Записки

Вскоре я переехала в город и, присмотревшись поближе к дому Нелединской, увидела, что ничего не потеряла, не купив его. Жизнь моя текла тихо и покойно. Князь Потемкин обещал исполнить мое желание насчет моей племянницы Полянской и просил меня не медлить с покупкой дома, так как императрица, пожалуй, подумает, что я не предполагаю жить в Петербурге. Я тогда осмотрела дом покойного придворного банкира Фридерикса и условилась с его вдовой насчет цены, которая, включая все накладные расходы по его продаже, не превышала тридцати тысяч рублей. Я попросила у императрицы разрешения его купить, на что она мне ответила, что давно уже повелела кабинету заплатить стоимость дома, который я пожелаю купить, и, выразив свое удивление, что я не сделала лучшего выбора, спросила, почему я не хочу купить дом герцогини Курляндской. Опасаясь, что моя деликатность покажется императрице неуместным жеманством, я сказала, что дом Фридерикса стоит на Английской набережной[181 - Дом на Английской набережной, 10, был построен в 1736–1738 гг., и первым владельцем его был А. Л. Нарышкин.], где я родилась, а так как ее величество своим милостивым отношением ко мне заставляет меня любить день моего рождения и считать его самым счастливым днем моей жизни, то мне и хотелось бы иметь дом на этой улице. В этом случае я действительно стала жертвой своей деликатности, так как в купленном мною доме не было вовсе мебели; хотя я и сделала императрице экономию в тридцать тысяч, но ни слова не сказала о том, что мне приходится покупать всю обстановку; я выбрала простую, но хорошенькую мебель и только необходимое количество ее; и то долг мой увеличился на три тысячи рублей. Но так как я не первый и не последний раз была жертвой своего бескорыстия, я решила помириться на этом и никому ничего не сказала.

Генерал Ланской[182 - Ланской Александр Дмитриевич (1754–1784) – генерал-адъютант, фаворит Екатерины II (с 1779 г.).], фаворит, был только вежлив со мной, и если иногда и оказывал мне некоторое внимание, то делал это, видимо, по внушению императрицы. С приездом графа Андрея Шувалова, ставшего вскоре его раболепным приспешником, Ланской стал при малейшей возможности выражать мне явное недоброжелательство. Князь Потемкин, наоборот, выказывал мне большое почтение и, очевидно, желал снискать мою дружбу. Он сказал мне однажды, что ее величество, узнав, что у меня много долгов, пожелала заплатить их и достроить на свой счет дом в Москве и меблировать его, дабы я не тратила еще на это деньги.

Я усиленно просила князя Потемкина отговорить от этого императрицу и напомнить ей мое страстное желание, которое я уже имела смелость раз высказать. Видясь с моей сестрой каждый день и будучи свидетельницей ее грусти, считая себя до некоторой степени виновницей ее падения в 1762 г., я испытывала тягостное чувство, которое все благодеяния государыни не в силах были рассеять. Все-таки назначение моей племянницы фрейлиной затягивалось; наконец 24 ноября, в день тезоименитства императрицы и моих именин, после большого придворного бала я не последовала за императрицей во внутренние апартаменты, но послала сказать князю Потемкину через его адъютанта, что не выйду из зала, пока не получу от него подарка, а именно копии с давно ожидаемого мною указа о назначении моей племянницы фрейлиной. Кажется, приглашенные очень удивились, видя, что я осталась в зале после того, как двор удалился во внутренние покои, и если бы они знали причину и результаты моего поступка, они бы лишний раз насмеялись над моей простотой[183 - Я намекаю на уступку, которую я сделала взамен исполнения желания моей сестры: мой дом в Москве не был выстроен на счет императрицы и долги не были заплачены; когда я уехала из Петербурга, мне пришлось продать купленный мною дом, чтобы заплатить долг в банк. Несмотря на это, я никогда не пожалела о том, что сделала для сестры. (Примеч. Е. Р. Дашковой.)]. Прошел целый час; наконец появился адъютант с бумагой в руках, и я не помнила себя от радости, прочитав назначение моей племянницы фрейлиной. Я уехала с быстротой молнии и, зная, что моя сестра ужинает у нашего двоюродного брата, графа Воронцова, отправилась к нему и была свидетельницей безумной радости моей сестры; я сама была счастлива, что могла исполнить ее заветное желание.

В следующем месяце опять был бал при дворе по какому-то случаю. Императрица, обойдя всех статс-дам и иностранных министров и поговорив с ними, вернулась ко мне.

– Я бы хотела с вами поговорить, – сказала она.

– Я всегда готова выслушать ваше императорское величество с величайшим благоговением.

– Сейчас это невозможно.

– Когда и где ваше величество прикажете, – ответила я.

Она отошла от меня, поговорила еще с несколькими иностранными министрами, которые затем становились по другой стороне комнаты; остановившись между двумя рядами, государыня встретилась со мной глазами и знаком подозвала меня к себе. Я своим ушам не поверила, когда императрица предложила мне место директора Академии наук. От удивления я не могла выговорить ни слова, и императрица успела наговорить мне много лестного, думая этим убедить меня принять ее предложение.

– Нет, ваше величество, – наконец сказала я, – не могу я принять место, совершенно не соответствующее моим способностям. Если ваше величество не смеетесь надо мной, то позвольте мне сказать, что, в числе многих прочих причин, я из любви к вашему величеству не хочу рисковать сделаться всеобщим посмешищем и не оправдать вашего выбора.

Императрица прибегла даже к хитрости, чтобы убедить меня, высказав предположение, что я потому не соглашаюсь на ее предложение, что больше ее не люблю.

Все, имевшие счастье быть близкими к императрице, знают, что она умела быть очаровательной, красноречивой и тонкой, когда хотела привлечь к себе или убедить кого-нибудь. Ей незачем было пускать в ход свое искусство для меня, так как в своей бескорыстной и неизменной любви к ней я готова была слушаться ее во всем, что не шло вразрез с моими принципами. Но на этот раз ее постигла неудача.

– Сделайте меня начальницей ваших прачек, – сказала я, – и вы увидите, с каким рвением я вам буду служить.

– Теперь вы смеетесь надо мной, предлагая занять такое недостойное вас место.

– Ваше величество думаете, что меня знаете, но вы меня не знаете; я нахожу, что какую бы должность вы мне ни дали, она станет почетной с той минуты, как я ее займу; и как только я стану во главе ваших прачек, это место превратится в одну из высших придворных должностей, и мне все будут завидовать. Я не умею стирать и мыть белье, но если бы я тут сделала ошибки вследствие своего незнания, они бы не повлекли за собой серьезных последствий, между тем как директор Академии наук может совершить только крупные ошибки и тем навлечь нарекания на государя, избравшего его.

Ее величество возразила мне, что, вспомнив тех, кто занимал эту должность, я должна буду сознаться, что по своим способностям они стоят много ниже меня. На это я ответила:

– Тем хуже для тех, кто навлекает на себя презрение, принимая совершенно непосильные обязанности.

– Хорошо, – ответила она, – пока довольно об этом; на вас и так все смотрят; что же касается до вашего отказа, я должна вам сказать, что он убеждает меня еще больше в том, что я не могу сделать лучшего выбора.

От этого разговора я была как в лихорадке, и мое лицо, вероятно, отражало мое волнение, так как я прочла удовольствие на лицах придворных, дам, когда вернулась в их ряды; они думали, что между мной и императрицей произошла неприятная сцена, и старая графиня Матюшкина, которая вообще не любила стесняться, спросила меня, что означал этот длинный и таинственный разговор с ее величеством.

– Вы видите, что я совершенно расстроена, графиня, – ответила я, – но меня взволновала доброта императрицы и ее слишком лестное и совершенно незаслуженное мнение обо мне.

Я с нетерпением ожидала конца бала, чтобы в тот же вечер написать императрице и с большей убедительностью мотивировать свой отказ. Вернувшись к себе, я тотчас же написала письмо, которое, несомненно, рассердило бы другого государя; я позволила себе сказать, что иногда частная жизнь монарха ускользает от истории, но его вредный или плохой выбор лиц никогда не избегнет ее суда; сам Господь Бог, создавая меня женщиной, этим самым избавил меня от должности директора Академии наук; считая себя круглой невеждой, я никогда не мечтала попасть в ученую корпорацию, даже в общество Аркадии[184 - Аркадия – итальянское общество поэтов. Возникло в Риме в XVII в.] в Риме, куда я могла быть зачислена за несколько дукатов. Я кончила письмо почти в двенадцать часов ночи, так что было поздно посылать его императрице, но, сгорая от нетерпения покончить с этим делом и добиться, чтобы императрица бросила свою затею, которую я считала просто нелепой, я поехала к князю Потемкину, никогда прежде не переступая порога его дома. Я велела доложить о себе и просила меня принять по очень важному делу, даже если он в постели. Действительно, князь Потемкин уже лежал; я рассказала все, происшедшее между мной и императрицей, на что он мне ответил, что императрица уже сообщила ему об этом и что она прониклась мыслью поручить мне управление Академией наук.

– Но я не хочу и не могу на это согласиться, – ответила я. – Я написала ей письмо; прочтите его, князь, и прикажите передать его императрице, как только она проснется.

Князь Потемкин, прочитав письмо, разорвал его начетверо. Меня подобная бесцеремонность привела в негодование.

– Как вы смеете, князь, рвать мое письмо к императрице? – воскликнула я.

– Прежде чем сердиться, выслушайте меня, – ответил он. – Никто не сомневается в вашей любви к императрице; почему же вы хотите ее рассердить и огорчить? Я вам сказал, что она целых два дня только и мечтает об этом. Впрочем, если вы не дадите себя убедить, вам придется только принять на себя маленький труд заново написать это письмо; вот вам и перо. Я говорю с вами как преданный вам человек; кроме того, должен сказать, что императрица смотрит на это назначение как на средство приблизить вас к себе и удержать в Петербурге; ей надоели дураки, окружающие ее.

Мой гнев на князя прошел, так как я вообще была отходчива; я ответила ему, что напишу более умеренное письмо и велю своему лакею передать его через камердинера императрице; но попросила его помочь мне изгнать из головы императрицы ее несообразную затею. Прощаясь с князем, я выразила надежду, что он и впредь не откажет мне в своих услугах.

Вернувшись к себе, я была так взволнована, что, не раздеваясь, села писать и так и просидела до утра в придворном костюме, раздумывая над случившимся накануне. В семь часов утра я послала лакея во дворец и получила ответ от императрицы, в котором она говорила мне много любезностей, но ничего определенного насчет моего отказа. К вечеру того же дня я получила письмо от графа Безбородко с приложением копии с указа, уже отправленного в Сенат, которым я назначалась директором Академии наук[185 - Указ Екатерины II Сенату от 24 января 1783 г. гласил: «Дирекция над С. -Петербургскою Академиею наук препоручается статс-даме княгине Дашковой».] и упразднялась комиссия, учрежденная с некоторых пор для управления Академией, вследствие жалоб на Домашнева профессоров и всех лиц, служивших в Академии. Смущенная и пораженная, я велела никого не принимать и, расхаживая по гостиной, стала размышлять над беспокойством и хлопотами, которые доставит мне это место; что еще хуже, я предвидела, что между мной и императрицей возникнут неоднократные недоразумения. Граф Безбородко писал мне между прочим: «Ее величество приказала мне сообщить вам, что вы можете докладывать ей о всех делах, касающихся той части, в управление которой вы вступаете, и что она будет всегда готова устранить все препятствия и облегчить трудности, которые вы встретите на своем пути». Таким образом, я очутилась запряженною в воз, совершенно развалившийся, и лишена была даже помощи вышеупомянутой комиссии.

Я на свой страх решила послать в канцелярию Академии копию с указа и приказала продолжать прежнее управление ею еще два дня и в тот же день прислать мне сведения о всех отраслях ее деятельности, о типографии, словолитне и т. п., список фамилий всех лиц, заведующих кабинетами, библиотекой и т. п.; кроме того, я просила лиц, стоящих во главе различных отделов, приготовить мне к следующему дню подробный рапорт о состоянии вверенных им отделов. Одновременно я просила комиссию сообщить мне все нужные сведения и инструкцию или устав, определяющие права и обязанности директора, дабы я могла их хорошенько усвоить, прежде чем приступить к какой бы то ни было деятельности; наконец я уверяла этих господ, что считаю своим священным долгом платить им дань уважения, столь заслуженного их талантами и учеными трудами, и просила их передать то же самое своим коллегам.

Я надеялась таким путем избегнуть крупных недоразумений в самом начале. На следующий день я отправилась в уборную императрицы, где собирались ее секретари и начальники отдельных частей для получения приказаний от ее величества. Каково же было мое удивление, когда я увидела среди них и Домашнева! Он подошел ко мне, изъявляя готовность преподать мне наставления насчет моей новой должности. Негодуя на его нахальство, я возможно вежливее объявила ему, что первейшей своей обязанностью ставлю славу и процветание Академии и беспристрастие к ее членам, таланты которых будут служить единственным мерилом для моего уважения, и что в моем полном неведении относительно подробностей управления Академией я прибегну к просвещенным советам государыни, обещавшей мне свое руководство. В ту минуту, когда он мне что-то отвечал, императрица приотворила дверь и, увидав нас, закрыла ее снова и позвонила. Дежурный камердинер вошел к императрице и затем пригласил меня в комнату государыни.

– Как я рада вас видеть, – сказала она мне. – Скажите, пожалуйста, что вам говорил этот дурак Домашнев?

– Он меня наставлял, ваше величество, как мне себя вести в новой должности, в которой я окажусь еще невежественнее его, с тою только разницей, что я буду строже следить за тем, чтобы на мое бескорыстие не упало и тени сомнения. Не знаю, должна ли я благодарить ваше величество за это блестящее доказательство вашего высокого мнения обо мне или выразить вам свое соболезнование по поводу необычайного шага, сделанного вами, – назначения меня директором Академии наук.

Ее величество стала уверять, что она не только довольна своим выбором, но гордится им.

– Это очень лестно для меня, ваше величество, – возразила я, – но вы вскоре устанете водить слепого: я, круглая невежда, во главе всех наук!

– Будет смеяться надо мной, – ответила государыня, – надеюсь, что вы в последний раз так говорите со мною.

По выходе моем из комнаты императрицы гофмаршал сказал мне, что императрица еще с вечера приказала ему, в случае если я приеду утром, пригласить меня к обеду к маленькому столу императрицы и объявить, что мой куверт всегда будет накрыт за этим столом и что императрица не желает стеснять этим мою свободу действия, но всегда будет очень рада видеть меня у себя за обедом. Меня поздравляли с новой милостью императрицы, выразившейся в назначении меня на столь важный пост; другие же, видя мое грустное лицо, были настолько деликатны, что не смущали меня своими поздравлениями. Но в общем все мне завидовали, тем более что, глядя на мое безыскусственное поведение при дворе, меня считали женщиной весьма посредственной.

На следующий день, в воскресенье, ко мне явились с самого утра все профессора и служащие в Академии. Я объявила им, что на следующий день буду в Академии и что, если кому-нибудь понадобится видеть меня по делу, я прошу приходить в какой им удобнее час и входить в мою комнату без доклада. Вечером я занялась чтением рапортов и постаралась освоиться немного с лабиринтом, в который мне приходилось вступить, с твердым убеждением, что каждая моя ошибка станет известна всем и подвергнется жестокой критике.

Я постаралась также запомнить имена главных хранителей, и на следующий день, перед тем как ехать в Академию, я сделала визит великому Эйлеру[186 - Эйлер Леонард (1707–1783) – профессор физики и высшей математики Петербургской академии наук.]. Я называю его великим, потому что он, бесспорно, самый замечательный математик и геометр наших дней; кроме того, он был знаком со всеми науками, отличался трудолюбием и, даже потеряв зрение, продолжал производить исследования и делать открытия. Он диктовал свои произведения мужу своей внучки, Фусу[187 - Фусс Николай Иванович (1755–1825) – русский математик, академик Петербургской академии наук (1783); по происхождению швейцарец.], и оставил после себя материалы для Комментариев, издаваемых Академией, на несколько лет. Он, как и все, был недоволен порядками в Академии, никогда не ездил туда и вмешивался в ее дела исключительно в тех случаях, когда Домашнев придумывал какой-нибудь особенно вредный проект; тогда он подписывался в числе других под протестом и иногда лично писал императрице. Обещая не беспокоить его впоследствии, я просила его поехать со мной в Академию на этот единственный раз, так как мне хотелось, чтобы он меня ввел в первую ученую Конференцию под моим председательством. Он был очень польщен моим вниманием к нему. Мы были с ним знакомы уже давно, и я беру на себя смелость утверждать, что, будучи еще очень молодой, за пятнадцать лет до моего назначения в Академию, я уже пользовалась его расположением и уважением.

Он сел в мою карету; я пригласила с собой его сына[188 - Эйлер Иоганн Альбрехт (1734–1800) – сын Леонарда Эйлера, профессор физики, с 1769 по 1800 г. – непременный секретарь Петербургской академии наук.], непременного секретаря Академической конференции, и его внука, Фуса, чтобы вести знаменитого слепца. Войдя в залу, где были собраны все профессора и адъюнкты, я сказала им, что просила Эйлера ввести меня в заседание, так как, несмотря на собственное невежество, считаю, что подобным поступком самым торжественным образом свидетельствую о своем глубоком уважении к науке и просвещению. Я сказала эти несколько слов стоя и заметила, что Штелин[189 - Штелин Яков Яковлевич (1709–1785) – профессор красноречия и поэзии Петербургской академии наук, директор Художественного департамента Академии наук.], профессор аллегории, имевший чин действительного статского советника[190 - Он получил этот чин при Петре III, и можно смело сказать, что как его научные знания, так и чин и он сам были действительно только аллегорией. (Примеч. Е. Р. Дашковой.)], соответствующий чину генерал-майора, намеревался сесть рядом с директорским креслом и, следовательно, опираясь на свой чин, полученный бог весть за что, играть первую роль после меня. Тогда я обратилась к Эйлеру и попросила его сесть на любое место, так как какое бы место он ни избрал, оно станет первым с той минуты, как он его займет. Не только сын и внук, но и все профессора, питавшие глубокое уважение к почтенному старцу, с величайшей радостью услышали мои слова, и на глазах их навернулись слезы. Из залы заседаний я пошла в канцелярию, где ведались все денежные дела Академии. Тут были и заведующие отделами; я им сказала, что в публике распространено мнение, что при прежнем директоре было много злоупотреблений, так что Академия не только не обладала капиталом для чрезвычайных расходов, но была обременена многими долгами; следовательно, мы были обязаны совместно исправить эти беспорядки и пользоваться самым простым и быстрым средством к тому, то есть бережно хранить все имущество Академии, не расхищая и не портя его; твердо решив сама не пользоваться ничем от Академии, я объявила, что не позволю это делать и моим подчиненным, вследствие чего благоразумнее всего будет каждому воздерживаться от пользования имуществом Академии, так как всех, следующих этому принципу, я найду возможным вознаградить за их усердие и увеличить их жалованье. Комментарии, печатавшиеся сперва в двух томах in quarto ежегодно, впоследствии появлялись только в одном томе, а затем и вовсе перестали печататься за неимением шрифтов; в типографии царил полный беспорядок, и она была очень скудно оборудована. Я ее быстро привела в прекрасный вид; достала отличные шрифты и выпустила два тома Комментариев, в которых большая часть статей принадлежала Эйлеру.

Князь Вяземский[191 - Вяземский Александр Александрович (1727–1793) – русский государственный деятель; с 1764 г. – генерал-прокурор Сената.], генерал-прокурор Сената, спросил императрицу, следует ли ему привести меня к присяге, как всех лиц, вступающих в административную должность. Императрица ответила:

– Конечно, я ведь не тайно назначила ее директором; правда, я не нуждаюсь в новых подтверждениях ее верности мне и отечеству, но мне эта церемония доставит удовольствие, так как торжественно и публично подтвердит ее назначение.

Князь Вяземский прислал мне сказать через своего секретаря, что он меня ждет на следующий день в Сенат для приведения меня к присяге. Меня это очень смущало, но я не могла уклониться от обязанности, которая налагалась на всех лиц, состоящих на службе, от самых низших до самых высших чинов.

На следующий день я отправилась в Сенат в назначенный час; чтобы попасть в церковь, надо было пройти через залу заседаний, где собрались все сенаторы, и некоторые из них, знавшие меня близко, встали и подошли ко мне.

– Вы, вероятно, так же удивлены, как и я, – сказала я, – что я пришла сюда, чтобы присягать ее величеству в верности, когда эта клятва давно уже запечатлена в моем сердце; но надо повиноваться и не уклоняться от долга, предписанного всем без исключения; потому-то и произошло чудо присутствия женщины в этом святилище.

После церемонии (вследствие своей застенчивости в подобных чрезвычайных случаях я была сильно смущена, так что обливалась холодным потом и чувствовала спазмы) я попросила генерал-прокурора сообщить мне все документы, посланные канцелярией Академии в Сенат и относящиеся к жалобам на бывшего директора и его предприятия, а также его объяснительные и оправдательные записки. Он обещал прислать их мне в тот же день. Только когда я их прочла, мне удалось хоть отчасти разобраться в задаче, которую мне предстояло выполнить. Мне стоило большого труда отделить так называемые казенные суммы от так называемых специальных, которые подлежали внесению в соответствующие книги.

Академия была обременена долгами; между прочим, она должна была за книги русским, парижским и голландским книгопродавцам; так как я не хотела просить денег у ее величества, я понизила цену печатаемых в Академии книг на тридцать процентов, вследствие чего они в короткое время разошлись в значительном количестве. Я употребила деньги, полученные таким способом, на уплату долгов и представила в Сенат или, скорей, государственному казначею, то есть тому же князю Вяземскому, запоздалый отчет по расходованию казенных сумм за прежние годы. Специальные суммы состояли в исключительном распоряжении директора, так как он, собственно говоря, создавал их и употреблял на покупку предметов, не предвиденных при учреждении Академии, на награды и прочие чрезвычайные расходы, которые нельзя было производить из сумм, ассигнованных на содержание Академии. Этими суммами покрывался и дефицит, образовывающийся вследствие постоянного вздорожания всех предметов.

Я застала всего семнадцать учеников в гимназии и двадцать одного обучавшегося искусствам подмастерья, которые содержались на счет Академии. Число первых повысилось при мне до пятидесяти, а вторых – до сорока. Я удержала в Академии Фуса, собиравшегося ее покинуть, и удвоила жалованье ему и Георги[192 - Георги Иван Иванович (1729–1802) – химик, этнограф; с 1783 г. действительный член Петербургской академии наук.]. На следующий год я увеличила содержание всем профессорам и открыла три бесплатных курса: математики, геометрии и естественной истории; они читались русскими профессорами, которые получали за это двести рублей из специальных средств по окончании лекций. Я часто присутствовала на лекциях и с удовольствием видела, что ими пользовались для пополнения своего образования дети бедных русских дворян и молодые гвардии унтер-офицеры.

В конце зимы князь Потемкин отправился в армию и взял с собою моего сына, который ехал с ним в одной карете. Князь обходился с ним дружески и внимательно; в Белоруссии он даже сделал крюк, чтобы убедиться самому, что представляет из себя Круглое; одни считали, что императрица, пожаловав мне его, подарила мне громадное состояние; другие же оценивали его довольно низко. Князь Потемкин написал мне из Круглого, утешая меня тем, что со временем можно будет поднять доходность этих земель, и приказал бригадиру Бауеру, управлявшему имениями князя по соседству с Круглым, привести его в порядок и составить план тех улучшений, которыми доходы с него могли бы быть увеличены. «Впрочем, – писал мне князь, – есть здесь село, носящее ваше имя (Дашково); вы могли бы его получить, чтобы восполнить дефицит в числе душ, пожалованных вам указом». Мне действительно легко было бы получить эту землю, так как польский король, считавший себя обязанным моему покойному мужу, мог бы легко уладить это дело между своей сестрой, владевшей ею пожизненно, и тем лицом, к которому она перешла бы после ее смерти; оно не было наследственно ни той, ни для другого. Но князь Потемкин не пожелал, чтобы я писала об этом ни королю, ни графу Штакельбергу, нашему послу в Польше; он хотел сам устроить это дело, и в результате я не получила ни Дашкова, ни вознаграждения за недостающие в Круглом души, так как не обратилась даже за этим в Сенат.

Разлука с сыном была для меня весьма тягостной; я не могла привыкнуть к его отсутствию, но так как я всегда в течение всей своей жизни жертвовала собственными радостями пользе моих детей, я согласилась на его отъезд в армию, ввиду того что его пребывание в ней могло принести ему немалые служебные выгоды. Он часто писал мне. Князь Потемкин относился к нему чрезвычайно благосклонно, вызывая этим удивление всех, знавших его легкомысленный характер, избалованный удачей и успехами. В общем, я была спокойна духом, но меня утомляли множество подробностей в управлении Академией, неустанные улучшения и, главным образом, измышление и применение способов для прекращения хищения, проникнувшего в Академию и систематически совершавшегося в течение нескольких лет.

На следующее лето их императорские высочества, великий князь Павел и его супруга, возвратились из своего путешествия за границу. Я очень редко ездила к их двору под предлогом, что я посвящала все свое время исполнению моих директорских обязанностей и что Стрельнинский дворец[193 - Дворец в Стрельне на южном побережье Финского залива (в 19 км от Ленинграда) построен по проекту итальянского архитектора Н. Микетти, а затем реконструирован В. В. Растрелли, М. Д. Расторгуевым, Н. Жираром и А. Н. Воронихиным.], где императрица позволила мне поселиться на лето (моя дача совершенно разваливалась), был так далек от Гатчины, что поездка туда представляла целое путешествие. Их императорские высочества приглашали к себе всех известных в обществе лиц; у них гостили по нескольку дней; хозяева обращались со всеми вежливо и любезно, так что меня уверяли даже, что приглашенные чувствовали себя там совсем свободно. Ее высочество настойчиво приглашала меня к себе, но я просила ей передать, что, конечно, не менее других находила бы удовольствие в приятной жизни в Гатчине, но что я была уверена, что в Царском Селе было известно все, что делается там, и потому, лишая себя удовольствия посещать двор их высочеств, я тем самым не давала императрице возможности расспрашивать меня о нем, а у великого князя отнимала всякий повод подозревать меня в сплетнях; я прибавила, что никакие миллионы не заставят меня становиться между матерью и сыном и что ее высочество, вдумавшись в мой образ действий, несомненно, почтит меня своим уважением. В течение десяти лет мое поведение ни на йоту не отклонилось от принятого мною принципа: я бывала у их высочеств только в торжественные дни, когда к ним ездил весь двор. Императрица не расспрашивала меня о том, что там происходит, зная, что я не бываю в Гатчине, и если иногда и случалось, что государыня, будучи недовольна сыном, сообщала мне причину своего гнева, я неизменно выражала свое недоумение, что она впутывает в их ссору третье лицо, когда она могла быть уверена в его послушании, если сообщит ему лично свое мнение.

Этот твердый и честный образ действий в результате не доставил мне даже покоя; читатель увидит ниже, что Павел I преследовал и мучил меня наравне с лицами, по его мнению, обидевшими или оскорбившими его.