо, другое, третье. Тягомотину твою праведную прочитала про общество и правопорядок, и ожило во мне что-то, взбунтовалось. Так потихоньку и начала писать, вдохновляться, о свободе вспоминать, о том, как вишня цвела у ручья, как с Васей гуляли, счастливы были. Треугольник этот до дыр зачитала, да и позабыл он уже обо мне. Столько лет прошло…

А тут ты появилась, правильная такая, но не донца, как выяснилось. Начали с тобой переписку вести и как-то мне жить захотелось, творить. О природе писать, о воле, о жизни.

А ты, торгашка, меня увековечить, оказывается, решила… Вот спасибо! Деньги пригодятся, конечно, только вот писать мне нельзя, опять посадят. За Круглову тебе отдельная благодарность, комплимент, конечно. Как угадала, не знаю.

– А ты что Круглова что ли?

– Круглова. Лариса Валентиновна. – Ларка улыбнулась и поднялась с земли. К тому моменту, когда она окончила рассказ, уже вечероло и лес потихоньку окрашивался золотом.

– А что же с мужем-то стало твоим?

– Не знаю, только стих ему отправила и все. Не узнавала больше, не хотела ни рану бередить, ни его тревожить. Дома небось чаша полная, жена-хозяйка и детей с десяток. Мужик-то хороший, любила его сильно.

– Ларис, может попробуем писать? У меня знакомые есть, да и псевдоним изменим. Никто ж не узнает, что это ты. Давай, а? Хорошие стихи же. Их должны читать.

Ларка молча посмотрела в небо и с выдохом промолвила:

– Давай. Больше уже не посадят. Время изменилось, а работа нужна. Может журналистом пойду.

– Ну да, здорово было бы…

Мы знали, что Ларка не пойдет журналистом. Не тот характер у нее, да и на заказ писать бы она не стала, но как-то ее подбодрить хотелось нам обеим.

Мы сидели и понимали, что уже не сможем больше расстаться. Слишком много общего у нас было: стихи, рассказы, природа, Василий, оставленный со стихотворением, сложенным аккуратным треугольником. У нас начиналась новая жизнь. Одна на двух одиноких и в меру воспитанных женщин.

– А что за стихотворение-то последнее?

Задумавшись на минуту, Ларка молча встала и подошла к сцене. Постояв так немного, она поднялась на нее и, вдохнув, прочла стихотворение. Такого мастерства я никогда не встречала. Ее четкая и мягкая речь рождала образы в моей голове словно кинокартину. Передо мной стоял Поэт с выражением и мастерством актрисы Большого, проживающий свое произведение прямо на моих глазах на сцене. На сцене жизни.

Отпускаю тебя, словно в море корабль.

Отпускаю тебя, будь же счастлив, мой друг.

Словно желто-зеленый прохладный сентябрь