Под флагом цвета крови и свободы

– Кто он вообще такой, этот Генри? – негромко полюбопытствовала Эрнеста, искоса наблюдая за ним. Макферсон поморщился:

– Видите ли, мисс… У нас об этом как-то не принято говорить.

– Я не болтлива, – небрежно заверила его девушка, накручивая на пальцы бечевку. – Просто хотелось узнать, каким образом парень, в жизни не видавший моря, смог оказаться в команде старины Джека Рэдфорда.

Старый боцман помолчал, тоже с каким-то странным выражением лица наблюдая за сияющим юношей, которого, казалось, не смущали ни грязь, ни тяжесть выполняемой работы: за что угодно он всегда брался с охотой, не теряя своего терпеливого и вежливого отношения к окружающим.

– Мисс, Джек не любит, когда мы об этом вспоминаем; но, если желаете, я расскажу. Вы же помните, как три года тому назад проклятый старпом Робинс организовал бунт на судне, а потом оставил нашего капитана на доске в открытом море?

– Слыхала, – сквозь зубы процедила Эрнеста.

– Так вот, – наклоняясь к ее уху, зашептал боцман, – после того, как его там подобрала какая-то другая команда – кажется, буканьеров, он об этом терпеть не может рассказывать, поэтому я толком и не знаю – полтора года наш Джек, значит, плавал с ними. Потом услыхал, что Робинс поплыл наниматься к сэру Джулиасу Фостеру, губернатору Бермуд – и сам, отчаянная голова, туда рванул. Я ему говорил: поостерегись, подожди пару недель-то, мы уже почти с капитаном Бейли Старым столковались, он нам соглашался уступить по такому случаю один из своих кораблей… Но когда Джек кого-то слушал? В общем, в Нью-Лондоне он этого мальца и встретил – тот его сперва укрыл в лавке, где служил, накормил, подпоил, а там и сдал «красномундирникам»

.

– Ловко он, – чуть заметно усмехнулась Эрнеста, хотя взгляд ее становился все более мрачным и напряженным. – А потом что же, сам оттуда и вытащил?

– То-то и оно, что вытащил! – радостно хлопнул по колену старый пират. – Джек-то, видно, размяк, пока в подпитии был, ну и сболтнул ему спьяну про Робинса. Его-то, капитана нашего, в тюрьму бросили, ясно, чем все кончится, ан нет! Спустя четыре дня под вечер заявляется к его камере наш паренек и объясняет, как дело обстоит. Робинс-то проклятый мисс Мэри, дочку губернатора, к себе на судно пригласил – она смелая страсть как, да и пиратов всю жизнь увидеть мечтала – ну и запер у себя в каюте, а потом вышел в открытое море – и поминай, как звали! А губернатору оставил записку: мол, коли хочешь видеть дочку здоровой – собирай денежки, и назначил столько, сколько тому вовек было не собрать. Губернатор и жених ее, конечно, старались – черт их знает, всякое про них слыхал, может, и достали бы они деньги-то… Да только кто ж им даст гарантию, что мисс Мэри вернут целой и невредимой? А Генри-то, слышно, влюблен в нее был крепко. Он и показал сперва Джеку ключи от камеры – где и спер, шельмец! – а потом предложил так: он нашего капитана выпускает, а тот, с Робинсом рассчитавшись, ему отдает Мэри и отпускает их обоих на все четыре стороны. Сбежали они, значит. До Тортуги добрались на каком-то суденышке торговом – наврали, что едут в Гавану, а сами на полпути ночью шлюпку тихонько спустили и добрались до Тортуги – там совсем недалеко было. Ну, я, как про все это прознал, скоренько метнулся к капитану Бейли, мол, не забудьте, сэр, свое обещание. Команда у меня уже почти полная была, погрузились мы на нашу ласточку да и рванули за Робинсом на всех парусах. Он-то шибко умный был, на Тортуге старался не показываться, приглядел себе островок какой-то и на нем и добычу прятал, и кренговался, и прочее все. Жители местные, видно, не возражали. Эх, какие там были цыпочки… – мечтательно зажмурился Макферсон и, поперхнувшись, спешно продолжил: – Словом, там мы их и нашли. Робинса Джек своими руками порешил, а остальных мы на себя взяли – капитан у нас хороший, щедрый да удачливый, почем зря не лупит, такого предавать – распоследнее дело. А мисс Мэри Джек и впрямь отпустил, даже выкупа не затребовал, и отвез чуть ли не до самого дому обоих – разве что у берега в шлюпку их усадил, счастья пожелал, а сам потом у фальшборта встал и долго-долго стоял, все смотрел им вслед. И нам всем словно бы и радостно было, что так все славно закончилось, а вроде бы оно и не так как-то. Да и к парню все мы крепко привязались: и храбрый, и ласковый, и услужить всем старается; ни слова грубого, ни жалобы от него никакой…

– Как же он тогда вернулся? – чуть смягчившись, поинтересовалась Эрнеста.

– А вот, вот, сейчас расскажу! Полгода мы потом с Джеком ходили – остальные-то не замечали, а я его давно знаю, – снова понизив голос, зашептал Макферсон, – так я вижу, что он словно сам не свой: по вечерам, бывало, выйдет на палубу и стоит, смотрит на то, как солнце садится, и приговаривает что-нибудь тихонько; и мальчишку того нам все вспоминает, вроде как случайно, нет–нет, да упомянет в разговоре. Кажется, все к слову, а только видно было, что тяжко ему было. И что вы думаете? Вернулись мы с очередного дела на Тортугу, думаем, может, теперь капитан наш отойдет; вся команда, как положено, на берег сходит, с приятелями старыми здороваемся, девкам подмигиваем уже – и вот он, Генри Фокс наш, собственной персоной! Я сперва даже подумал, будто он помер и к нам с того света вернулся. Чур тебя, говорю, что мы тебе сделали дурного? Иди с миром, мол. Только Джек обрадовался так, обнял его сразу, рядом с собой усадил, налил ему и спрашивать начал: как жизнь, значит, и отчего он опять на Тортуге объявился. А Генри ему и объясняет, что мисс Мэри отец не разрешил замуж за него выйти и вообще у них как-то все не сладилось. Из лавки той его уволили, семьи нет, и идти ему, в общем-то, больше и некуда. Ну, Джек ему возьми и предложи: раз так дела обстоят, то ступай ко мне на судно матросом. Долю ему равную с прочими положил, а мы уж слово дали, что всем премудростям моряцким сами научим…

– Плохо держите слово свое, – усмехнулась девушка. – По сей день ахтерштевень от форштевня отличить не может…

– Это уже наша вина, мисс. Сами понимаете, времени особо нет, да и я ему одно объясняю, мистер Морган – другое, а капитан наш – третье, вот у него в голове все в одну кашу и мешается. Ничего, пообвыкнется со временем. Он парнишка шустрый, соображает хорошо – должен справиться.

– Верно, шустрый. Такой шустрый и сообразительный, что прямо зависть берет, – задумчиво отозвалась Эрнеста, разглядывая получившуюся цепочку морских узлов. Размохрившийся конец бечевки делился на две совершенно одинаковые ровные половинки.

***

Был уже вечер, когда Эдвард, тревожно озираясь по сторонам, прокрался в заветный уголок трюма. Желание выпить рому, тщательно подавляемое им весь день, стало просто нестерпимым; однако въедливая и не в меру внимательная Эрнеста, казалось, следила за ним постоянно. Дойли был даже слегка удивлен, обнаружив, что она столь легко позволила ему ускользнуть в трюм: провернуть подобное ему представлялось более трудоемким делом. Но оно было и к лучшему: измученный вынужденной трезвостью разум напрочь отказывался выдавать хоть некоторое подобие плана, как бы наведаться к излюбленной бочке.

Первый глоток привычно обжег горло; Эдвард так торопился, что даже не стал тратить время на то, чтобы нацедить ром в припрятанную в углу кружку, а просто вырвал пробку, швырнул ее под ноги и, пав на колени, прижался искусанными сухими губами к стекавшим по скользкому боку бочки каплям. Отвращения он совершенно не чувствовал – лишь какое-то животное ликование над так ловко обманутыми им пиратами: сколько бы они ни притворялись, что здесь, в море, они лучше него, но даже так – даже теперь, став лишь жалким подобием прежнего себя – он все равно несоизмеримо…

– Мистер Дойли! Что это вы делаете? – невыносимо громко раздался, казалось, над самым его ухом полный зарождающегося негодования голос, и все его гордые мысли как волной смыло. Прижав ко рту ладонь, Эдвард затравленно поднял голову, нисколько не сомневаясь в том, что увидит спустя мгновение.

Эрнеста стояла прямо за его спиной, и в неверном, мечущемся по стенам свете фонаря было отчетливо видно, как на ее смуглом лице сменяют друг друга гнев и отвращение. Последнее показалось Эдварду настолько оскорбительным, что он даже забыл о том, чтобы взмолиться, уговорить ее сохранить его тайну:

– Что, сеньорита, за столько лет пиратской карьеры ни разу так не делали?

– Не знаю, как в славных и непобедимых британских войсках, но у пиратов за воровство у своих же товарищей положена смертная казнь, – тихим, вздрагивающим голосом ответила Морено; лицо ее при этом стало совершенно каменным, словно она вдруг надела маску. Дойли замер, зорко вглядываясь в ее лицо. Как ни странно, страха он почти не почувствовал, попросту не поверив, что девушка не лжет. Криво оскалившись, переспросил:

– Да? А за что еще она положена?

– За пьянство на борту, за исключением случаев, когда отмечается победа над врагом, – все тем же странным голосом принялась перечислять Эрнеста. Слова ее ложились размеренно и четко, словно удары окованной железом плетки-девятихвостки. – За нападение на товарища с применением оружия, за предательство, за покидание своего места во время боя, за трусость, за жульничество в азартной игре, за утаивание от капитана и квартирмейстера захваченной добычи. За попытку бунта, за неподчинение приказам в чрезвычайных обстоятельствах, за пренебрежение интересами матросов для командного состава, за невыполнение своих обязанностей, повлекшее за собой увечье или гибель хоть одного члена команды, за…

– Погодите! – все еще стоя на коленях на полу, Эдвард, недоверчиво усмехаясь, поднял руки ладонями вверх. – Вы все это серьезно говорите?

– Корабельный устав на любом пиратском судне вешается в двенадцати видных местах отпечатанным или четко и разборчиво написанным от руки, а тринадцатый экземпляр находится в капитанской каюте. Также каждое воскресенье во время обеда он зачитывается вслух специально для членов команды, не умеющих читать. Вы не знали об этом, мистер Дойли?

– Нет, не знал, – сухо, отрывисто проговорил Эдвард. Липкий, гадкий страх – неизбывная боязнь любого живого существа в ожидании боли или смерти – наконец проник в его душу, и лишь жалкие остатки былой гордости мешали ему заглянуть в лицо стоявшей над ним девушки и спросить, что она намерена делать. Разумеется, что еще остается ей, пиратке, для которой он – преступник, не заслуживающий снисхождения? Во время службы Эдвард и сам не раз отдавал приказы о повешении за мародерство и дезертирство, и, казалось, ему тем более не подобало рассчитывать на нечто иное – но как-то не верилось, чуждо и дико было думать ему, что у этого сброда, шайки грязных разбойников на утлом ветхом суденышке, окажется свой свод правил, по строгости не уступавший привычным воинским уставам…

– Меня убьют? – глухо поинтересовался он, подбирая с пола пробку и затыкая ею отверстие в бочке: стекающие на пол капли рома вызывали у него смутное сожаление, хотя он и знал, что ему уже не ощутить на языке их пряный вкус. Эрнеста встретила этот жест удивленным взглядом, однако затем решительно покачала головой:

– Идемте.

– Зачем это? К… к капитану, да? – с раздражением различив хрипотцу в собственном голосе, рискнул выговорить он, но Эрнеста не отвечала: рывком дернув его за запястье вверх и тем заставив подняться на ноги, она решительно повела его прочь из отсека, к лестнице. Следующий уровень, кажется, тоже был грузовым – Эдвард, хотя и провел на «Попутном ветре» свыше полугода, до сих пор еще путался в этом бесчисленном множестве лестниц, перегородок, отсеков, закоулков и переходов – однако девушка, похоже, чувствовала себя здесь более чем уверенно.

Спустя еще несколько минут этого странного блуждания они пришли туда, где Дойли определенно еще не бывал ни разу: судя по ставшей почти незаметной качке, Эрнеста привела его куда-то в кормовую часть корабля, но расположенную также под водой. Несколько перегородок между смежными отсеками и примыкающим к ним коридором было выломано, из-за чего образовалась довольно большая и даже удобная площадка, пока что ничем не занятая. Когда Эрнеста подняла руку и повесила фонарь на вбитый в потолок крюк, Эдвард различил лишь несколько больших мешков с чем-то, похожим на ямс, в дальнем углу.

– Для чего мы здесь? – успел удивиться он прежде, чем девушка с прозвучавшим удивительно громко в непривычной посреди корабля тишине металлическим лязгом вытянула из ножен шпагу:

– Доставайте оружие.

– Зачем это? – нахмурился Дойли. Она повторила чуть громче:

– Доставайте.

Эдвард, совершенно перестав понимать, что вокруг происходит, вынул собственный клинок и сжал покрепче в отчего-то ставшей мокрой и липкой ладони:

– Я не собираюсь с вами сражаться!

– Предпочтете вернуться к проверенному развлечению? Не выйдет, мистер Дойли! – резко перебила девушка; глаза ее сверкали даже ярче пламени над ее головой. – Раз вам требуется объяснять, как тому мальчишке – значит, я объясню!

– Мне ничего не требуется объяснять! Почему вы просто не отправите меня к своему другу Рэдфорду? Он будет крайне рад такой возможности… – договорить бывший подполковник не успел – резкий и неожиданный выпад из самого непривычного положения едва не достал его. Фехтовала Эрнеста так же, как и делала все остальное: стремительно, без малейшего изящества и красоты движений, но на редкость точно, с полным презрением к канонам этого смертоносного искусства атакуя из неожиданных позиций и уходя в защиту не туда, куда следовало.

Однако даже просто достать ее Эдварду, не без оснований считавшему себя сносным бойцом, никак не удавалось: девушка с обескураживающей изобретательностью уходила от его точно выверенных выпадов, заходила за спину, вынуждая крутиться на месте волчком, и набрасывалась на него снова, даже не думая щадить. Из двух царапин на груди и одного довольно неприятного пореза на плече мужчины уже текла кровь, отвыкшие за время долгого перерыва в тренировках мышцы ломило, голова кружилась – не то от алкоголя, не то от необходимости постоянно поворачиваться навстречу ускользающей противнице. Вдобавок от напряжения Эдвард попросту запыхался и с трудом понимал, что происходит вокруг. Его так и подмывало швырнуть шпагу ей в лицо и позволить действовать на свое усмотрение – но сдаться ей?! Сдаться женщине – сдаться пиратке, только-только оправившейся от последствий своего пребывания на острове, еще две недели назад едва державшейся на ногах – сдаться той, что и без того уже нестерпимо унизила его своим непрошеным заступничеством…

Он предпочел бы умереть, но специально напороться грудью или горлом на ее клинок у него не хватало духу. К тому же не похоже было, что Эрнеста допустила бы такое: слишком внимательно ее взгляд следил за каждым его движением и слишком отточенным, с идеально отмеренной порцией ярости был любой взмах ее шпаги – отбить его Эдварду сил хватало, но на большее…

Что же, что же, черт возьми, он делает не так?!..

– Хватит жалеть себя! – лезвие чужой шпаги симметрично куснуло другое плечо и едва не коснулось шеи – Эдвард с глухим рычанием успел уклониться в сторону. Эрнеста зло усмехнулась, и ее жаркий шепот тотчас зазвучал уже с другой стороны: – Плохо, да? Жалеете себя? Отдохнуть бы, рому выпить, – скрестившиеся клинки выбили искры, и на мгновение непроглядно черные глаза мелькнули, казалось, совсем рядом с его щекой, – а эта сумасшедшая ходит за вами по пятам и лезет, куда не просят. И зачем вы только за ней за борт прыгали, а? Пусть бы тогда подохла к чертовой матери…

– Я этого… не говорил!.. – сквозь зубы выдохнул Эдвард, морщась от острой боли в напрягшемся предплечье: при всей своей внешней хрупкости Морено оказалась не только проворной, но и довольно крепкой, и удерживать ее одной рукой было тяжело.

– А что такого? Вполне разумная мыслишка, вам, аристократам, вроде как даже и не зазорная. Неприятно же, когда всякий мусор вам сидеть и мечтать об упущенных возможностях мешает! – Эрнеста с силой толкнула его в плечо и снова полоснула по руке – глубже и сильнее прежнего, алая дорожка сразу же пробежала от локтя до самых кончиков пальцев. – Больно вам сейчас, а? Разумеется, больно! Начнете об этом думать – пропустите мой удар и умрете. Тяжело вот так, с непривычки драться на пределе своих сил? Но остановитесь – и опять-таки умрете! Жалость к себе – это смерть!..

– Сеньорита, хватит! – сорвавшимся на крик голосом оборвал ее Эдвард. Давно забытым, обреченным движением он провернул лезвие перед ее клинком и резко отвел в сторону. Мгновение он не мог поверить в свою победу – но выбитая им из чужой руки шпага негромко звякнула о доски за его спиной.

Эрнеста, кажется, даже не заметила, как лишилась оружия: темные глаза ее по–прежнему впивались в лицо Дойли – перед их взглядом он и сам забыл о собственном преимуществе, будто завороженный – и в них, полных нестерпимого горя и тоски, медленно вскипали жгучим потоком рвавшиеся наружу слезы.

– Нельзя жалеть себя. Нельзя… жалеть… – глухо проронила вновь Эрнеста, отвернулась и медленно опустилась на корточки, закрыв лицо руками. Поколебавшись мгновение, Дойли отбросил в сторону ставшую бесполезной шпагу, подошел к девушке и неожиданно обнял. Он плохо понимал, что произошло в этот момент с ней, с ним самим и с его обидами: на какое-то время все это потеряло значение. Они сидели рядом, привалившись спиной к шершавой перегородке; щека Эрнесты лежала на его груди, а сам он положил руки ей на спину, приговаривая смутные слова утешения – не то для нее, не то для самого себя.

– Завтра я буду вас ненавидеть за это, – рассеянно шептала девушка, и он усмехался:

– Вам придется встать в конец очень длинной очереди.