Аль Капоне. Порядок вне закона

Габриэле Капоне, естественно, надеялся на первый исход. Благополучно пройдя контроль, семья направилась не на Манхэттен, в «Маленькую Италию», а в Бруклин, в район военно-морской верфи, – по слухам, жизнь там была дешевле. Там и появился на свет маленький Сальваторе – первый Капоне, родившийся на американской земле.

Бруклин

В 1895 году Бруклин ещё был отдельным городом, четвёртым по величине в США; его население составляло около 840 тысяч человек. Тогда уже шёл процесс его включения в Большой Нью-Йорк, которому активно противилась главная местная газета «Бруклин дейли игл»; в 1898-м Бруклин всё же станет одним из «боро» – административно-территориальной единицей наряду с Манхэттеном, Бронксом, Квинсом и Статен-Айлендом. Это был маленький Вавилон: здесь жили ирландцы, немцы, «даго» (так называли всех смуглых и черноволосых, исказив испанское имя Диего; по большей части это были итальянцы), словаки, хорваты. Ирландская беднота, которая раньше стояла на низшей ступени социальной лестницы, понемногу ассимилировалась благодаря владению английским языком и поднялась на ступеньку выше; теперь ирландцы уже не соглашались выполнять за гроши тяжёлую и грязную работу (строить подземку, прокладывать дороги, чистить канализацию), и за неё брались итальянцы. Многих уже в порту вербовали на шахты, каменные карьеры или фермы. Оставались ещё мелкая торговля, швейные мастерские, где работали женщины и девушки[3 - Труд был очень тяжёлым и небезопасным. 6 декабря 1907 года на шахте в городке Мононга в Западной Вирджинии произошла крупнейшая авария, в которой погибли 956 рабочих, в том числе более пятисот итальянцев. 25 марта 1911 года в Нью-Йорке загорелась швейная мастерская, расположенная на верхних этажах жилого дома, где в нечеловеческих условиях работали около полутысячи женщин, которых запирали снаружи. Среди 146 погибших были 39 итальянок.], табачные фабрики по производству сигар; но там итальянцам сильную конкуренцию составляли евреи из России, Австро-Венгрии и Румынии. Китайцев же в Америку перестали пускать после принятия соответствующего закона 1882 года.

Чтобы открыть свою лавку, требовались деньги, которых у Капоне не было. На первом этапе жизни в Америке итальянские эмигранты старались устроиться на работу к «падроне» – как правило, тоже итальянцам, которым уже удалось встать на ноги. «Падроне» были либо мелкими ремесленниками, либо посредниками между крупными подрядчиками и рабочими. Обычно «падроне» сдавали своим работникам жильё и, по их желанию, открывали для них счёт в банке или пересылали деньги семье в Италию. «Падроне, – сообщает Дельпон де Виссек, – оказывает им множество услуг, но обычно это нечестный человек. Он взимает большие комиссионные с их жалованья, точной суммы которого они порой и не знают. Контора его самая примитивная, бухгалтерия там порой ведётся мелом на стене. Несмотря на эти злоупотребления, итальянцы обращаются к нему из-за своего невежества. Они чувствуют себя неловко с американскими хозяевами и не любят иметь с ними дела. Когда падроне слишком уж зарывается, вендетта делает то, что положено, и боязнь удара ножом – единственное, что его сдерживает».

Габриэле Капоне повезло: он смог устроиться приказчиком в бакалейную лавку, потому что умел читать, писать и немного говорил по-английски. Чтобы сводить концы с концами, Тереза брала на дом сдельную работу для галантерейных фабрик. Она английским не овладела и жила в крохотном семейном мирке; выйти за пределы квартала для неё называлось «сходить в Америку». Нейви-стрит, где они поселились в съёмной квартирке, была гиблым местом: притоны, кабаки, бордели, воровство, грабежи, драки с матросами… Однако терпение, упорный труд и самоограничения принесли свои плоды: к 1899 году Габриэле смог открыть собственную цирюльню, перебравшись в куда более пристойный район – на Парк-авеню, в дом 69. Первый этаж занимала лавка, а на втором жила семья. Именно в этом доме 17 января 1899 года родился Альфонсо – первый Капоне, зачатый на американской земле. Три старших мальчика спали в одной постели, а младенец – в спальне родителей.

К тому времени социологи уже вывели непреложный закон: рост населения обратно пропорционален его плотности. Нью-Йоркские аристократы, обитавшие в просторных особняках и наслаждавшиеся жизнью, как правило, имели мало детей, а вот иммигранты в своих трущобах плодились, как кролики. В 1890 году, согласно переписи, средний показатель рождаемости среди белого англосаксонского населения составлял 2635 детей на сто тысяч человек, а среди итальянских эмигрантов – 3829. Теодор Рузвельт, ставший в 1901 году 25-м президентом США, вскоре забьёт тревогу по поводу грядущего «самоубийства расы», призывая англосаксов отказаться от контроля над рождаемостью и поддерживать воспроизводство «коренного» белого населения. В том же 1901 году у Капоне родился ещё один сын, Эрминио, а Тереза всё не сбавляла обороты: она хотела дочь. Но с этим ей не везло: после, возможно, нескольких выкидышей или неудачно закончившихся родов, в 1906 году на свет появился Умберто, названный в честь сына итальянского короля Виктора Эммануила III.

По данным Статистического бюро США, в 1895 году пекарь в штате Нью-Йорк, работая больше шестидесяти часов в неделю, получал два-три доллара в день. В 1897-м цирюльники в штате Колорадо зарабатывали в среднем 15,65 доллара в неделю, при этом домашние расходы семейных брадобреев составляли (опять же в среднем, для семьи из четырёх-пяти человек) 53,71 доллара в месяц. По Нью-Йорку данных нет, но Дейдре Мария Капоне пишет, что Габриэле зарабатывал десять долларов в неделю – меньше, чем в Италии, а за квартиру на Парк-авеню надо было платить четыре доллара в месяц, да и уголь был очень дорог. Как прокормить на такие деньги быстро растущую семью? Капоне теперь уже сам стал «падроне»: в его цирюльне работал ассистент, а с одного-двух жильцов брали арендную плату. Тереза по-прежнему подрабатывала шитьём, а старшие мальчики, которые весь день проводили на улице, не гнушались мелкими кражами с лотков зеленщиков и прочих торговцев; мать не спрашивала, где они раздобыли «приварок» к семейному обеду. Отец был более строгих правил, он хотел, чтобы его дети выросли порядочными людьми и зарабатывали на хлеб честным трудом. А для этого надо получить образование.

Начальное образование в США было обязательным; все дети старше шести лет отправлялись в школу, главной задачей которой было американизировать юную поросль иммигрантов. Намерение прекрасное: дать всем равные возможности на заре жизни. Никакой дискриминации: последние «школы для цветных» закрылись в 1900 году; девочек обучали наравне с мальчиками. Дельпон де Виссек продолжает свой рассказ:

«Нью-Йорку пришлось вооружиться надёжной системой начального образования, чтобы противостоять потоку невежества и нравственных изъянов, который изливает на него Европа, поскольку добрая часть эмигрантов, сходящих на берег в его порту, там и остаётся. В некоторых школах Ист-Сайда учатся по большей части дети иностранцев. Для них установлена строгая, почти военная дисциплина. Принципы гражданственности, дух американской Конституции преподаются им с особенным тщанием. Каждое утро, по прибытии, проводится торжественная церемония – подъём американского флага под сопровождение патриотических песен; держать звёздно-полосатый флаг – большая честь, которой стремятся удостоиться маленькие итальянцы. Дети, которых так воспитывают, впоследствии станут добрыми гражданами США; школа навсегда отделила их от страны их родителей, и к третьему поколению они даже не будут знать её язык».

Но эти великие замыслы пока ускользали от понимания многодетных матерей, относившихся к школам более утилитарно. Как писала одна нью-йоркская газета того времени, «значительное число матерей заявляют без колебаний, что детям не старше четырёх лет – более шести. Многие матери иностранного происхождения, слабо представляя себе цели государственных школ, каждый год пытаются заставить школы играть роль дневных яслей». Иными словами, школы им были нужны для того, чтобы дети находились под присмотром, не путались под ногами и не хулиганили на улице.

В 1902 году типичную нью-йоркскую школу посещали три тысячи детей, в классах было по сорок человек и более. Помимо патриотического воспитания их учили читать, писать, считать – и всё. Единственным языком обучения был английский. Учебников, тетрадей и прочих школьных принадлежностей часто не хватало, зато учеников регулярно обследовали врачи, а заболевших сразу изолировали. Дети постарше могли изучать другие предметы (естественные науки, историю), посещать кружки по интересам, заниматься рукоделием – если в школе находились учителя-энтузиасты. В целом же в государственных школах обычно преподавали молодые неопытные учителя, изнемогавшие под бременем свалившихся на них забот и отнюдь не горевшие желанием посвятить свою жизнь педагогике. Возиться с итальянцами, которые родились на дне и там же останутся, не имело смысла. Иммигранты не особо стремились перенять американский жизненный принцип: стань лучше, чтобы сделать лучше свою страну. Их целью было извлечь максимальную выгоду из системы, созданной другими, не меняясь при этом самим. Школа вовсе не отделяла их от семьи и от землячества, где по-прежнему говорили на итальянском.

Главным недостатком школ, который подмечают современники, было отсутствие при них игровых площадок. Загнав юных американцев в рамки строжайшей дисциплины, для них не предусмотрели никакой отдушины. Маленький сорванец не мог поиграть в мяч – а вдруг разобьёт стекло? Нельзя было бегать, чтобы не сшибить кого-нибудь с ног. Кричать тоже нельзя – шум мешает другим. На перемене оставалось стоять у стенки, засунув руки в карманы, и предаваться мрачным мыслям. Стоит ли удивляться, что юные непоседы из Бруклина охотно прогуливали школу?

В 1903 году открылся Вильямсбургский мост, соединив Гранд-стрит в Бруклине с Бродвеем на Манхэттене. 16 мая того же года в Бруклине, на Кони-Айленде, состоялось торжественное открытие Луна-парка: семидесятиметровая Электрическая башня, окружённая фонтанами, здания аттракционов в восточном стиле и два цирка засияли на закате тысячами огней, и 60 тысяч посетителей устремились внутрь: входной билет стоил 10 центов, билеты на аттракционы – 10–25 центов. Год спустя рядом заработал парк развлечений «Дримленд»[4 - Сгорел 27 мая 1911 года.], в четыре раза больше по размеру, где, наряду с «шоу уродов» и «человеческим зоопарком» (деревней лилипутов), можно было посетить спектакли на нравственные темы, покататься по каналам на венецианской гондоле и посмотреть выступление укротителя с дикими зверями. А ещё в городе был кинематограф. Столько соблазнов… Винченцо обожал фильмы про ковбоев и часто ошивался на Кони-Айленде у загонов с пони – на то, чтобы покататься, у него не было денег. Он вообще был артистической натурой. Один из постояльцев Капоне обучил его игре на скрипке. Однажды отец зашел днём домой и застал там старшего сына, который музицировал, вместо того чтобы находиться в школе! Габриэле Капоне разгневался и переломил скрипку о колено.

В 1906 году отец семейства принёс клятву верности Соединённым Штатам Америки, сдал тест на знание английского языка, истории и законов США и получил американское гражданство. Теперь он убрал одну букву из своего имени (Gabriel вместо Gabriele) и добавил одну букву к имени жены (Theresa вместо Teresa), чтобы они выглядели более американскими, а свою фамилию стал произносить на английский манер – Капоун (что не мешало всем прочим читать её как «Капони»). Год спустя семья снова переехала – в квартал Гарфилд-плейс, на недавно застроенную улицу на окраине парка. Двух-трёхэтажные дома в новомодном стиле ар-деко, с эркерами и закруглёнными вверху оконными проёмами, находившиеся ближе к центру, выглядели элегантно и даже роскошно, но Капоне поселились в доме 38 – простой кирпичной коробке. К окну спальни на втором этаже вела внешняя пожарная лестница – это было новое требование безопасности, предъявляемое к строителям. Тот же закон предписывал наличие в каждом доме ватерклозетов, так что уже не надо было бегать в отхожее место во дворе. Жизнь налаживалась.

Чтобы в полной мере осознать перемену в уровне жизни Капоне, приведём отрывки из доклада Бюро иммиграции конгрессу США, представленного в 1912 году. Об итальянцах там говорилось следующее:

«Они обычно небольшого роста, смуглые. Не любят воду; от многих из них воняет, потому что они неделями не меняют одежду. Они строят себе бараки из дерева и алюминия на окраинах городов, где живут, и держатся друг друга. Когда им удаётся перебраться поближе к центру города, они снимают за большие деньги аварийное жильё. Сначала они приходят вдвоём и арендуют комнату с кухней. Через несколько дней их становится четверо, шестеро, десятеро. Они говорят на непонятных языках. <…> Множество детей посылают просить милостыню, и часто возле церквей женщины, одетые в чёрное, и пожилые мужчины взывают к состраданию жалобными голосами. Они рожают много детей, которых им трудно прокормить, и очень дружны между собой. <…> Говорят, что они регулярно занимаются воровством, а рассердившись, прибегают к насилию. Наши женщины их обычно избегают – не только потому, что они дикие и непривлекательные, но и потому, что они обычно насилуют женщин, которые возвращаются с работы по пустынным улицам. Наши политики слишком широко раскрыли двери на границе, а главное – не сумели отделить тех, кто приезжает в нашу страну работать, от тех, кто хочет перебиваться, чем придётся, или заниматься преступной деятельностью».

В заключение Бюро рекомендовало принимать невежественных и «умственно отсталых», но работящих и неприхотливых выходцев с севера Италии, а уроженцев юга из соображений безопасности массово отправлять восвояси.

На Гарфилд-плейс жило много итальянцев, однако новая улица граничила с владениями ирландцев, и дом, где поселились Капоне, был населён в основном ирландскими иммигрантами и даже коренными ньюйоркцами. По вечерам дон Габриэле читал итальянские газеты или ходил в «клуб» по соседству, где играл в карты или на бильярде. Донна Тереза каждый день отправлялась к мессе, а по вечерам женщины из её прихода часто устраивали собрания. Мальчики же забывали дорогу в церковь сразу после первого причастия.

В Бруклине только сицилийцы держались особняком; «даго» смешивались с «американцами» – ирландцами, немцами, выходцами из Восточной Европы, – общаясь на особом жаргоне, слепленном из усвоенного в школе английского и вкраплений самых разных языков или диалектов. Дома мальчиков Капоне звали по именам, данным им при крещении, но на улице Винченцо превращался в Джима, Рафаэле звали Ральфом, Сальваторе – Фрэнком, Альфонсо был Аль, Эрминио – Джон (иногда Мими), Умберто – Альберт.

Лидером среди братьев был Фрэнк – красивый, умный и очень заботившийся о своей внешности. Если Ральф добивался желаемого кулаками, то Фрэнк чаще пускал в ход обаяние. Но выжить на улице, не умея драться, было невозможно: там царил закон силы.

Ирландские мальчишки часто дразнили итальянских женщин, когда те шли за покупками или в церковь: задирали им юбки, выставляя на всеобщее обозрение скрытые под ними панталоны. Не встречая отпора, они совсем обнаглели: проникали вглубь «итальянской территории», брали, что плохо лежит, а то и просто били стёкла. Требовалось показать им, кто в доме хозяин. Франческо Нитто, которому было почти восемнадцать, собрал отряд из маленьких драчунов – «ребят с Нейви-стрит». Восьмилетнему Алю Капоне повесили на шею таз и дали в руки две палочки: он будет барабанщиком, и под выбиваемый им ритм приятели пойдут на врага. Пока вокруг бушевала драка, Аль продолжал стучать в «барабан» и петь: «Мы ребята с Нейви-стрит, попробуй только тронь!» После схватки таз вернули владелице – синьоре Адамо, а Аль заслужил себе репутацию надёжного парня.

В 1908 году произошла история, коренным образом изменившая жизнь старшего сына Капоне. Во время очередной драки итальянцев с ирландцами Джим (Винченцо) увидел, как один из «реднеков»[5 - Redneck (букв. англ. красная шея) – прозвище ирландцев, чья белая кожа быстро обгорала на солнце.] приставил нож к горлу девятилетнего Альфонсо. Бросившись на помощь к брату, Джим сильно толкнул противника; тот, падая, разбил стекло витрины. Парень остался лежать, а Джим, испугавшись, убежал домой. Вскоре Ральф, Фрэнк и Аль тоже вернулись. «Ты убил того ирландца», – сообщил брату Аль. Что скажут родители? Им не нужны проблемы. Выхода не оставалось: Джим сбежал из дома, пристроился к бродячему цирку на Кони-Айленде, а потом вместе с ним покинул Нью-Йорк. Много лет спустя он выяснит, что Аль тогда пошутил, желая попугать старшего брата. (Такую яркую историю приводит Дейдре Мария Капоне. Другие авторы, например Дейдре Бэр, утверждают, что Джим ещё в 1905 году сбежал в Голливуд, чтобы стать актёром.)

Тереза любила всех своих детей и многое им прощала, но похоже, что Джима-Винченцо никто и не пробовал искать, чтобы вернуть домой. Ему шёл семнадцатый год – вполне взрослый парень, способный позаботиться о себе. К тому же в 1908 году в семье Капоне снова появилось пополнение: родился Амадо. Скорее всего, родители планировали назвать сына Амадео (Amаdeo), но в свидетельство о рождении его имя записали с ошибкой – Amadoe, и мальчик так и носил его до совершеннолетия, пока не сменил на Мэтью. Два года спустя на свет появилась долгожданная Эрминия, но умерла в младенчестве. Наконец, в 1912 году родилась Мафальда: ей дали имя в честь итальянской принцессы Мафальды Савойской (1902–1944). На этом Тереза сочла свою задачу выполненной. Мафальда станет гордиться своим королевским именем и сердиться, если её будут называть Маффи.

Отныне старшим сыном в семье был Ральф. Он бросил школу и поступил работать в типографию разнорабочим. Фрэнк тоже решил, что полученного образования ему достаточно. Отец купил ему ящик со щётками и ваксой и отправил на улицу – зарабатывать чисткой обуви; красавчик Фрэнк продал этот ящик другому мальчику с большой наценкой и после удачной сделки отправился в игорный дом. На выигрыш он приобрёл себе модную одежду ярких расцветок. Габриэле махнул на старших детей рукой; теперь вся его надежда была на Альфонсо.

Аль схватывал всё на лету и хорошо учился – на «четвёрки» (если удостаивал школу своим посещением). Он бегло говорил по-английски и ловко управлялся с цифрами. Но основное своё «образование» он получал на улице – в школе жизни. К двенадцати годам он так вымахал, что выглядел на все шестнадцать. (Вопреки тому, что написано в докладе Бюро иммиграции, старшие мальчики Капоне были рослыми – около 1 метра 85 сантиметров.) Крупный, мускулистый, подвижный, он мог бы стать профессиональным боксёром или танцором, если бы не задиристый и вспыльчивый характер. Глядя на обаятельную улыбку на круглом лице и слыша мягкий и негромкий голос, было трудно поверить, что у Аля быстро менялось настроение и он в одну секунду переходил от дружбы к драке. Говорили, что десяти лет от роду Аль любил слоняться у верфей и задирать моряков, направлявшихся в бары и бордели. Тут уже начинаются легенды: то он дрался на кулачках с матросами вдвое старше себя и побеждал, то вместе с компанией такого же хулиганья швырял в них камнями и бутылками, а потом бросался наутёк, так что ни разъярённым матросам, ни полицейским никогда не удавалось его поймать. Вскоре он окончательно бросил школу.

Аль Капоне сам заявил как минимум однажды, что ушёл из школы после шестого класса, когда ему было четырнадцать. По некоторым сведениям, он даже не доучился до конца учебного года: ушёл, хлопнув дверью, когда учительница решила его наказать за драку в классе (кто-то украл завтрак Аля, и тот потребовал его вернуть). По одной из версий, молодая учительница велела ему встать в угол в раздевалке – такого унижения «парень с Нейви-стрит» вынести не мог, по другой – пожилой учитель неосторожно встал между Алем и мальчиком, укравшим его завтрак, и удары достались ему. Вызов к директору оказался последней каплей. И только Дейдре Мария Капоне утверждает, что Аль всё же получил среднее образование, окончив старшую школу.

С 1910 года в США начали открывать больше школ старшей ступени. Свидетельство об окончании старшей школы становилось необходимым условием для получения работы во многих отраслях, поэтому в неё поступали уже не с прицелом на колледж, как раньше, а «для жизни». В старших классах можно было оставаться на второй год. И всё же для Капоне, обременённых малыми детьми, обучение сына в старшей школе было непозволительной роскошью. По разным свидетельствам, Аль помогал семье, зарабатывая всеми возможными способами: стоял за прилавком в магазине сладостей, расставлял кегли в боулинге.

Отец, прекрасно знавший о потасовках, мелких кражах и о тире в подвале клуба «Адонис», где Аль впервые взял в руки оружие, всеми силами старался направить сына на честный пусть. Попытка номер два: Габриэле выдал ему ящик с ваксой и щётками и отправил на перекрёсток Юнион-стрит и Коламбия-стрит, велев устроиться под часами, на самом бойком месте. Разве мог он предположить, что с этого поста наблюдательный Аль приметит людей дона Батиста Бальзамо – «мэра» Юнион-стрит, «крёстного отца» Бруклина? Они обходили многочисленные лавки и магазинчики, собирая дань с их владельцев – плату за спокойную жизнь. Зачем чистить ботинки, когда можно обложить данью других чистильщиков? Увидев, какие деньги Аль зарабатывает под часами, на Коламбия-стрит стали подтягиваться другие мальчишки, создавая конкуренцию. Но Аль сумел сохранить свой заработок, став рэкетиром. Беря пример с брата Фрэнка, он уже знал, что грязную работу никогда не надо делать самому, желающие – постарше, но поглупее – найдутся всегда. Поэтому «точки» обходил не он, а два его кузена, Чарли Фискетти и Сильвестр Аголья, с двумя своими друзьями – Джимми де Амато и Тони Скрапизетти. Потом к ним примкнули и другие охотники до лёгких денег. Свою банду они назвали «Саут Бруклин рипперс» – «Потрошители из Южного Бруклина». Правда, просуществовала она недолго: ребята дона Бальзамо попросту вышибли их со своей улицы пинком под зад, – но на всякий случай запомнили смышлёного и дерзкого парня, быстро усвоившего их приёмы.

Аль стал работать вместе с Ральфом в типографии. Документально подтверждено, что в 1914–1916 годах Аль Капоне резал там картон для коробок, принося домой три доллара в неделю. (Сам он впоследствии утверждал, что проработал в картонажном цехе семь лет.) Это было большое подспорье, потому что 21-летний Ральф теперь должен был содержать жену: 24 сентября 1915 года он женился на семнадцатилетней Филумене Мускато, уроженке Салерно, называвшей себя Флоренс. Родители увезли её в Америку совсем маленькой. В семейном архиве Капоне сохранилась фотография, датируемая 1915 годом, на которой Ральф в твидовом костюме, белой рубашке и галстуке, с зачёсанными назад напомаженными волосами сидит перед трюмо с картами в руках и отрабатывает «выражение лица для покера». Понятно, что не зарплата, которую он получал в типографии, была главным источником его доходов. Иногда он давал кое-какие поручения Алю: сходи туда, передай то, – а потом отстёгивал ему пару баксов. Ко времени свадьбы Ральф успел переболеть гонореей, подцепив её от проститутки (два доллара за визит). Для шестнадцатилетнего Аля женщины тоже больше не были загадкой. Чему он мог научиться в школе?

В Бруклине и Нижнем Манхэттене было множество «клубов», носивших названия итальянских провинций, городов или героев, где мужчины собирались по вечерам, чтобы почитать газеты, сыграть на бильярде и просто пообщаться. Законопослушные граждане обходили стороной эти места, служившие пунктом сбора для недоброго вида здоровяков, торчавших там целый день и далеко за полночь, всегда готовых отправиться «на дело» по первому слову своего босса. В хорошую погоду они высыпали на тротуары, и тут уж их было невозможно не заметить. Аль знал, кто они такие, ещё когда учился в школе, а в 16 лет набрался храбрости и поднялся на второй этаж «клуба» Джона Торрио, где размещалась контора. Ему устроили собеседование и взяли на работу: он, наряду со множеством других подростков, собирал деньги по букмекерским конторам, находившимся под «крышей» банды из «Пяти углов», и приносил их боссу.

«Пять углов»

Энтони-стрит (ныне Уэрт-стрит), Кросс-стрит (ныне Моско), Оранж-стрит (ныне Бакстер) и несуществующая сегодня улочка Литл-Уотер образовывали пятиугольник, к которому с севера примыкала «Маленькая Италия» (на месте обоих этих кварталов ныне находится Чайна-таун). C востока – Бауэри, с запада – Бродвей. Это был трущобный район, где испокон веков селилась беднота – англичане, шотландцы, ирландцы… Бывшие склады и лавки, построенные из дерева и кирпича, переделывали под жилые помещения. Чарлз Диккенс, бытописатель лондонского дна, находясь в 1842 году в Нью-Йорке, не преминул посетить этот квартал (в сопровождении двух полицейских) и потом оставил его пространное описание в «Американских записках» – даже он, выросший в нищете, был поражён. С годами ситуация менялась к лучшему, но ненамного: Авраам Линкольн, побывавший в «Пяти углах» («Файв-Пойнтс») в 1860 году в рамках своей предвыборной кампании, открыл здесь воскресную школу. Миллионер Джон Д. Рокфеллер, перевёзший в 1883 году свою семью из Кливленда в Нью-Йорк, привёл её сюда в День благодарения и сделал пожертвование на приют для бездомных, хотя и не одобрял бесплатной раздачи еды для бродяг. «У меня такое впечатление, что они это делают только раз в год. Я бы предоставил им работу, чтобы они сами заработали себе на еду», – сказал он. Но слова словами, а жизнь жизнью. В последней трети XIX века коренное население «Пяти углов» было разбавлено волной новых иммигрантов – итальянцев и евреев из Восточной Европы. Найти постоянную и хорошо оплачиваемую работу было практически невозможно, оставалось кое-как перебиваться – не самыми достойными способами. На каждом шагу тут встречались игорные притоны и бордели, а по ночам прохожий рисковал наткнуться на грабителей.

На протяжении всей истории «Пяти углов» там шли гангстерские войны за контроль над территорией. В 1890-х годах итальянец Паоло Антонио Ваккарелли (он же Пол Келли) объединил остатки разгромленных «Дохлых кроликов» и прочих банд и командовал армией из полутора тысяч головорезов, устроив свою штаб-квартиру в дансинге «Нью-Брайтон». Они занимались грабежом, рэкетом и организованной проституцией, используя в качестве прикрытия легальные предприятия и оказывая «силовую поддержку» политической структуре Демократической партии – Таммани-Холлу, у которой были свои «клубы» в каждом районе Нью-Йорка. (Руководителей клубов Таммани называли боссами.) «Белое рабство» (проституция) было хорошо организованным бизнесом с годовым оборотом семь миллионов долларов. При этом банда «файвпойнтеров» сражалась не на жизнь, а на смерть с бандой Эдварда («Монка») Истмана, состоявшей преимущественно из евреев и насчитывавшей около 1200 человек. «Истманцы» тоже заправляли борделями, торговали наркотиками, крышевали предпринимателей и совершали заказные убийства. Городские власти закрывали на это глаза, поскольку бандиты оказывали политикам поддержку на выборах, силовыми методами добиваясь избрания нужных кандидатов. Однажды потасовки между соперничающими бандами переросли в крупную перестрелку под эстакадой железной дороги на Второй авеню. Однако в 1904 году Монк Истман, охотно пускавший в ход кулаки, угодил за решётку после обычного уличного ограбления. Его банда распалась на части, и «файвпойнтеры» стали хозяевами положения. Келли требовался помощник, и он обратил внимание на 22-летнего Джона Торрио по прозвищу Лис.

Донато Торрио родился 20 января 1882 года в Южной Италии. Ему не исполнилось и двух лет, когда его отец, работавший на железной дороге, погиб в результате несчастного случая. В декабре 1884-го мать уехала вместе с ним в Нью-Йорк и там снова вышла замуж – за калабрийца Сальваторе Капуто, владельца бакалейной лавки, которому родила троих детей: Николаса, Изабеллу и Грейс. Донато, которого теперь звали Джоном, работал грузчиком в лавке отчима, якшался с мелкими воришками, потом какое-то время был вышибалой на Манхэттене, хотя и не отличался богатырским телосложением. Подростком он примкнул к уличной банде с Джеймс-стрит и быстро её возглавил; накопил денег, открыл бильярдную и превратил её в игорный клуб и ростовщическую контору. Пол Келли занялся его воспитанием: научил прилично одеваться, запретил материться – для всех он был бизнесменом. Торрио руководил законным бизнесом, а под его прикрытием – букмекерскими и ростовщическими конторами, борделями, угоном автомобилей и торговлей опиумом (по соседству с Леви – кварталом «красных фонарей» – находился Чайна-таун). В 1909 году Торрио значился менеджером боксёрского клуба «Саратога» из Саратога-Спрингс, штат Нью-Йорк (именно в этом качестве он упоминался в газетах); ставки на важных боксёрских поединках доходили до тысячи долларов. По спортивным делам он выезжал и в Чикаго.

В том же году в журнале «Макклюр» вышла статья Джорджа Кибба Тёрнера «Дщери бедноты: история развития Нью-Йорка как ведущего мирового центра белого рабства под властью Таммани-Холла». Статья имела большой общественный резонанс, и судья Томас О’Салливан учредил специальное Большое жюри для расследования ситуации под руководством Джона Д. Рокфеллера-младшего (судья надеялся, что тому не удастся добиться успеха, поскольку сам поддерживал Таммани-Холл). Члены Большого жюри подошли к делу очень ответственно; после опроса множества свидетелей и двух успешных операций по внедрению были произведены аресты нескольких «белых работорговцев». В общей сложности Большое жюри составило обвинительное заключение из 44 пунктов, но все труды пошли прахом: мэр Уильям Гейнор, хотя и был на ножах с Таммани-Холлом, спустил всё на тормозах, большинство обвиняемых были оправданы. В их числе был и Джон Торрио: главный свидетель по его делу отказался свидетельствовать против него в суде, хотя в газетных статьях прямо говорилось, что Торрио управляет тремя борделями.

Секс-индустрия получила ещё больший размах в Чикаго: некоторые из местных заведений имели международную известность. Например, когда прусский принц Генрих, брат кайзера Вильгельма, совершал в 1902 году поездку по США, в Чикаго его ожидали руководители крупных промышленных предприятий, устроившие бал в его честь. Однако принц с бала быстро ушёл, чтобы успеть побывать в клубе сестёр Эверли и насладиться обществом куртизанок, наряженных (на первом этапе) в костюмы фавнов. Джон Торрио считался племянником Виктории Мореско, хозяйки двух чикагских борделей, которая в 1902 году вышла замуж за Винченцо Колозимо, со временем превратившего её «мелкий бизнес» в целую «империю греха».

Винченцо Колозимо родился в 1878 году в поселке Колозими, в «носке» итальянского сапога. Ему было 13 лет, когда он приехал в Чикаго. Итальянцев в «Городе ветров» тогда проживало немного – 4,8 процента населения. Винченцо, принявший в Америке имя Джим, работал дворником. Метельщики носили белую униформу, и Колозимо объединил их в клуб «Белые крылья». Потом они создали свой профсоюз, а поскольку профсоюзы в Чикаго контролировала мафия, работников метлы взял под своё крыло местный авторитет из ирландцев – Большой Тим Мёрфи. Таким образом Большой Джим Колозимо оказался связан с мафиозной средой, а через неё – и с политической: олдермены (члены районного муниципального совета) Джон Коглин и Майкл Кенна (ирландцы) назначили его инспектором улиц и аллей. Женившись на Виктории, Колозимо собирал с борделей дань для Коглина и Кенны, получая от них свою долю. В пяти борделях, которые он контролировал, Большой Джим устроил игорные залы и установил игровые автоматы для привлечения клиентов.

В 1910 году около пяти тысяч женщин в Чикаго занимались проституцией, в городе было как минимум 29 публичных домов. Девушки отдавали половину заработанных денег хозяину (чаще хозяйке), но всё равно торговать своим телом было выгоднее, чем работать продавщицей, официанткой или горничной: у тех зарплата составляла чуть больше пяти долларов в неделю, тогда как в самом дешёвом борделе, где брали доллар за визит, проститутка зарабатывала не меньше 25 долларов в неделю, причём работать приходилось не каждый день: обычно наплыв клиентов отмечался в субботу и воскресенье. В элитных же заведениях заработки были много выше – от 50 до 400 долларов в неделю. Завершив карьеру в таких «клубах», бывшие «девушки» порой открывали собственные заведения.

Кормились с этого бизнеса не только сутенёры и торговцы наркотиками (многие проститутки подсаживались на кокаин и морфий), но и политики. Минна Эверли, чьё чересчур популярное заведение было закрыто в октябре 1911 года по приказу мэра Картера Гаррисона-младшего, утверждала, что в целом квартал «красных фонарей» на 22-й улице Леви выплатил политикам за покровительство более 15 миллионов долларов за десять лет, а лично она с сёстрами – более ста тысяч. Каждую неделю владельцы борделей, игорных домов и подпольных салунов приезжали в назначенный день к Колозимо и платили ему, чтобы их не трогали. Еженедельная дань составляла от 10 до 200 долларов; часть Колозимо оставлял себе, а остальное распределяли между собой олдермены и полиция. Олдермены могли заставить подконтрольные заведения приобретать (по их ценам) виски, провизию, страховые полисы, одежду, а также пользоваться такси. Чтобы увеличить сборы, Коглин и Кенна устраивали Рождественский бал в чикагском Колизее («ежегодную оргию преступного мира», как было написано в одном правительственном докладе), который приносил им каждый раз не меньше 25 тысяч долларов.

В 1910 году Колозимо открыл прославившийся на всю страну «самый лучший итальянский ресторан в Чикаго», где гостям предлагалось поужинать за табльдотом (с шести до девяти вечера) всего за 1,25 доллара (к услугам более состоятельных клиентов было разнообразное меню) и потанцевать под живую музыку. Там можно было встретить миллионеров, оперных певцов, бандерш, местных политиков, а также самого радушного хозяина, который любил шумные компании, обильные застолья и, в отличие от остальных боссов мафии, не скрывал своего богатства, а, напротив, выставлял его напоказ. Теперь Большой Джим командовал крупнейшей в Чикаго бандой рэкетиров, в которую входили итальянцы, евреи, ирландцы и представители других национальностей. Но в 1911 году на него самого наехали вымогатели из «Чёрной руки». Эта преступная ассоциация действовала с начала века в городах, где проживали итальянские общины: в Нью-Йорке, Филадельфии, Чикаго, Новом Орлеане, Детройте, Сан-Франциско, и в основном её жертвами становились именно преуспевшие соотечественники. Им присылали письмо с угрозой физической расправы, требованием выкупа и чёрным оттиском ладони вместо подписи. Получив такое письмо, Колозимо решил обратиться к нью-йоркскому родственнику (а скорее всего, просто земляку). Джон Торрио приехал и всё уладил: когда 22 ноября 1911 года вымогатель Феличе Данелло с братом Стефано и Паскуале Дамико приехали к железнодорожному переезду на Арчер-авеню, близ Кларк-стрит, чтобы забрать дань, их изрешетили пулями. В рапорте капитана чикагской полиции Патрика Хардинга эта троица значилась как «самая отчаянная банда Чёрной руки». Феличе и Паскуале погибли сразу, а Стефано протянул в больнице до 19 декабря. Он вызвал туда Колозимо, намереваясь что-то ему сказать, однако Большой Джим явился в сопровождении полицейских, и Данелло промолчал.

В Чикаго Торрио женился на еврейке из Ковингтона, штат Кентукки, Анне Теодосии Джейкоб, на семь лет его моложе. Жена даже не подозревала тогда, чем он занимается, для неё и общих знакомых он был мистером Фрэнком Лэнгли, бизнесменом. Каковы бы ни были его дела, каждый вечер Торрио ужинал дома с женой, ходил с ней в театр и в оперу. Итальянцы ещё больше уважали его за это: для них семья всегда стояла на первом месте.

С 1914 года Торрио был опорой Колозимо, обеспечивая защиту его бизнеса, и жил теперь на два города. Ему требовались способные помощники, чтобы не беспокоиться за дела в Нью-Йорке. «Кузницей кадров» для «файвпойнтеров» была группа «Младшие сорок разбойников», в которую входил и Аль Капоне. Он выделялся тем, что очень быстро и правильно складывал числа в уме и порой, сдав принесённый мешок с деньгами, помогал ребятам в конторе справиться с подсчётами. Этим он привлёк внимание «папы Джонни». Торрио же стал для Капоне настоящим кумиром: всегда элегантный, учтивый, с внешностью эстрадного конферансье, но при этом умный, проницательный, хороший психолог. Аль понемногу знакомился с другими видами «бизнеса» Торрио, помимо букмекерских контор, и с радостью брался выполнять его поручения, которые с каждым разом становились всё ответственнее. От сбора ставок и передачи сообщений, за что Торрио неплохо платил, он перешёл к сбору дани с борделей (при этом можно было попользоваться услугами тамошних девочек), баров и лавок, даже перевозил оружие – в коричневых бумажных пакетах. Насилие – самый крайний способ убеждения, ведь под небом места хватит всем, учил его Торрио, который вообще был сторонником мирного решения проблем. Аль подолгу отрабатывал перед зеркалом суровый взгляд, который действовал на неплательщиков не хуже дула пистолета. Если же не действовал – у него были железные кулаки. При этом он всё ещё работал в типографии и каждый вечер должен был являться домой не позже половины одиннадцатого.

Среди криминальной молодёжи встречалось много талантов, например Лаки Лучано. При рождении он получил имя Сальваторе Лучана; его родители приехали в Нью-Йорк с Сицилии в 1907 году, когда их сыну, ставшему в Америке Чарлзом, было десять лет. Прозвище Лаки (Счастливчик) он получил, потому что выжил после неоднократных избиений до полусмерти в Нижнем Ист-Сайде. В 14 лет он бросил школу, несколько раз был арестован, а к 1916 году, когда ему шёл девятнадцатый год, зарабатывал тем, что защищал своих друзей-евреев от ирландцев и итальянцев, взимая с них за это по пять – десять центов в неделю. Возможно, именно тогда он и его приятель Мейер Ланский познакомились с Алем Капоне. Однако истинным наставником Аля – и непосредственным начальником в отсутствие Лиса – стал Фрэнки Йель. Разница в возрасте между ним и Алем составляла всего шесть лет.

Настоящее имя Фрэнки было Франческо Иоэле, но американцам такого в жизни не выговорить. Родители привезли Франческо в США в 1900-м, когда ему было семь лет. Новое написание фамилии, совпадавшее с названием знаменитого университета, всех позабавило. Кстати, эту идею подал Джон Торрио, под крыло которого прибился Фрэнк. Работу же ему поручали совсем не интеллектуальную.

В 1910 году семнадцатилетний Фрэнки и его друг Бобби Нельсон, занимавшийся борьбой, сильно избили несколько человек в бильярдной на Кони-Айленде; Йеля оштрафовали на 70 долларов за нарушение общественного порядка. Через два года его арестовали по подозрению в убийстве, но отпустили. Фрэнки тогда принимал заказы на убийства, его гонорар доходил до десяти тысяч долларов, но это было невозможно доказать. Год спустя очередная драка на год привела его в тюрьму. В 1916-м против него выдвинули обвинения в грабеже и краже, но опять ничего не смогли доказать. Постепенно поднимаясь по карьерной лестнице в криминальной среде, Йель начал крышевать доставку льда в Бруклине (холодильников тогда не было), а накопив денег, купил в 1917 году двухэтажное здание на Кони-Айленде, на Сисайд-уолк, между Бауэри и Пляжем, и открыл там бар, назвав его «Гарвард Инн»[6 - Сгорел 24 января 1925 года.]. Тонкий юмор: Йель – Гарвард. Аль Капоне работал там вышибалой, барменом, а также выполнял разнообразные поручения Фрэнки. Теперь и у него завелись деньги на добротные костюмы, дансинги, бега и прочие развлечения, хотя зарплатный чек он каждую неделю приносил матери. Она не задавала лишних вопросов.

Самая ранняя фотография, на которой запечатлён Аль, относится как раз к этому периоду: он, в костюме и при галстуке, выглядящий гораздо старше своих восемнадцати лет, сидит рядом с отцом, одетым по-летнему, у витрины бильярдной напротив их дома; рядом стоит родственник из Италии Винченцо Райола. В витрине отражается окно дома Капоне, в которое выглядывает Тереза, держа на руках младенца. Это сын Ральфа – Ральф Габриэль, родившийся 17 апреля 1917 года.

В семейной жизни итальянские иммигранты строго следовали традициям: дети почитали и беспрекословно слушались мать, муж оберегал честь своей жены; жена подчинялась мужу, её мир ограничивался кухней, детской и церковью. Девушки из «Маленькой Италии» стремились поскорее выйти замуж – за своих, итальянцев – и не представляли себе иного существования, чем у их родителей. Флоренс же успела стать «американкой»: ей нравилось ходить по барам и дансингам, она собиралась, пока молода, как следует насладиться жизнью, вместо того чтобы превратиться в наседку. Мужу она могла дать отпор и на словах, и на кулаках, так что порой оба ходили в синяках. Так продолжалось почти два года, а вскоре после рождения Ральфи Флоренс сбежала, бросив и мужа, и сына. (Развод будет оформлен только пять лет спустя.) Заботу о младенце приняла на себя бабушка Тереза (растившая пятилетнюю дочь и ещё двух сыновей-подростков), а Ральф в поисках заработка хватался за любую работу: обслуживал клиентов в типографии, ходил по домам, продавая грошовые страховые полисы, наконец, устроился на фабрику, где разливали безалкогольные напитки, и к нему прицепилась кличка Боттлз – Бутылки. Теперь, когда его семья распалась, он переселился на Манхэттен, чтобы больше не отчитываться перед матерью, где он был и с кем. Ночи он проводил с проститутками и девушками из дансингов, а также с дружками из «файвпойнтеров», которые угоняли автомобили и продавали их целиком или на запчасти. Ральф был у них на подхвате и не гнушался ничем в погоне за лёгкими деньгами. Опорой семьи стал Аль.

Кони-Айленд

Фрэнки Йель сильно отличался от Джона Торрио. Вместо строгих деловых костюмов он носил яркие пиджаки, дорогие украшения и фетровые шляпы-федоры; один репортёр как-то назвал Фрэнки «бруклинским Красавчиком Браммеллом[7 - Джордж Брайан Браммелл (1778–1840) по прозвищу Красавчик – лондонский денди; добился известности и влияния, создав новый стиль в одежде.]», то есть законодателем мод. Алю нравился этот стиль. В зубах у Фрэнки была зажата толстая вонючая сигара – у него была собственная марка сигар, и на упаковке красовалась его улыбающаяся физиономия. Но главное – Фрэнки не стремился решать дело миром, ведь гораздо быстрее уладить все проблемы кулаком или пистолетом. Он был способен на добрые поступки, например помогал землякам-итальянцам, подкидывая самым бедным еды, угля или деньжат. Однажды он возместил ущерб владельцу ресторанчика, которого ограбили; когда один торговец рыбой потерял свою тележку, дал ему 200 долларов и посоветовал: «Купи себе лошадь, стар ты уже пешком ходить». Но в гневе он был страшен: один раз так отлупил своего младшего брата Анджело, который чем-то его рассердил, что тот попал в больницу. А когда два вымогателя прицепились к гардеробщику из ресторана по соседству, Фрэнки избил их до полусмерти.

В жизни, которую вёл Фрэнки, а теперь и Аль, было трудно предсказать, что произойдёт в следующую минуту. Однажды в «Гарварде», в 1917 году, Аль, желая сделать комплимент официантке – молодой итальянской девушке, – сказал, что у нее красивая попка; её брат, бывший тут же, воспринял это как оскорбление, разбил бутылку о край стола и этой «розочкой» полоснул Аля по левой щеке. (По другим версиям, он выхватил нож; но знатоки утверждают, что тройную рану можно было нанести только «розочкой», а ударить три раза ножом Аля, который был в полтора раза крупнее, нападавший не смог бы.) Братом оказался «файвпойнтер» Фрэнк Галуччо, поэтому Аль принёс ему свои извинения и (по совету старших товарищей) не стал требовать никакого возмещения ущерба. Шрам останется на всю жизнь, став особой приметой Аля Капоне.